Ева открыла подвал, и в ту же секунду ее поразил запах.
— Ёлки-моталки, — пробормотала она себе под нос и решительно двинулась вниз, словно переходила вброд грязную лужу.
Ее муж сам сделал этот подвал, выложив стены камнем, чтобы было прохладнее, и время от времени в широкие щели забиралась какая-нибудь выхухоль (или сурок, или норка), да там и подыхала. Должно быть, так было и на этот раз, хотя Ева не припоминала, чтобы когда-нибудь воняло так сильно.
Она добралась до низа и двинулась вдоль стены, щурясь в слабом свете двух пятидесятисвечовых лампочек под потолком. «Надо бы заменить на семьдесят пять свечей», — подумала Ева. Она достала консервы (в каждой банке под крышкой лежал ломтик красного перца, а на этикетках ее собственной рукой было аккуратно выведено синими чернилами «КУКУРУЗА») и продолжила обход, втиснувшись даже в щель за огромной топкой, от которой отходило множество труб. Ничего.
Ева опять вернулась к ведущей в кухню лестнице и пристально огляделась — руки в боки, лоб нахмурен. С тех пор, как два года назад она через Ларри Крокетта наняла двух парней выстроить за домом сарай для инструмента, большой погреб стал гораздо опрятнее. Здесь осталась печь с торчащими во все стороны изогнутыми трубками, похожая на выполненную импрессионистом скульптуру богини Кали, маленькие круглые окошки — их скоро придется закрыть, потому что настал октябрь и тепло превратилось в драгоценность, и закрытый брезентом биллиардный стол, когда-то принадлежавший Ральфу. Несмотря на то, что с тех самых пор, как в 1959 году Ральф погиб, никто не играл, Ева каждый май тщательно пылесосила сукно. Больше здесь, внизу, ничего особенного сейчас не было — коробка с книжками в мягких обложках, которые Ева собирала для Камберлендской больницы, скребок со сломанной ручкой, доска со вбитыми в нее колышками, откуда свисал кой-какой старый инструмент Ральфа, сундук, где лежали шторы — теперь, вероятно, совсем заплесневевшие…
И все-таки тут воняло.
Взгляд Евы сосредоточился на маленькой полудверке, которая вела еще ниже, в подпол, но туда она сегодня идти не собиралась. Кроме того, стены подпола были из твердого цемента. Непохоже, чтобы туда сумел забраться какой-нибудь зверек. И все же…
— Эд? — вдруг безо всякой причины тихонько позвала она. Ровный звук собственного голоса напугал Еву.
Слово умерло в тускло освещенном подвале. Ну, и зачем она это сказала? Что, скажите на милость, тут делать Эду Крейгу, даже если здесь есть, где спрятаться? Пить? Без подготовки Ева не могла придумать, какое место в городе нагоняло бы на пьющего большую тоску, чем ее подвал. Уж скорее Эд ушел в лес со своим никчемным приятелем, Вирджем Ратбаном, пропивать чьи-нибудь денежки.
Ева все-таки задержалась еще на минутку, обшаривая взглядом подвал. Страшно воняло тухлятиной — просто устрашающе. Она понадеялась, что делать фумигацию не придется. Бросив последний взгляд на дверку подпола, она пошла обратно наверх.
Отец Каллахэн выслушал их (всех троих), и к тому времени, как священника полностью ввели в курс дела, было чуть больше половины двенадцатого. Они сидели в прохладной и просторной гостиной у Каллахэна, а солнце текло в широкие окна фасада такими толстыми снопами, что хоть режь их. Наблюдая за сонно танцующими в солнечных тоннелях пылинками, Каллахэн вспомнил где-то виденный старый мультфильм: уборщица со щеткой изумленно уставилась на пол — она вымела из комнаты кусочек собственной тени. Теперь сам он испытывал отчасти сходные чувства. Второй раз за двадцать четыре часа Каллахэн столкнулся с абсолютно невозможным. Только сейчас это невозможное получило подтверждение из уст писателя, вроде бы неглупого мальчугана и доктора, которого в городе уважали. И все-таки невозможное есть невозможное. Нельзя вымести прочь собственную тень. Вот только, кажется, именно это и произошло.
