ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ
Издание: МОСКВА „ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА“, 1977.
Сайт: «Партизанская правда партизан»: https://www.vairgin.ru/
Редакция: https://vk.com/za_zoyu
Повесть воспоминаний о пережитом на войне советскими людьми, написанная на основе опыта автора, врача многославного партизанского отряда Медведева, действовавшего в годы Великой Отечественной войны под Ровно.
ВСТУПЛЕНИЕ
В начале июля 1941 года Центральным Комитетом комсомола и Комитетом государственной безопасности из добровольцев-комсомольцев и спортсменов в Москве была создана Отдельная мотострелковая бригада особого назначения. Группы и отряды этой бригады действовали в тылу врага на всех главных направлениях.
Группа, врачом которой был я, по ряду обстоятельств длительное время оставалась в резерве. Томиться от безделья было невыносимо. Я писал рапорты об отправке меня на фронт. Рапорты отклонялись. Обивал пороги у командиров и получал выговоры за действия не по инстанции. Я приходил в отчаяние.
Но вот в феврале 1942 года из-за линии фронта возвратилась группа, сформированная и отправленная в тыл врага еще в августе сорок первого. С завистью слушал я рассказы товарищей о партизанских походах по Брянским лесам. Разведка, ночные рейды, пущенные под откос поезда. Ребята говорили обо всем этом, как о самом обычном. О командире же своем, полковнике Медведеве, они рассказывали с восторгом, почти с обожанием. Отважен и фантастически находчив! Это выяснилось в самом начале, когда переходили фронт. Несколько попыток пробраться во вражеский тыл были неудачны. И выбирали самое глухое время ночи, и принимали все возможные меры предосторожности, шли, можно сказать, не дыша. Но достаточно было сделать двадцать — тридцать шагов, как немцы поднимали тревогу, вешали над головой осветительную ракету, открывали сплошной заградительный огонь — и все срывалось. Ребятам казалось, что затея безнадежна. И тогда Медведев принял решение провести отряд через фронт в двенадцать часов дня! И провел. Без единого выстрела, без единой жертвы. Он заметил, что педантичные немцы обедают всегда точно в полдень. Ежедневно в один и тот же час на немецких позициях появляется походная кухня, поднимается к небу пар от супа, гремят котелки. И, уверенные, что в такой ясный, солнечный день никто на пушечный выстрел не сунется, немцы на время обеда снимали часть постов. Линия фронта шла по небольшой речке, которую в том месте пересекала мельничная плотинка, упиравшаяся на противоположном берегу в сад; за садом тянулась пасека, за пасекой до самого леса низкий кустарник... И весь отряд под прикрытием плотинки прополз рядом с безмятежно обедающими немцами.
А сколько за четыре месяца замечательных боевых операций провели медведевцы!
И вот я узнаю, что этот самый Медведев в нашей бригаде формирует новый отряд, на этот раз для разведывательных и партизанских действий в глубоком тылу врага. Битва под Москвой стала поворотным пунктом войны; наше командование готовилось к будущим наступательным операциям — требовалась глубокая и широкая разведка, может быть даже в самом логове гитлеровского зверья...
Я решил во что бы то ни стало повидать Медведева. Телефонные звонки, переговоры, рапорты, выговоры за то, что опять действую не по инстанции, — и все же наконец получаю пропуск в здание министерства и вхожу в кабинет Медведева.
По толстому ковру кабинета неторопливо прохаживался высокий, стройный полковник. Он диктовал светловолосому пареньку, склонившемуся над столиком у окна. На скрип двери он мгновенно повернулся всем корпусом. Медведеву на вид было лет сорок. Запрокинутая назад голова с пышной черной шевелюрой придавала ему горделивую осанку. Взгляд его из-под устало опущенных век был живым и проницательным.
Я представился.
Он улыбнулся легкой, обаятельной улыбкой.
— Вы хирург?
Рассказываю о своей практике в госпитале и внутренне поеживаюсь от прощупывающего взгляда Медведева. Что он думает обо мне в эту минуту? Очевидно, что я еще неопытный мальчишка и буду обузой в отряде... От страха, что не возьмет, спешу добавить, без достаточных оснований, что спортсмен и немецким языком владею прилично. Медведев улыбается.
— Что ж, повоюем вместе. Я по телефону сообщу о вас в бригаду.
