Возьмем, например, одежду; обратившись к Церкви, отказываемся от брюк, декольте, мини-юбок, зато носим о-очень длинное, изощряемся в платочках, шарфах, покрывалах… меняем стиль, и всё с той же придирчивостью разглядываем себя в зеркале: как я выгляжу? Почему? Одежда придает уверенность…в чем? В том, что я… ну… привлекательна. Кого ты хочешь привлечь? Св. Иоанн Златоуст гремел на эту страстишку, называл ее тягчайшим грехом, считал, что модницы “расставляют силки” и причислял их к блудницам, будь они и девы.
— Выхожу из машины, — рассказывает м. С. — и встречаю восхищенный взгляд малышки лет четырех-пяти: “Ой, тетя, какая вы нарядная!”.
Так что и монашеская одежда, в самом деле красивая, а вдобавок еще и возносящая над толпою, может играть роль, противоположную своему назначению. Но если “случайный взгляд из-под платка” (выражение Александра Блока) разжигает любителя приключений, то взгляд из-под апостольника… ну все равно что евангельская жена-прелюбодейка, спасенная Христом от побиения камнями, тут же изобразила бы, “как ей сродно, как увлекательно паденье” (Афанасий Фет), делая “глазки” Самому Учителю.
Испытываешь неловкость, когда старушка-схимница выкапывает из-под кровати толстый альбом с бархатной розой на обложке и, победоносно сияя, предъявляет фотографию завитой раскрашенной матрешки в вычурной позе. Узнать нельзя, но конечно догадываешься, что это она полстолетия назад, и невольно думаешь: чем же полны ее воспоминанья, или, по-ихнему, помыслы? Неужто и доселе она отождествляет себя с той, в альбоме?
Чтение мемуаров знаменитых женщин открывает непреложную закономерность: память, случается, подводит касательно времени и пространства, но и в девяносто лет тщательно сохраняет комплименты, полученные в течение жизни — может, не все, но уж во всяком случае касающиеся тех свойств нашей богатой натуры, в которых мы не вполне уверены. А те, которые не пишут мемуаров?
- Нет, я — нет, — отмахивается Р., — когда льстят, я всегда спрашиваю: вам от меня чего-нибудь надо? Скажите прямо!
- Ух ты, какое кокетство! — поддевает Р. собеседница.
Кокетство… ну, кокетство описанию не поддается; оно, как искусство, неопределимо, неповторимо и, когда надо, неразличимо теми, на кого направляются его отточенные стрелы; кружева, бисер, импровизация, врожденный талант мгновенно избирать подходящие к случаю средства: беззаботный лепет или, наоборот, как бы вымученная скупая речь с намеком на невыразимую грусть; беспомощная детская улыбка или похожий на блеск клинка стальной взгляд из-под внезапно вскинутых ресниц; наивное щебетанье или многозначительное молчание, символ преждевременной мудрости, в которой сто-олько печали. Не всегда этот неисчерпаемый арсенал служит призывом к флирту; он применяется во всем разнообразии, чтобы, как призналась одна симпатичная инокиня, “дело сделать”: получить нужную бумагу, пройти без очереди, купить подешевле, добиться разрешения, выклянчить пожертвование… Шустрым монастырским экономкам и сборщицам, стоящим (благословляет же кто-то!) с нищенским ящичком посреди Вавилона, победа приносит чувство глубокого удовлетворения, ибо, по признанию одного из Карамазовых, что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. Однако, коль мы не иезуиты, цель средств не оправдывает, и мутный осадок от рискованной игры загаживает душу; пусть факта греха нет, ни даже пожелания — грязь остается, ведь сравнительно с мужчиной женщина гораздо драматичней воспринимает душевное осквернение, даже вполне избежав физиологического.
Конечно, эти предостережения имеют смысл, если мы стремимся не к видимому только благочестию, а к состоянию девственной невинности, т. е. к совершенной свободе от власти порока, неложному целомудрию, истинной чистоте сердца, ибо иное дело быть воздержным и иное — чистым, — учит преп. Иоанн Кассиан.
“В женщине преобладает кровь, в ней с особенною силою и утонченностью действуют все душевные страсти, преимущественно же тщеславие, сладострастие и лукавство; последнею прикрываются две первые”. Так припечатывает нас святитель Игнатий.