— Принять ваши слова было бы куда легче, если бы вы сумели распорядиться насчет грозы и отказа электропитания, — сказал он.
— Все это истинная правда, — ответил Джимми. — Уверяю вас.
Отец Каллахэн поднялся и что-то достал из черной сумки Джимми — две усеченных бейсбольных биты с заостренными концами. Повертев одну в руках, он сказал:
— Всего минуточку, миссис Смит. Будет совсем не больно. Никто не засмеялся.
Каллахэн вернул колья обратно, подошел к окну и выглянул на Джойнтер-авеню.
— Все вы говорите очень убедительно, — произнес он. — И, полагаю, мне следует добавить мелкую деталь, которой вы не располагаете.
Священник опять повернулся к ним.
— В витрине мебельного магазина Барлоу и Стрейкера висит объявление. Оно гласит: «Закрыто до особого распоряжения». Сегодня утром, ровно в девять, я сам приходил туда обсудить голословные утверждения мистера Бэрка с этим вашим таинственным мистером Стрейкером. Магазин заперт — и с парадного, и с черного хода.
— Вы должны признать — это сходится с тем, что сказал Марк, — заметил Бен.
— Может быть. А может быть, это чистая случайность. Позвольте мне еще раз спросить: вы уверены, что без католической церкви не обойтись?
— Да, — ответил Бен. — Но, если придется, мы отправимся без вас. Если дойдет до того, что я останусь один — я пойду один.
— Нет нужды, — поднимаясь, отозвался отец Каллахэн. — Следуйте за мной к храму, джентльмены, и я выслушаю ваши исповеди.
Бен неуклюже опустился на колени в затхлой сумрачной исповедальне. Голова шла кругом, в ней царил полный разброд и один за другим мелькали сюрреалистические образы: вот Сьюзан в парке, вот миссис Глик отступает перед импровизированным крестом из шпателей и ее дергающийся рот зияет, как открытая рана, вот из ситроена на нетвердых ногах вылезает одетый как пугало Флойд Тиббитс и кидается на него, вот Марк Питри нагнулся к окошку машины Сьюзан. Бену в первый и последний раз пришло в голову: а не сон ли все это? — и его усталый рассудок с готовностью уцепился за такую возможность.
На глаза молодому человеку попалось что-то в углу исповедальни, и он с любопытством поднял предмет. Это оказалась пустая коробочка от мятных леденцов, возможно, выпавшая из кармана какого-нибудь маленького мальчика. Мазок неопровержимой реальности. Картонка под пальцами Бена была всамделишной и материальной. Кошмар происходил наяву.
Открылась маленькая раздвижная дверца. Бен посмотрел на нее, но увидеть за ней ничего не сумел. В окошке висела тяжелая шторка.
— Что мне делать? — спросил он шторку.
— Скажите: «Благослови, отче, ибо я грешил».
— Благослови, отче, ибо я грешил, — повторил Бен. Его голос прозвучал в замкнутом пространстве странно и тяжело.
— Теперь рассказывайте о своих грехах.
— Обо всех? — ужаснулся Бен.