Уже на пороге меня останавливает вопрос:
— Нам далеко забираться на самолетах. С парашютом прыгнете?
— Прыгну, товарищ полковник!
От радости я готов хоть на луну. И уже в коридоре одумываюсь: как же прыгну, если я в жизни своей парашюта не видел? Ладно, думаю, лишь бы прыгнуть, а уж до земли-то я обязательно долечу.
Из министерства ухожу счастливый, с приказом о зачислении меня начальником санчасти в отряд полковника Медведева.
МЕДИЦИНА КОМПЛЕКТУЕТСЯ
Отдельная комсомольская добровольческая бригада стояла в дачной местности под Москвой. Здесь формировались десантные партизанские группы, сюда они возвращались из вражеского тыла на отдых.
Обычно формирование групп происходило следующим образом: командование назначало командира и комиссара будущего отряда, те объявляли в подразделениях запись в отряд всех желающих, а потом из записавшихся уже сами отбирали нужных людей.
Едва я явился в штаб бригады, как почти тотчас же был вызван к комиссару бригады Сергею Трофимовичу Стехову, назначенному комиссаром нашего будущего отряда.
В коридоре перед кабинетом комиссара тихо толпился народ.
С радостью вижу знакомые лица. Вот Гриша — худощавый сероглазый юноша, постоянно декламировавший Блока. А вот и паренек из Золотоноши — Левко! Он бросается ко мне, хватает за руки, бьет по плечу:
— Доктор! И ты здесь! Вместе, значит!
Стехов записывал добровольцев в отряд.
Впервые я познакомился со Стеховым при обстоятельствах не очень для меня приятных. В августе сорок первого года, перед моим отъездом на практику в госпиталь, был я как-то дежурным врачом по бригаде. Поздно вечером привели ко мне бойца, шофера грузовой машины, и сообщили приказ командира бригады дать заключение о степени опьянения шофера.
Я растерялся. Как определить? И сделал самое простое:
«Ну-ка, дыхни на меня!»
Из темноты на веранду молодцевато шагнул рослый парень с добрым, безвольным круглым лицом и светлыми глазами.
«Есть дыхнуть!» — чересчур четко отчеканил шофер, качнулся и дыхнул.
Смесь спирта и лука ударила мне в нос, я даже отшатнулся.
«Да нет, товарищ доктор, кружку пива я выпил, не боле!» — воскликнул шофер и заморгал глазами.
Жалко мне стало этого круглолицего парня. У меня осталась еще свойственная штатскому жалостливая нежность к подвыпившему человеку. К тому же я знал, какое строгое наказание грозило шоферу.
И на клочке бумаги написал: «Отмечаются незначительные признаки легкого опьянения».
Через десять минут меня вызвали к командиру бригады. На столе лежала моя злосчастная записка.
«Что это за писулька? — строго спросил командир. — Не могли аккуратно заключение написать? И что же это за незначительное, легкое? Да он едва дошел до штаба, растянулся на земле, языком не шевелит!»
Начал я что-то невразумительно объяснять. Тут слышу из угла:
«Вы, доктор, на неверной позиции. Вы пьяницу защищаете от нас. А вы должны от него защищать бригаду».
Посмотрел в угол, а там на диванчике сидит прямо, широко расставив колени, коренастый, крепко скроенный человек, и серые, глубоко запрятанные в щелочки глаза его весело и дружелюбно поблескивают. И так просто и хорошо разъяснили эти слова все происшедшее, что я оборвал на полуслове свои объяснения...
Это был новый комиссар бригады майор Стехов. Скоро его узнали и полюбили все. Я очень обрадовался, что он будет с нами.
— А, доктор! Вовремя! — воскликнул Стехов, когда я вошел в кабинет. — Знакомьтесь, два фельдшера в наш отряд.
В маленьком рабочем кабинете комиссара у стола стоял высокий, длинноногий парень с птичьим лицом. В левой руке он держал увесистый учебник хирургии. Рядом с ним девушка с густыми каштановыми волосами. Я пожал им руки.
— Негубин Анатолий, — пробасил парень и изо всех сил сжал мне пальцы своей широкой ладонью. — Окончил три курса медицинского института.
— Маша, — тихо сказала девушка и покраснела. И я только тут заметил, какое у нее милое, простое и открытое лицо.
Стехов внимательно поглядывал на нас. Чувствуя на себе ответственность старшего, я отрывисто и слегка насмешливо спросил:
— С парашютом не побоитесь прыгнуть?
