Суть клипового мышления заключается в том, оно умеет – и любит – быстро переключаться между разрозненными смысловыми фрагментами. Главное достоинство «клипового восприятия» – большая скорость обработки информации. Другая его особенность – предпочтение нетекстовой, образной информации. В книге Александра Марьяновича «Эрратология», посвященной процессу защите диссертаций, рекомендуется ускорять «мелькание» различных картинок в ходе презентации, поскольку «на пороге научных учреждений уже стоит поколение, воспитанное на видеоклипах» – а в видеоклипах экспозиция одного кадра занимает всего несколько секунд.
Обратной стороной клипового мышления, требующего своеобразной виртуозности и реактивности, является неспособность к восприятию длительной линейной последовательности – однородной и одностильной информации, в том числе книжного текста.
Сосредоточение внимания на одном предмете – навык, который индийские йоги развивают в длительную медитацию, – очень важно; но и умение быстро переключаться на новую задачу, быстро входить незнакомую ситуацию – тоже весьма важно. Парадокс в том, что эти навыки, одинаково необходимые человеку, во многом антагонистичны – реактивность развивается за счет сосредоточенности, и наоборот. Никто не знает, какой должна быть идеальная пропорция между ними.
Стенания педагогов о необходимости борьбы с клиповым мышлением свидетельствуют, что характерное для молодежи соотношение концентрации и переключаемости не соответствует идеальным представлениям взрослых об этой пропорции – но еще надо доказать, что их идеал действительно достоин сохранения. Тем более что всегда возникает прагматический вопрос: если именно данное соотношение умения углубляться и умения переключаться является оптимальным – то оптимальным для каких целей, для чего? Очевидно, что «клиповое мышление» – то есть усиленное развитие навыка быстрого переключения за счет длительного сосредоточения – более соответствует той информационной среде, в которой обитает подросток.
Развитие цивилизации явно предполагает необратимый сдвиг данной пропорции в пользу умения переключаться. И бороться с клиповым мышлением – не значит ли приспосабливать учеников не к реальности, а к системе образования, закрепляя разрыв этих систем, отрыв учащихся и школы от господствующего образа жизни? В идеале школа должна готовить детей к реальной действительности; но, когда сама школа перестает соответствовать ей, она предпочитает не изменяться, а вооружать учеников против действительности – то есть едва ли не калечить их психику. Другое дело, что нам может не нравиться вектор развития цивилизации, – но кто может его изменить? Школа, как мы видим, сделать этого не может – она может лишь слегка тормозить глобальные перемены в мышлении.
На самом деле люди нового когнитивного стиля вовсе не являются интеллектуально неполноценными – наоборот, они в совершенстве владеют многими необходимыми им навыками. Они лишь выпадают из культуры, ориентированной на линейный текст. Рассказывает известный блогер: «Я вспомнил, как при мне играли ребята в компьютерные игры. Там между эпизодами были по два-три экрана текста, затейливо выписанные разборки какого-то героя с местными королями – что у кого отнял, как обидел, а они собрали войско, пошли в поход, по пути пересекли пустыню и... Я не успевал дочитать, как ребята вертели страницу. Они прочитывали три страницы махом, я едва первые строки успевал собрать в голове. Они искали ключ. Им не было нужды читать эту детскую сказочку – они были знакомы с этим типом игр и знали, что из всего этого текста следует извлечь указание, что должен добыть герой на следующем этапе игры. Отбить пленных на маленьком островке в центре карты. Добыть кольцо с изумрудом. Пробиться в Цитадель Зла. Все, ясно. Поехали дальше – играть. Текст – в том числе сюжетный – стал излишним. Текст является набором спрятанных ключей, нужных для понимания ситуации. Если угодно, текст стал инструкцией: из нее вытаскивают нужную для решения конкретного вопроса информацию, но странно читать инструкцию, любуясь стилем. А пересказывать ее? А это вообще осмысленное дело – пересказывать то, что едва замечаешь в поисках нужного? Ты роешься в огромном сундуке рухляди, торопливо выбрасываешь на пол старые тряпки, газеты, какие-то валенки, мать их... наконец находишь то, что долго искал, – и тут тебе задание: опишите то, что вы нашли в сундуке. Да и не глядел вовсе...».
У людей будущего нет иных навыков работы с текстами, кроме конвертации их в практические инструкции (но не обратно), и поэтому нет почтения к текстам. Педагогика, которая льет слезы над этим новым человеческим типом, – наследница средневековой педагогики, базировавшейся на заучивании текстов. Нет сомнений, что, как бы этого ни хотели люди предыдущих поколений, такая педагогика в новую эпоху выжить не сможет.