Бен начал, напряженно размышляя и стараясь держать в уме Десять заповедей в качестве этакого сортирующего экрана. Но легче от того, что он рассказывал, не становилось. Чувства очищения не было вовсе — только неясное смущение, сопровождавшее раскрытие Беном незнакомцу недобрых тайн своего бытия. И все-таки он понимал, как такой обряд превращается в жгуче-захватывающую привычку, как процеженное спиртовое растирание для пьяницы-хроника или спрятанные за неплотно прилегающей доской в ванной похабные картинки для мальчишки-подростка. В исповеди было нечто средневековое, отвратительное, как в ритуальном акте рвоты. Бен обнаружил, что вспоминает сцену из бергмановской «Седьмой печати»: толпа оборванных кающихся грешников проходит по городу, пораженному черной чумой, и в кровь бичует себя березовыми прутьями. Такое самообнажение рождало в Бене ненависть (но солгать этот упрямец себе не позволил бы, хотя ложь могла получиться вполне убедительной), отчего цель этого дня становилась реальной в последнем смысле, и убедительной, и Бен буквально видел написанное на черном экране своего мозга слово «вампир» — не так, как пишут в фильмах ужасов, а маленькими аккуратными буковками, предназначенными для вырезания на дереве или выцарапывания на свитке. В тисках чуждого обряда молодой человек чувствовал себя беспомощным, оторванным от своей эпохи — исповедальня могла бы быть прямым пневмопроводом в те времена, когда вервольфы, инкубы и ведьмы были той частью внешней тьмы, с которой мирились, а церковь — лишь маяком света. Бен впервые в жизни ощутил медленный, вселяющий ужас пульс разбухающих столетий. В первый раз собственная жизнь представилась ему искоркой, тускло поблескивающей в конструкции, которая при внимательном рассмотрении могла свести с ума кого угодно. Мэтт не говорил им, что отец Каллахэн убежден, будто его церковь — Сила, но теперь-то Бен мог догадаться сам. Он чуял присутствие Силы в этой вонючей коробчонке. Сила вламывалась к нему, оставляя нагим и презренным, и Бен чувствовал это лучше всякого католика, привыкшего к исповеди с младых ногтей.
Когда Бен вышел наружу, его опахнул благодатный свежий воздух из открытых дверей. Он провел ладонью по шее, и, когда отнял руку, та оказалась мокрой.
Появился Каллахэн.
— Еще не все, — сказал он.
Бен без единого слова вернулся внутрь, но колен не преклонил. Каллахэн назначил ему епитимью — десять «Отче наш» и десять «Радуйся, Мария».
— А эту я не знаю, — сказал Бен.
— Я дам вам карточку с текстом молитвы, — ответил голос из-за шторки. — Сможете повторять про себя по дороге в Камберленд.
Бен помялся.
— Знаете, Мэтт был прав. Когда говорил, что это окажется труднее, чем мы думаем. Раньше, чем дело будет кончено, мы изойдем кровавым потом.
— Да? — откликнулся Каллахэн.
Вежливо? Или просто с сомнением? — Бен не мог решить. Он опустил глаза и увидел, что еще держит коробочку от мятных леденцов. Судорожно сжав пальцы, он превратил ее в нечто бесформенное.
Около часу дня они влезли в большой бьюик Джимми Коди и тронулись в путь. Все молчали. Отец Дональд Каллахэн ехал в полном облачении — сутане, стихаре и белоснежной столе с пурпурной каймой. Каждому он дал небольшой пузырек со святой водой из священной купели и каждого благословил крестным знамением. На коленях священник держал небольшую серебряную дарохранительницу с несколькими кусочками Святого причастия. Сначала они остановились в Камберленде у конторы Джимми. Оставив мотор работать вхолостую, доктор пошел к себе и вернулся в мешковатой спортивной куртке, которая скрывала массивный револьвер Маккаслина. В правой руке Джимми нес обычный молоток.
Бен, до некоторой степени увлеченный этим зрелищем, уголком глаза заметил, что Марк с Каллахэном тоже уперлись глазами в молоток. У того была вороненая стальная головка и дырчатая резиновая рукоятка.
— Что, страшненький? — заметил Джимми.
Бен задумался, как воспользуется этим молотком против Сьюзан, вгонит ей между грудей кол — и почувствовал, что желудок медленно переворачивается, наподобие самолета, неторопливо выполняющего «мертвую петлю».
— Да, — сказал он и облизал губы. — Что страшненький, то страшненький.
Они доехали до камберлендского «Стой. Купи.». Бен с Джимми пошли в супермаркет и забрали весь выставленный на прилавок овощного ряда чеснок — двадцать коробок серовато-белых луковиц. Девушка-контролер подняла брови и сказала:
— Слава Богу, ребята, я с вами нынче вечером не еду.