— Несомненно, — солидно произнес Негубин.
Он был мне ровесник. И мне показалось, что мой насмешливый начальнический тон его обидел. Он снисходительно поглядел на меня и забарабанил пальцами по учебнику с таким видом, словно хотел сказать: «Хоть ты мне и начальник, но я тебя еще кое-чему научу». Я подумал, что допустил какую-то бестактность, но что это чепуха и не сейчас, в военное время, считаться с подобными тонкостями. В общем, он произвел на меня положительное впечатление.
— А пешком дойти нельзя? Я никогда не прыгала, — неуверенно сказала Маша.
— Вы что кончили? — обратился я к ней.
— Курсы Красного Креста. Потом в армию пошла.
— Операционной сестрой работали?
— Нет.
— Оружием владеете?
Она виновато улыбнулась.
— Плохо. Я ведь трусиха.
Недоуменно смотрю на Стехова. Но тот только посмеивается молча.
— Зачем же идете в партизаны, если боязно?
— Не одним же храбрым воевать! — Ее, кажется, обидел мой вопрос.
Маша меня разочаровала. Ее ширококостная, прочно скроенная фигура, широкая крестьянская ладонь, грудной голос, немного растянутая речь — все дышало таким миром и домашним спокойствием, что я легко представил себе ее в платочке, с вилами в руках... В больнице она была бы сестрой-хозяйкой. Но фельдшером-партизанкой?
— Зачем девушку, Сергей Трофимович? Да еще такую! — говорил я Стехову, едва Маша и Анатолий вышли из кабинета. — Сама признается, что трусиха... Лучше паренька с огоньком!
Помолчав, комиссар задумчиво сказал:
— Горячность, доктор, не всегда признак смелости и мужества. Вот так. Идите, готовьте списки лекарств, снаряжения... Организуйте нашу партизанскую санчасть. Денька через два проведете медицинский осмотр всех записавшихся в отряд, выберете из них восемьдесят пять самых здоровых, таких, чтоб не болели, чтоб все лишения и испытания вынесли. А нам их предстоит немало...
Не раз пришлось мне пожалеть, что нет специальных справочников, инструкций, учебников, из которых можно узнать, что такое медико-санитарная часть десантного партизанского отряда.
Всю ночь тогда просидел я за столом, обложив себя книгами. Нужно предусмотреть все, что понадобится в тылу врага, где восемьдесят пять жизней будут доверены мне, где трудно достать лекарства, где не с кем посоветоваться и откуда не отвезти больных и раненых к опытным профессорам. Как горько пожалею потом, если что-нибудь забуду сегодня! И я выписывал названия за названиями. Чем больше, тем лучше!
Наконец все закуплено. Мне понадобилась трехтонная грузовая машина, чтоб привезти свое имущество в отряд. Это был для меня радостный день. До сих пор, кроме меня, у всех бойцов и командиров было свое хозяйство — пулеметы, автоматы, гранаты, взрывчатка, взрыватели. А у меня только хлорная известь, которой мы добросовестно засыпали уборные и мусорные ящики, так что даже в комнатах нельзя было дышать.
Стехов как-то вошел в расположение отряда, покрутил головой и с удовольствием сказал:
— Докторами запахло!
А я ловил на себе иронические взгляды будущих партизан и тосковал по скальпелю.
Но вот наконец среди комнаты — горы перевязочного материала, пакеты с ампулами и таблетками, связки металлических и деревянных шин. Упаковка плохая — картонная, развалится при первом же толчке. Мы с Анатолием и Машей бродим по всем закоулкам, собираем жестянки, коробки, патронные цинковые ящики и все перепаковываем, сортируем. Мне кажется, что гора лекарств, штабеля тяжелых металлических шин делают меня распорядителем жизни и смерти, кажется, что бойцы стали посматривать на меня с уважением, даже с некоторым подобострастием.
И вот однажды, входя в комнату, я услышал, как наш пулеметчик, биолог Омер Бастианов, объяснял части станкового пулемета, и увидел, как все, что мы разбирали и сортировали, свалено в одну кучу в углу и несколько товарищей преспокойно восседают на моих таблетках и ампулах. Я все забыл, бросился вперед. Горькая обида подкатила к горлу.
— Что вы наделали?! Встать! Встать! — кричал я, расталкивая слушателей и собирая свои таблетки и раздавленные ампулы. Откуда-то подоспела на помощь Маша.