Поэтому куда более здравым являются призывы не бороться с клиповым мышлением, приспосабливая его под уже умирающую культуру, а использование его особенностей для учебного процесса. Примером этого может служить статья, написанная учителем русского языка и литературы одной из московских гимназий под характерным заголовком «Клиповое сознание работает на литературное образование» («Учительская газета», 2003, № 51). Автор, Татьяна Мусатова, пишет: «Каждый учитель-практик прекрасно знает, что современные школьники по преимуществу визуальщики и кинестетики. Им необходимо посмотреть и потрогать. Раскрасить и подрисовать… Сейчас модно ругать «клиповое сознание» подростка, но можно принять это явление как объективный факт и заставить работать это «клиповое сознание» на развитие ученика… Как ни парадоксально, но такой внешне несерьезный прием, как раскрашивание маркерами текста, весьма продуктивен для такой серьезной деятельности, как анализ поэтического произведения».
История вопроса
Жалобы учителей на учеников свидетельствуют о фундаментальном цивилизационном сдвиге. Сегодня на наших глазах начинает исполняться пророчество канадского философа Маршалла Маклюэна о том, что развитие электронных средств коммуникации вернет человеческое мышление к дотекстовой эпохе, и линейная последовательность знаков перестанет быть базой нашей культуры. Самое интересное, что Маклюэн писал свои книги в 60-х годах, он знал лишь телевидение, а телевидение по нынешним временам достаточно архаично, ибо все-таки предполагает линейную последовательность повествования: фильм, передача. Чтобы придать телевидению современную форму, человек вынужден взять пульт и начать переключать каналы – вот тогда, нарезав изображение на отдельные, не связанные между собой фрагменты, он приводит телевещание в соответствие с современным менталитетом.
Для стоящего на пороге мира клипового сознания даже комикс архаичен, представляя собой логичную линейную последовательность. Поэтому опасность для книги заключается не в электронном методе подачи информации, а в том, что теряется понимание, зачем, собственно говоря, нужна длительная последовательность в изложении мыслей, когда смысл можно уложить в не связанные между собой линейно кластеры. Словарь с короткими, ссылающимися одна на другую статьями – вот бумажная книга будущего. Текст будущего – короткий и рубленый, вроде реплик в «ЖЖ» или «Твиттере».
Однако, вопреки Маклюэну, «дотекстовое», а вернее, «посттекстовое» мышление наступает вовсе не только благодаря прогрессу электронных коммуникаций. Дело в самой потребности быстрого усвоения информации на разнообразные темы.
Первый шаг «мышление постиндустриальной эпохи» сделало тогда, когда появились газеты – форматы подачи информации, состоящие из большого количества коротких, не связанных между собой текстов. Уже в XIX веке многие выдающиеся деятели традиционной европейской культуры поняли, что газета – это страшная антикультурная сила, которая переделывает мышление и воспитывает особый тип участника культурного процесса: поверхностного, разбросанного, способного видеть мир только через призму газетной статьи и не способного усваивать более сложную интеллектуальную продукцию. Европейские интеллектуалы начинают писать гневные обвинения в адрес газет. Критик Александр Скабичевский предостерегает Чехова от работы в газетах и говорит, что газетное царство грозит ему участью клоуна, шута и, в итоге, выжатого лимона. Цветаева пишет ужасное стихотворение «читатели газет» –
Глотатели пустот,Читатели газет!Газет – читай: клевет,Газет – читай: растрат.Что ни столбец – навет,Что ни абзац – отврат.Гессе в своем романе «Игра в бисер» обличил попытку газет заигрывать с интеллектуальными темами и создал известное понятие «фельетонной эпохи». Фельетонам в «Игре» посвящено несколько страниц: «Похоже, что они, как особо любимая часть материалов периодической печати, производились миллионами штук, составляли главную пищу любознательных читателей, сообщали, или, вернее, «болтали» о тысячах разных предметов… Излюбленным содержанием таких сочинений были анекдоты из жизни знаменитых мужчин и женщин и их переписка, озаглавлены они бывали, например, «Фридрих Ницше и дамская мода шестидесятых – семидесятых годов XIX века», или «Любимые блюда композитора Россини», или «Роль болонки в жизни великих куртизанок» и тому подобным образом. Популярны были также исторические экскурсы на темы, злободневные для разговоров людей состоятельных, например: «Мечта об искусственном золоте в ходе веков» или «Попытки химико-физического воздействия на метеорологические условия» и сотни подобных вещей… Меняла ли знаменитая картина владельца, продавалась ли с молотка ценная рукопись, сгорал ли старинный замок, оказывался ли отпрыск древнего рода замешанным в каком-нибудь скандале – из тысяч фельетонов читатели не только узнавали эти факты, но в тот же день или на следующий получали и уйму анекдотического, исторического, психологического, эротического и всякого прочего материала: над любым происшествием разливалось море писанины, и доставка, сортировка и изложение всех этих сведений непременно носили печать наспех и безответственно изготовленного товара широкого потребления».
Фельетоны осуждаются Гессе от лица элитарной, снобистской культуры, он видит в них опошление, популяризацию и бесполезную растрату сил, но мы, ретроспективно глядя на инвективы Гессе, видим, что «фельетон», каким он был в немецкой прессе 1930-х годов, представляет собой лишь этап в измельчании (в прямом и переносном смысле слова) информационных текстовых форматов.