Выходя, Бен лениво проговорил:
— Интересно, почему чеснок так здорово действует на вампиров? Что-то библейское, или же древнее проклятие, или…
— Подозреваю, что это аллергия, — ответил Джимми.
— Аллергия?
Захвативший конец разговора Каллахэн попросил повторить его. Они тем временем ехали к цветочному магазину «Северная красотка».
— О да, я согласен с доктором Коди, — сказал он. — Вероятно, дело в аллергии, если чеснок вообще срабатывает, как отпугивающее средство. Помните, это еще не доказано.
— Почему? Раз я должен принять, что вампиры существуют (а я, похоже, должен — по крайней мере, в текущий момент), не должен ли я принять также, что это — существа, которым не писаны никакие законы природы? Уж некоторые — точно. Судя по фольклору, их нельзя увидеть в зеркале, они способны оборачиваться летучими мышами, волками или птицами (так называемый психопомпос) и ужимать тело, проскальзывая в тончайшие трещины. И все же известно, что они видят, слышат, говорят и, почти наверняка, ощущают вкус. Возможно, им знакомы и неудобства, и боль…
— А любовь? — спросил Бен, глядя прямо перед собой.
— Нет, — ответил Джимми. — Я подозреваю, что любовь — выше их понимания.
Он заехал на небольшую автостоянку возле Г-образного цветочного магазина с примыкающей к нему оранжереей. Когда они вошли, над дверью звякнул колокольчик, а в нос ударил густой цветочный аромат, такой насыщенный, что от мешанины запахов Бена затошнило, и он вспомнил о похоронных бюро.
— Привет. — К ним направлялся высокий мужчина в полотняном фартуке, в руке он держал испачканный землей цветочный горшок.
Только Бен начал объяснять, что им нужно, как человек в фартуке покачал головой и перебил:
— Боюсь, вы опоздали. В прошлую пятницу к нам приходил какой-то мужчина, так он скупил все розы до единой, и в магазине, и на складе: и белые, и красные, и чайные. Новых не будет по крайней мере до среды. Если хотите заказать…
— Как выглядел этот мужчина?
— Очень впечатляюще, — сказал хозяин и поставил горшок. — Высокий, совершенно лысый. Пронзительный взгляд. Курил, судя по запаху, заграничные сигареты. Ему пришлось выносить цветы полными охапками в три приема. Он погрузил их в багажник очень старой машины — по-моему, «доджа».
— «Паккарда», — сказал Бен. — Черного «паккарда».
— Значит, вы его знаете.
— Можно и так сказать.
— Он рассчитался наличными. Очень необычно, если учесть объем покупки. Но, может быть, если вы свяжетесь с ним, он перепродаст вам…
— Может быть, — сказал Бен. Снова оказавшись в машине, они обсудили ситуацию.
— Есть магазин в Фолмуте… — с сомнением начал отец Каллахэн.
— Нет! — сказал Бен. — Нет! — И его тон, откровенно граничащий с истерикой, заставил всех оглядеться. — А если мы приедем в Фолмут и обнаружим, что Стрейкер и там уже побывал? Что тогда? Портленд? Киттери? Бостон? Вы что, не понимаете, что творится? Он предвидел, что мы будем делать! Он водит нас за нос!
— Бен, будь благоразумным, — сказал Джимми. — Разве по-твоему мы не должны хотя бы…
— А ты забыл, что сказал Мэтт? «Не следует браться за дело с убеждением, будто днем он не может подняться и тронуть нас!» Посмотри на часы, Джимми.
Джимми посмотрел.
— Два пятнадцать, — медленно проговорил он и взглянул на небо, словно сомневаясь в правдивости циферблата. Но тот не обманывал: теперь тени падали в другую сторону.
— Он опередил нас, — сказал Бен. — Он всю дорогу идет на четыре шага впереди. Неужто мы и впрямь думали — как мы могли? — что ОН так и останется в блаженном неведении на наш счет? Что ОН не примет в расчет ни возможность быть обнаруженным, ни противника? Надо ехать сейчас, пока мы не истратили остаток дня на пустые споры о том, сколько ангелочков могут сплясать на булавочной головке.