— Что случилось? Почему лекция прервалась? — раздался спокойный голос Стехова.
Я ждал от него справедливого возмездия. Но кто-то произнес громко и равнодушно:
— Ничего особенного, товарищ комиссар. Медицина комплектуется.
Раздался смех. Стехов посмотрел на меня, на груду тюков и ящиков, покачал головой.
— Не ведете санитарно-просветительной работы, доктор.
Через минуту Бастианов, перейдя в другой угол, показывал слушателям затвор и продолжал объяснения. Обо мне, о моих таблетках забыли. Они не верили ни в меня, ни в таблетки, ни в шины. Они верили в пулемет, в станковый пулемет Максима.
ПОДГОТОВКА
С того дня, когда Кузнецову предложили использовать знание немецкого языка для ведения разведки в тылу врага, Николай Иванович отдался этой задаче весь без остатка — иначе он не умел. А ведь ему многое нужно было еще решить в своей жизни и нужно было расстаться с девушкой, которую любил. Это было первое глубокое чувство к женщине.
Ему было тридцать два года, и постоянная напряженная работа настолько забирала целиком, что он и не замечал, как шло время, а та единственная, о которой мечтал как о друге, как о жене, не встречалась.
Чувство пришло незаметно. Лишь через несколько недель после того, как они впервые разговорились с девушкой, имени которой он так мне и не назвал, он понял, что привязался к ней. Знала ли она об этом? Он был сдержан, немногословен. Мог показаться холодным. Только через много месяцев после нашего первого знакомства понял я, какая доверчивая душа была у этого человека.
«Вы уезжаете на фронт?» — как-то спросила его девушка.
«Да».
«Куда?»
«Секрет».
«И я не смогу писать вам? И получить хоть строчку?»
«Это невозможно».
Прохожие поминутно толкали их. Они долго стояли на шумной московской улице, прощаясь. И не было сказано ни слова о верности и будущей встрече.
— И вы ушли от нее тогда, на улице? — спрашивал я у Кузнецова год спустя, когда мы с ним в тылу врага вспоминали Москву.
— Ушел.
— И простились, зная, что еще долго, с месяц, пробудете в Москве рядом с ней?
— Да, твердо зная это.
— Зачем же?
— Готовился к своей новой работе. Нужно было думать только об этом. Прочесть кучу книг. Многому научиться. Я не имел права делить свое время и мысли.
Тогда я не мог этого понять — я был на десять лет моложе.
— Вы не любили ее, Николай Иванович!
Он ничего не ответил, только пожал плечами. Потом откинулся навзничь в траву и долго смотрел в темное высокое небо.
Да, в те дни Кузнецов работал по восемнадцать часов в сутки. Он посещал лагеря немецких военнопленных и подолгу беседовал с офицерами. Он часами тренировался в тире в стрельбе из пистолета. Вышагивая в форме обер-лейтенанта по своей комнате, он учил наизусть огромное количество правил, опознавательных знаков, условных обозначений, принятых в гитлеровской армии. Он перечитал все, что было напечатано о вражеских разведчиках.
Японские генералы, по двадцать лет служившие рабочими в прачечных. Сухопарый прусский офицер, с 1914 года работавший в Тамбове бухгалтером. Хитроумные шифры и пароли... И полное одиночество. Похищения, подслушивания, подглядывания, потайные ходы... Все это сильно отзывалось натпинкертоновщиной и совсем не походило на правду. А главное, все это никак не могло пригодиться ему, советскому разведчику, да еще на своей территории, временно оккупированной врагом.
И Кузнецов решил, что, когда нужно будет, обстоятельства подскажут, каким образом действовать. А сейчас главное — воспитать в себе качества, которые в первую очередь так необходимы в этом труднейшем деле, и важнейшее из качеств — волю. Тогда-то в один из вечеров он и простился с девушкой. Да, конечно, на протяжении этого месяца не раз он ловил себя на том, что оказывался в определенный час на определенной улице — она проходила здесь, возвращаясь с работы. «Но ведь ты простился с ней!» — говорил он себе и уходил, не оглядываясь...