Intirmior vaza
И так все женщины наперечет: Наполовину — как бы Божьи твари, Наполовину же — потемки, ад.
(Шекспир, “Король Лир”)
Когда преграды нет…
Нет, без мужиков никак нельзя, — отрезала С. Н. Она сделала этот глубокомысленный вывод после пожара в дачном поселке, которому была свидетельницей и в определенном смысле участницей* — О доме и речи не шло, чтобы спасать его — полыхнул как спичка в такую жару, — но там остался дед! И все мы ужасались и рыдали, что он там внутри, и кричали, ну, Юлька за иконой сбегала, и мы с ней вокруг дома носились, Люська яйца пасхальные в огонь бросала… А мужики!.. Я, конечно, от волнения и слез ничего не воспринимала, но возмущалась, как они медлят, буквально еле двигаются, по ведерку воду носят! И вдруг смотрю — уже деда вываливают из окошка! Оказывается, они ведерками пролили коридорчик в огне и кто-то смог туда нырнуть… понимаешь, вроде не сговаривались, но ведь каждый встал на своем месте, и по порядку, без шума… О, потом уже всплыла в памяти потрясающая деталь: наш сосед полковник пришел в перчатках, с топором и своим ведром! Знал заранее, с чем ходят на пожар, представляешь?!
Нельзя не признать, что так действовать, по плану (ну там стратегия, тактика) — мы не способны: эмоция “удушливой волной” мгновенно смывает крупицы здравого смысла и несет нас неведомо куда, ввергая в водоворот страсти и потопляя в ее ненасытной пучине — впрочем, если не встретит преграды; возможно, злоба Иезавели поддалась бы укрощению в самом начале, имей характер ее муж Ахаав; а сварливость Ксантиппы могла быть умерена, не будь Сократ так поглощен философией, а жестокость Салтычихи исцелилась бы одним равносильным противодействием. Ибо страсть наша в большинстве случаев разумно уравновешивается практичностью: можно по-трепыхаться, но в меру, чтоб не пораниться, а подчинение сильному нас не роняет и гармонии не нарушает.
Но когда преграды нет… У нас же если любовь, то безумная, если горе, то безысходное, если тоска, то безутешная, если смех, то безудержный… Сплошной безпредел — или бес-предел? Почтенная мать троих детей от вполне благополучного венчанного брака вдруг вознамерилась всё бросить и устремиться за “возлюбленным”, которого, по миновании этой напасти, вспоминала с брезгливым недоумением:
— Как я могла? Наваждение!
НавОждение? А пресловутая “женская обида”: “Мой милый, что тебе я сделала1. ” — и с обрыва в омут или под поезд; помнится, Анне Карениной всюду какой-то странный мужик мерещился; не “лукавый” ли “гражданин”? К. подавилась рыбьей костью и попала в клинику Склифосовского, в палату с “неудачницами”-самоубийцами, искалечившими горло и пищевод уксусной или другой кислотой; все восемь в один шип (голос-то пропал) свидетельствовали, что слышали шепот подстрекателя: “выпей, выпей, выпет; некоторые на балконе стоять не могут — “прыгни, прыгни, прыгни”… Infirmior vaza, немощной сосуд—сказано не только об анатомических различиях; женщина, тесно связанная с природой из-за функции возрождения жизни, так же, как природа, беззащитна, она подвластна стихиям в ней самой и вне ее (о. А. Ельчани-нов); приходится согласиться с язвительным замечанием какого-то женоненавистника о том, что в женщине мышление и чувствование составляют одно целое; воля, самоконтроль, рассудительность — для нас это скучные слова, обозначающие тяжкие вериги, настолько чужие, что их и примерять неинтересно. Сильный пол умеет себя поберечь: отгородиться от депрессивной эмоции, переключившись на работу или спортивные упражнения, ну и утешиться испытанным мужским способом, напившись до полусмерти. Мы же предпочитаем с мазохистским любо-страстием расковыривать свои раны, искать объяснения, пытаясь нащупать во тьме душевного хаоса потерянную опору и все глубже утопая в океане непрощаемой — своей! — вины и неутолимой боли. Безсмысленно и крайне опасно для нас пробовать залить горе вином; при активном содействий “лукавого гражданина” женщины спиваются очень быстро: острые поначалу терзания совести дают повод для новых и новых возлияний, а по времени окончательно парализованная воля и кошачья живучесть научают существовать, приспособившись к любому позору.