— Он прав, — спокойно сказал Каллахэн. — Думаю, лучше закончить разговоры и отправиться в путь.
— Ну так поехали, — взмолился Марк.
Джимми быстро вырулил со стоянки у цветочного магазина, взвизгнув шинами на мостовой. Хозяин проводил их долгим взглядом: трое мужчин (один из них — священник) и мальчик сидели в машине, на номерном знаке которой стояло обозначение «Д.М.» (доктор медицины), и выкрикивали друг другу совершенно безумные вещи.
Коди подъехал к дому Марстена с Брукс-роуд (тупиковая оконечность поселка). Поглядев на небо под новым углом, Дональд Каллахэн подумал: «Ну и ну, да этот дом просто нависает над головой. Странно, раньше я этого не замечал. Взгромоздился на вершину холма над перекрестком Джойнтер-авеню и Брок-стрит, как на насест, а высота тут, должно быть, идеальная. Идеальная высота и почти круговой обзор городского массива». Дом был огромным, беспорядочно спланированным, а при закрытых ставнях приобретал в мозгу неудобную, чрезмерно большую конфигурацию, делаясь похожим на саркофаг монолитом, напоминанием о гибели.
А еще в нем произошло убийство и самоубийство, что означало: дом стоит на оскверненной земле.
Каллахэн открыл было рот, чтобы сказать об этом, но передумал.
Коди свернул на Брукс-роуд, и на секунду дом скрылся за деревьями. Потом они поредели, и вот Коди уже сворачивал на подъездную аллею. «Паккард» стоял возле самого гаража, и Джимми, заглушив мотор, достал револьвер Маккаслина.
Каллахэн ощутил, как атмосфера этого места вмиг завладела им. Он вынул из кармана крест, принадлежавший прежде его матери, и надел на шею вместе со своим собственным. В здешних оголенных осенью деревьях птицы не пели. Длинная растрепанная трава казалась неоправданно высохшей и обезвоженной даже для этого времени года, а земля — серой и истощенной. Ведущие на крыльцо ступеньки покоробились самым диким образом. На одном из столбиков крыльца выделялся более светлый квадратик краски — там недавно сняли знак «Посторонним вход воспрещен». Под старым ржавым засовом парадной двери поблескивал медью новый английский замок.
— Может, как Марк, через окно… — неуверенно начал Джимми.
— Нет, — сказал Бен. — Через парадный вход, и баста. Если придется, выломаем дверь.
— Не думаю, что это понадобится, — сказал Каллахэн, и они не узнали его голос. Когда все они выбрались из машины, священник, не задумываясь, повел их к крыльцу. Стоило приблизиться к ступенькам, как Каллахэном овладел тот прежний пыл, какой он полагал пропавшим навеки. Дом словно бы склонялся к ним со всех сторон, из трещин в краске буквально сочилось здешнее зло. И все же отец Каллахэн не помедлил. Всякие мысли о том, чтобы потянуть время, исчезли без следа. В последние минуты он принял руководство на себя, но что-то побуждало его к большему.
— Во имя Господа, Отца нашего! — выкрикнул священник, и в голосе прозвучала хриплая командирская нота, отчего все придвинулись ближе. — Приказываю тебе, зло: изыди из этого дома! Духи, прочь! — И, не отдавая себе отчета, что собирается делать, Каллахэн ударил в дверь зажатым в руке распятием.
Последовала вспышка света (позже все сошлись на том, что действительно полыхнуло), едкое дуновение озона и треск, будто закричали самые доски. Округлое веерное окошко над дверью внезапно взорвалось, наружу полетели кусочки стекла, и в ту же секунду по левую руку от них большое окно, выходящее на газон, харкнуло на траву осколками. Джимми вскрикнул.
Новый английский замок лег на дощатый пол к их ногам, расплавившись в малоузнаваемую массу. Марк нагнулся, чтобы подобрать его, и ойкнул:
— Горячо!
Каллахэн, дрожа, отодвинулся от двери и опустил взгляд к зажатому в руке кресту.