Летом сорок второго года в небольшой квартирке бывшего доходного дома на улице Карла Маркса в Москве состоялась очередная встреча Кузнецова с капитаном государственной безопасности Федором Ивановичем Бакиным. Капитан был впущен лишь после длительных переговоров через входную дверь и после того, как он тщательно обследовал лестничную клетку снизу доверху. Войдя в тускло освещенную прихожую, он понял причину всех этих предосторожностей. Кузнецов был в полной форме вермахта, с Железным крестом и медалью за участие в зимней кампании под Москвой. Мундир отлично сидел на этом рослом, широкоплечем человеке, а твердый подбородок, тонкие, почти бескровные, крепко сжатые губы, правильный хрящеватый нос, высокий лоб — все свидетельствовало о чисто арийском происхождении.
— Привыкаю к этой шкурке, — процедил сквозь зубы Кузнецов, приглашая Бакина в комнату.
Они подсели к столу.
— Превосходно! — восхищенно говорил Бакин. — А вот вам и свежие берлинские газетки, журналы, герр обер-лейтенант...
— Пауль Зиберт, — усмехнулся Кузнецов и пристально посмотрел на Бакина. — Значит, опять ждать!
Бакин развел руками.
— Что поделать, Николай Иванович! Начальству виднее... Нужно уточнить, где немцы устроят резиденцию гауляйтера, где разместится администрация... Давайте пока используем время для подготовки.
Готовились и мы.
Целые дни проводил отряд в тренировочных походах по лесу. Мы учились пользоваться компасом, двигаться по азимуту. Устраивали учебные засады. Занятиями руководил Стехов. Он придумывал различные задачи и требовал для их выполнения выдумки и смекалки. Тут он присматривался к людям, оценивал их силы и возможности. Мы не знали цели, поставленной перед отрядом, но догадывались, что дело предстоит важное. Занимались всерьез.
Однажды, когда мы устроили «учебную» засаду, рядом с притаившимися бойцами появилась старуха, собирающая травы. Сгорбленная в три погибели, она вытаскивала какие-то стебли буквально из-под их сапог, и бойцы услужливо ерзали по траве, чтобы не мешать старушке.
В это время на дороге показалась группа разведчиков, которую подстерегала другая группа бойцов в засаде. Еще две-три минуты — и разведчики будут схвачены. Вдруг старушка закладывает в рот два пальца и издает такой разбойничий свист, от которого бойцы хватаются за уши. Разведчики рассыпаются цепочкой и окружают засаду.
Старушка распрямляется, сдергивает платок и мы видим ухмыляющуюся физиономию Бориса Черного.
Борис отличился еще в одной тренировке. Заключалась она в следующем. Насыпали большую кучу сухого хвороста, в центре которой усаживали бойца с завязанными глазами. Каждый из нас по очереди должен был бесшумно проползти по хворосту и коснуться сидящего рукой. Если сидящий с повязкой на глазах слышал хруст веток, он указывал направление, откуда полз человек, и тот выходил из военной игры.
Помню, я хрустел отчаянно. Но Черный умудрялся, опираясь пальцами рук и носками сапог, ползти над ветками буквально по воздуху. И вот худого и слабенького Черного зачислили в разведку. Мне это казалось ошибкой. В моем представлении разведчик должен быть таким, как командир разведки лейтенант Кубовский. Хоть он еще не участвовал в боевых делах, но был известен в бригаде как храбрец. Не знаю точно, на чем основывалась эта репутация. Но уже один вид Кубовского говорил о лихости и силе. Статный, подтянутый, с золотистым чубом над светлыми, озорными глазами, он мне сразу понравился. Действительно, в наших походах он был очень аккуратен, в тренировочных атаках мчался впереди всех. «Герой!» — думалось, глядя на него.
Мы с фельдшерами Машей и Негубиным тренировались в воображаемых операциях. Укладывали на стол кого-нибудь из будущих партизан. Негубин учился давать наркоз. Маша выполняла роль операционной сестры, наловчилась молниеносно подавать нужный инструмент.
У нас будет все, как в хорошем госпитале, мечтали мы.
Провели и первое комсомольское собрание. Секретарем выбрали Валентина Семенова, белобрысого веснушчатого паренька с лукавыми глазами. Отец его также был партизаном в гражданскую войну.
Но когда мы дошли до составления плана работы, комсомольцы растерялись. Что будет делать комсомольская организация в тылу врага? Неужели там возможны собрания, политзанятия?
— Комсомольская организация будет выпускать газету! — заявил Семенов.