Дроблению сообщений, усилению их лаконизма способствовало появление электросвязи. Телеграф привел к появлению специального телеграфного языка – предельно лаконичного, на определенной стадии использовавшегося без предлогов и союзов. В истории русского языка именно распространению телеграфной связи во время Первой мировой войны мы обязаны такому уродливому, но необходимому явлению как аббревиатура, без которой сегодня немыслим ни деловой, ни административный, ни газетный язык. Телеграф породил телеграфные агентства, а они – особый жанр сверхкраткого и начисто лишенного всяческих риторических или интеллектуальных украшений информационного сообщения. С тех пор, как с начала ХХ века газеты начали публиковать сообщения телеграфных агентств без литературной обработки, последние стали играть в печати роль эталона концентрации смысла, на которой ориентируется и вся пресса в целом.
Правда, долгое время пресса все же представляла собой компромисс между, с одной стороны, потребностью культуры в разрозненных фрагментах информации и, с другой стороны, традициями книжности, проявленными в книжной или квазикнижной форме выпуска печатных изданий. Журнал или газета хотя и состояли из отдельных статей и заметок, но объединялись в номера или выпуски, каждый из которых делился на разделы, упорядоченные по некой иерархии (почти во всех случаях политические новости шли впереди) – в этом смысле номера газет и журналов представляли собой квазицелостные послания, внутри которых статьи выполняли роль глав – во всяком случае, могли с некоторой натяжкой восприниматься в этом качестве.
Интернет повлиял на прессу не столько через раздробление текстов – хотя жанр сообщения информационного агентства, «тассовки» расцвел пышным цветом и размеры статей стали уменьшаться, – сколько через рассыпание номеров и превращение отдельной взятой статьи в элемент не номера или выпуска и даже не потока материалов данного информационного ресурса, а в элемент глобального информационного пространства. При том что многие сетевые издания продолжают объединять публикуемые материалы в номера. Для тех изданий, которые параллельно выходят в бумажном виде, это естественно, а чисто виртуальные СМИ делают это по традиции. Однако намерения редакций не имеют значения, поскольку для читателей целостность такого выпуска не является значимой реальностью: доступ к материалам читатель получает через поисковые машины, кросс-ссылки, специальные информационные порталы, ленты новостей и т.д.
Параллельно победоносному шествию телеграфа, телеграфного агентства и аббревиатуры в сфере высоких искусств модернизм стал экспериментировать с разложением смысла на несвязные фрагменты. Футуристическая живопись нарезала мир на кубики и лучи, литераторы-модернисты ломали правильность линейного повествования. Розанов, когда писал свои «Опавшие листья», явно нуждался в «Живом журнале», хотя и не знал этого.
Дадаист Тристан Тцара тогда же предложил разрезать поэмы и вытаскивать слова или фразы из шляпы в произвольном порядке, создавая новое произведение. Акция Тцары не была значительной сама по себе – но ее формула оказалась чрезвычайно симптоматичной, и с тех пор историки литературы неизменно называют Тцару предтечей особой авангардистской технологии – нарезки, или cut-up, борющейся с линейностью традиционных произведений искусства. Например, в 1959 году художник и писатель Брион Гайсин разрезал газетные статьи на отрывки и наобум их реконструировал. Позже к числу создателей текстов в технологии cut-up относили Уильяма Берроуза, Джеффри Нуна, а также Курта Кобейна из группы «Nirvana».
Литературный постмодернизм с его эстетикой коллажа и каталога был не только закономерным «увенчанием» развития западной культуры в ХХ веке, но и очередным всплеском авангардистской, антиклассической линии этой культуры – линии, начавшейся самое позднее вместе с ХХ веком. Но любопытно, как постмодернизм соотносится с эпохой массовых коммуникаций. Новации, которые постмодернисты вносили в структуру литературных произведений, – техника коллажа, фрагментарность, системы отсылок к другим текстам, склонность к комментированию, ирония – являлись «экзотическими» для книжной литературы, но очень точно отражают информационное поведение человека в Интернете и вообще в системе электронных коммуникаций. Сегодня мы уже не видим в этом ничего удивительного, но если присмотреться к хронологии, то можно заметить, что постмодернизм примерно на двадцать лет предшествовал эпохе коммуникаций. Развитие постмодернистской литературы началось где-то в 1970-х годах (по некоторым версиям – в 1950-х), в то время как массовое распространение электронных коммуникаций началось в 1990-х годах. То есть постмодернизм, еще ничего не зная об Интернете, на бумаге имитировал поведение человека в Интернете. А когда возник Интернет – он породил постмодернистского субъекта коммуникаций, не оглядываясь на уже существующую эстетику постмодернизма.
Куда вернее было бы сказать не то, что постмодернизм предчувствовал возможности телекоммуникаций, но то, что он чувствовал тот тип личности, которая нуждалась в электронных коммуникациях для наилучшего удовлетворения своих потребностей – так же, как сто лет назад она для этого нуждалась в газетах и телеграфе. У постмодернизма была не только своя эстетика, но и прагматика – он симптоматически фиксировал те формы, в которых нуждался нарождающийся «продвинутый» тип гражданина западной цивилизации.