— Это, несомненно, самое удивительное, что случалось со мной в жизни, — священник посмотрел на небо, словно желая увидеть ни много ни мало — лик Господень, но небеса оставались равнодушными.
Бен толкнулся в дверь, и та с легкостью распахнулась, но молодой человек подождал, чтобы первым в дом зашел отец Каллахэн. В холле священник взглянул на Марка.
— В подвале, — сказал тот. — Можно пройти через кухню. Стрейкер наверху. Только… — Он, хмурясь, помолчал. — Что-то не так. Не знаю, что. Что-то изменилось.
Сперва они поднялись наверх, и, приближаясь к дверям в конце коридора, Бен ощутил покалывание давнего ужаса, хотя шел не первым. С того дня, как он вернулся в Салимов Удел, прошел без малого месяц, и вот ему предстояло второй раз заглянуть в эту комнату. Каллахэн распахнул дверь, взгляд Бена скользнул вверх… К горлу подкатил крик, и Бен не успел сдержаться. Крик вышел бабьим, истеричным, тонким.
Но с потолочной балки свисал не Хьюберт Марстен и не его дух.
Это был Стрейкер, и висел он вверх ногами с располосованным от уха до уха горлом. В вошедших уперлись остекленевшие глаза — они смотрели сквозь них, мимо них. Лицо Стрейкера заливала меловая бледность: ему выпустили всю кровь.
— Боже милостивый, — сказал отец Каллахэн. — Боже милостивый.
Они медленно зашли в комнату — Каллахэн с Коди чуть впереди, жмущиеся друг к другу Бен с Марком следом.
Стрейкера стреножили, потом вздернули и привязали к балке. В дальнем уголке мозга Бена шевельнулась мысль: чтобы поднять туда вес мертвого Стрейкера, требовалась невероятная физическая сила.
Джимми коснулся лба Стрейкера внутренней стороной запястья, потом задержал руку мертвеца в своих.
— Уже часов восемнадцать как умер, — сказал он и, передернувшись, выпустил пальцы Стрейкера. — Господи, какой ужасный способ… непонятно. Зачем… кто…
— Барлоу, — ответил Марк. Он не сводил глаз с трупа Стрейкера.
— Стрейкер — и тот облажался, — сказал Джимми. — Ему-то никакой вечной жизни не будет. Но почему вот так? Вниз головой?
— О, это старо, — отозвался отец Каллахэн. — Еще в Македонии врагов и предателей вешали вниз головой, чтобы лицо было обращено к земле, а не к небесам. Так распяли Святого Павла — с перебитыми ногами, на кресте в виде буквы Х.
Голосом дряхлого старца Бен сказал:
— Опять отвлекает наше внимание. У него сотни уловок. Пошли.
Они проследовали за ним обратно: коридор, лестница, кухня. Оказавшись на кухне, Бен вновь уступил лидерство отцу Каллахэну. Обменявшись коротким взглядом, они посмотрели на дверь, ведущую в подвал. Вот так же двадцать пять лет назад Бен шел вверх по лестнице, чтобы столкнуться с неразрешимым вопросом.
Когда священник открыл дверь, Марк опять почувствовал атаковавший ноздри прогорклый запах тухлятины. Но и он был иным. Не таким сильным. Менее зловещим.
Каллахэн двинулся вниз по лестнице. И все-таки Бену потребовалось собрать всю силу воли, чтобы следом за святым отцом начать спуск в эту яму мертвецов.
Джимми вытащил из сумки фонарик и щелкнул выключателем. Луч осветил пол, передвинулся на противоположную стену и метнулся обратно. Ненадолго задержавшись на продолговатом ящике, сноп света упал на стол.
— Вот, — сказал Джимми. — Смотрите.
Там оказался конверт из густо-желтой веленевой бумаги — чистый, сияющий в мрачной тьме.
— Тут дело нечисто, — сказал отец Каллахэн. — Лучше не трогать.
— Нет, — заговорил Марк, чувствуя сразу и облегчение, и разочарование. — Его тут нет. Ушел. Это для нас. Небось, полно всяких гадостей.