— Вообще заниматься воспитанием... — неопределенно добавил кто-то.
Стехов подумал и предложил:
— Давайте, товарищи, план работы составим на первом нашем собрании в тылу врага. Ведь основная задача комсомольской организации — обеспечить выполнение заданий командования. А там виднее будет, что от нас потребуется.
Наконец наступил последний этап подготовки. Нам показали парашюты, продемонстрировали, как они складываются и раскрываются. Объяснили, как прыгать, как управлять парашютом в воздухе, как приземляться. И предложили «попробовать».
В один из солнечных дней июня 1942 года собрались мы на зеленом поле аэродрома. На нас легкие комбинезоны. За спинами мешки с парашютами.
Подполз к нам большой транспортный самолет. Началась посадка. Группами по двенадцать человек поднимались мы в воздух для прыжка. Пришла и моя очередь.
Взревели моторы. Самолет оторвался от земли, взмыл вверх. Над небольшой лесной полянкой снизился. Инструктор скомандовал: «Приготовиться!» Мы встали друг за другом, защелкнули за трос карабины своих парашютов. И когда самолет пошел над полянкой по прямой, инструктор открыл дверь кабины.
— Пожалуйте, товарищи, на свежий воздух, прогуляться!
Мы двинулись к двери. Каждого инструктор провожал наставлением: «Приземляйся на обе ноги! Ноги вместе!»
Подошел и я к порогу, глянул вниз. Земля далеко. Зеленый лесок с полянкой и маленькая деревушка как игрушечные. Красиво. Но прыгать туда у меня нет никакого желания. Вдруг чувствую, товарищ тихонько в спину подталкивает:
— Давай прыгай! Самолет-то летит!
Шагаю через порог и попадаю в могучие объятия ветра. Тело мое мне не подчиняется. С удивлением вижу свои ноги у себя над головой. Пытаюсь понять, что это значит. Но тут же чувствую резкий рывок. Поднимаю голову — надо мной белый купол парашюта. Подтягиваюсь, усаживаюсь поудобнее на лямках. Оглядываюсь. Золотой воздух вокруг. Испанка Ивона в стороне надо мной кричит, смеясь:
— Доктор! Не торопитесь, подождите меня!
Как хорошо вот так легко покачиваться в воздушном просторе, как парящая птица!
Дни нашей подготовки подходили к концу. Уже были намечены сроки вылета. Уже было решено, что Негубин летит с первой группой. С ним — часть нашего имущества, самое необходимое. Через два-три дня с командиром вылетаю я, с последней группой — Маша. Подбитые ватой брезентовые мешки с нашим добром пронумерованы и сложены на складе для отправки.
И вдруг все пошло кувырком...
НАЧАЛО КУВЫРКОМ
Генерал облокотился над картой обеими руками, по-медвежьи уткнул в ладони большую лохматую голову. Прошла минута.
— Товарищ генерал, разрешите передать Медведеву указание немедленно с отрядом вылететь под Ровно?
Генерал вздохнул, помолчал. Из-под нависших седых бровей испытующе глянул на своего помощника.
Молодой подполковник стоял навытяжку, свободно и внимательно смотрел на него.
— А разведчик под Киевом? Как ему помочь?
Лицо генерала было утомленным, темная кожа щек и шеи морщилась тяжелыми складками, широкие, плотные плечи опустились. То ли он сегодня так устал, то ли устал он за последние двадцать пять лет непрерывной службы в армии, где прошел нелегкий путь от рядового разведчика до начальника управления, но сегодня он особенно казался старым...
Подполковник, недавно переведенный с фронта в управление, был восторженно влюблен в своего неторопливого, долго думающего командира. Его предупреждали, что с этим генералом он не скоро продвинется, что генерал не любит представлять к наградам... Но эти соображения о карьере и наградах для человека, побывавшего на фронте, были оскорбительны. А легендарная жизнь генерала, опыт, знания и большое сердце этого много испытавшего командира привлекали к нему неодолимо. И каждый день подполковник учился у своего генерала новому.
— Товарищ генерал, ведь вы же сами говорили: нам нужны сведения из Ровно! Нужны немедленные действия в Ровно! А Кох уже там. И Ильген. И вчера второй отдел сообщил, что туда верховным судьей назначен Функ — он уже выехал из Мемеля. Нельзя терять ни дня. Город стал гитлеровской столицей, но для нас он пока еще белое пятно!