Бен шагнул вперед и взял конверт. Он дважды перевернул его (в свете фонарика Джимми Марк разглядел, что у Бена дрожат пальцы), а потом вскрыл, разорвав. Внутри оказался один листок — веленевая бумага, как и конверт. Джимми направил фонарик на страницу, тесно исписанную изящным, паутинно-тонким почерком. Читали все вместе, Марк — чуть медленнее прочих.
«4 октября.
Дорогие юные друзья!
Как чудесно, что вы заглянули ко мне!
Я никогда не питал отвращения к общению — оно составляло одну из величайших радостей моей долгой и частенько одинокой жизни. Приди вы вечером, я бы с огромным удовольствием лично приветствовал вас. Однако, заподозрив, что вы предпочтете явиться при свете дня, я счел за лучшее удалиться. Оставляю вам небольшой знак своей признательности: там, где я коротал дни, покуда не решил, что мне больше подойдет иная квартира, находится весьма близкая и дорогая одному из вас особа. Она очень мила, мистер Мирс — очень приятна на вкус, если мне будет позволено маленькое «бонмо». Мне она больше не нужна, и потому оставляю ее Вам для — как там у вас говорится? — разминки перед главными событиями. Если хотите, чтобы разжечь аппетит. Посмотрим, как Вам понравится острая закуска перед той главной переменой блюд, какую Вы ожидаете.
Мастер Питри, Вы ограбили меня: лишили самого верного и находчивого слуги, какого я когда-либо знал. Вы косвенным образом явились причиной моего участия в его уничтожении, причиной того, что меня подвели собственные аппетиты. Несомненно, Вы прокрались сюда за его спиной. Я доставлю себе удовольствие заняться Вами лично. Но, думаю, в первую голову — Вашими родными. Сегодня… или завтра… или послезавтра ночью. Затем — Ваша очередь. Но Вы войдете в мой храм, как мальчик-певчий, кастратом.
А, отец Каллахэн… что же, они убедили Вас придти? Я так и думал. Прибыв в Иерусалимов Удел, я следил за Вами из некоторого отдаления — так хороший шахматист изучает игру противника. Хотя католическая церковь — не самый старинный мой противник. На заре ее возникновения (когда последователи вашей веры скрывались в римских катакомбах и рисовали на груди рыб, чтобы отличать одного от другого) я был уже немолод. Слабенькая кучка жеманно улыбающихся хлебоедов, благоговеющих перед овечьим спасителем… А я уже был силен! Обряды Вашей церкви еще и не зачинались, а мои уже были древними. И все же я оцениваю Вас должным образом. В добре я разбираюсь не хуже, чем в зле. Я не пресытился.
И я одержу верх. «Как?» — спросите Вы. — «Разве не несет Каллахэн символ Чистоты? Разве не ходит Каллахэн днем так же, как ночью? Разве не существует дивных зелий и снадобий и языческих, и христианских — о которых мне и моим землякам рассказал наш добрый друг, Мэтью Бэрк?» Да, да и еще раз да. Но я живу на свете дольше Вашего. Я не змея, но отец змей.
И все-таки, скажете Вы, этого мало. Так и есть. В итоге, «отец» Каллахэн, Вы сами погубите себя. Что Ваша вера? Слабая и дряблая. Что Ваши проповеди любви? Предположения. Только о бутылке толкуете Вы со знанием дела.
Милые друзья мои — мистер Мирс, мистер Коди, мастер Питри, отец Каллахэн! Наслаждайтесь своим пребыванием здесь. «Медок» превосходен — его специально доставил для меня последний владелец этого дома, чьим обществом я никогда не был в состоянии наслаждаться. Если, завершив предстоящий вам труд, вы не потеряете вкуса к вину, прошу быть моими гостями. Мы еще увидимся лично, и тогда я каждого поздравлю в более личной форме.
Пока же — прощайте.
БАРЛОУ»
Бен, дрожа, уронил письмо на стол. Он поглядел на остальных. Марк стоял, сжав кулаки, рот застыл в такой гримасе, словно мальчик откусил от чего-то гнилого. Странно мальчишеское лицо Джимми было измученным и бледным. У отца Дональда Каллахэна горели глаза, а губы изогнулись книзу дрожащим луком.
Потом, один за другим, они подняли глаза на Бена.
— Пошли, — сказал он.
И вся четверка свернула за угол.
Паркинс Джиллеспи стоял на крыльце кирпичного здания муниципалитета, с мощным цейссовским биноклем у глаз, и тут подъехал Нолли Гарднер в служебной машине. Нолли вылез, одновременно цепляя на место ремень и выбираясь с сиденья.
— В чем дело, Парк? — спросил он, поднимаясь по ступенькам.
Паркинс молча отдал ему бинокль и ткнул мозолистым пальцем в сторону дома Марстена. Нолли посмотрел. Он увидел знакомый старый «паккард», перед которым стоял новый желто коричневый «бьюик». Чтобы разобрать регистрационный номер, разрешения бинокля не хватало, и Нолли опустил его.
— Тачка доктора Коди, так?
— Да, сдается мне, что она самая, — Паркинс сунул в рот «Пэлл-Мэлл» и чиркнул спичкой по кирпичной стене позади себя.
— Первый раз вижу там не «паккард», а другую машину.
— Да, точно, — задумчиво протянул Паркинс.
— Думаешь, надо скатать взглянуть? — В словах Нолли заметно не хватало обычного энтузиазма. Гарднер был представителем закона уже пять лет, но этот пост все еще не потерял для него своего очарования.
— Нет, — отозвался Паркинс, — по мне, лучше оставить ее в покое. — Он вытащил из жилетного кармана часы и щелкнул поцарапанной серебряной крышкой, как тормозной кондуктор, останавливающий экспресс. Еще только 3:41. Он сверил часы с часами на башне городского вокзала, а потом сунул на место.
— Чего там вышло с Флойдом Тиббитсом и дитем Макдугаллов? — спросил Нолли.
— Не знаю.
— О, — сказал мигом зашедший в тупик Нолли. Паркинс всегда был скуп на слова, но теперь достиг новых высот. Он опять поднес бинокль к глазам: все по-прежнему.
— Похоже, в городе сегодня тихо, — сделал Нолли еще одну попытку завязать разговор.
— Угу, — откликнулся Паркинс, окидывая взглядом выцветших голубых глазок парк и Джойнтер-авеню. И улица, и парк были пустынны. Заметно недоставало мамаш, прогуливающих детишек, и бездельников у Военного мемориала.
Нолли на последнем издыхании закинул удочку с той приманкой, на какую Паркинс неизменно клевал: погода.
— Чего-то хмурится, — сказал он. — К ночи будет дождь.
Паркинс изучил небо. Прямо над головой плыли барашки, а на юго-западе собирались тучи.
— Да, — согласился он и выкинул окурок.
— Парк, да ты не приболел ненароком?
Паркинс Джиллеспи подумал.
— Не-а, — сказал он.
— Ну так в чем, черт дери, дело?
— Сдается мне, — сказал Джиллеспи, — что я усираюсь со страху.
— Чего? — забарахтался в словах Нолли. — С чего это?
— Не знаю, — сказал Паркинс и забрал у него бинокль. Он снова принялся разглядывать дом Марстена, а лишившийся дара речи Нолли стоял рядом.
Позади стола, на котором лежало письмо, подвал повернул за угол, и они оказались в помещении, которое некогда служило винным погребом. «Хьюберт Марстен, должно быть, и впрямь был бутлеггером,» — подумал Бен. В подвале стояли покрытые пылью и паутиной бочонки — маленькие и средние. Одну стену закрывала стойка для бутылок, и кое-где из ромбовидных гнезд еще выглядывали древние четвертьгаллонные посудины. Некоторые взорвались, и там, где когда-то тонкого ценителя вкуса поджидало искристое бургундское, теперь устроил себе жилище паук. Содержимое прочих бутылей, вне всяких сомнений, обратилось в уксус — его острый запах витал в воздухе, мешаясь с запахом медленного разрушения.