— Что будет с разведчиком под Киевом? — тихо повторил генерал.
— Если бы я был на его месте, я не осудил бы вас, товарищ генерал. Война, приходится жертвовать... Мой друг погиб рядом со мной, когда мы прикрывали отход штаба полка... Наконец, пошлите меня ему на помощь!
Генерал взглянул на своего помощника. Тот ждал ответа, напряженный, сам готовый на смерть по одному его слову. Его не по годам мальчишеское лицо было бледно, пухлые губы слегка подрагивали...
Генерал снова помолчал, вздохнул.
— Передайте мой приказ отряду вылететь сегодня ночью.
— Есть!
— Под Киев.
— Вы хотели сказать — под Ровно?
— Под Киев, подполковник. И пусть сделают все, чтоб спасти разведчика. Врач отряда сделает операцию и организует лечение. А затем отряд двинется на запад, к Ровно. Скрытно. Пешком. Выполняйте.
Меня срочно вызвали в штаб. В коридор вышел Медведев.
— Доктор, произошло несчастье!
И тут же сообщил приказ командования.
Несколько дней назад два наших разведчика спрыгнули с парашютами в ста километрах севернее Киева, у полуразрушенной железнодорожной станции Толстый Лес. Один из них зацепился парашютом за верхушку сосны и повис на лямках высоко над землей. Спутница его, радистка, пыталась помочь, но добраться до него по стволу не смогла. Тогда разведчик, боясь, что рассвет застанет его в том же положении и он легко может быть замечен врагами, обрезал ножом стропы парашюта и свалился на землю. При этом он ударился о пень и сломал себе ногу. Небольшая группка десантников, принимавшая разведчиков, не сумела оказать нужную помощь: тяжелый открытый перелом бедра требовал врачебного вмешательства. И так как ночь уже была на исходе, его положили в маленьком погребке на самой станции.
Обстановка осложнилась тем, что гитлеровцы начали восстанавливать железнодорожную линию и днем работали на станции. Вынести же разведчика из погреба партизаны не могли — ему стало хуже, и от малейшего движения он терял сознание.
— Ему нужно помочь, — сказал Медведев. — Мы не можем бросить его. Могут они обойтись без врача? — и испытующе поглядел на меня.
— Не могут, товарищ командир!
— Значит, летите?
— Лечу, товарищ командир.
— С вами отправится первая группа в двенадцать человек. Командиром группы полетит Бражников. Он уже побывал со мной в тылу врага. Смелый парень и толковый. Инструкции он получит от меня. А вы берите с собой только самое необходимое для операции. Потом туда к вам понемногу соберемся все. Район наших действий значительно западнее. Дальше двинемся пешком.
— Когда отправляться?
— Через четыре часа.
— Есть!
До самого отъезда лихорадочные сборы. Опрокинута вся наша стройная система. Беру только необходимый хирургический инструментарий, спирт, перевязочный материал и металлическую длинную шину для бедра.
И вот с первой группой отряда мчимся на машине к аэродрому.
На каком-то углу опускаю в почтовый ящик открытку — несколько прощальных слов жене.
У большого транспортного самолета стоит летчик, в унтах, кожаном пальто и кожаном шлеме, и Медведев. Они обсуждают маршрут полета.
Надеваем оружие, сумки с боеприпасами, с продовольствием, поверх — лямки парашютов.
Высокий майор, инструктор-парашютист, будет нас сопровождать в полете. Он проверяет лямки, следит, чтобы они не перепутались с ремнями сумок и оружия, — возможно, приземлившись, придется очень быстро освободиться от парашюта. Летчик здоровается с нами, внимательно оглядывает каждого. Веселый блеск его глаз, сила и уверенность в каждом движении и сдержанная деловитость командира вселяют в нас спокойствие.
По изумрудному травяному полю аэродрома мчится к нам черный автомобиль. Выходит начальник управления, тот самый генерал, который отдал приказ о нашем отъезде. Он здоровается с каждым за руку.
Мешок с парашютом за спиной очень тяжел — еле стою выпрямившись. Генерал смотрит на меня, почему то улыбается, оборачивается к молодому подполковнику с пухлыми губами и детским румянцем:
— А вот и доктор. Теперь сроки выполнения главной задачи будут зависеть от его умения. — И ко мне: — Поставьте раненого на ноги, доктор. И как можно скорее. — Он быстро взглядывает на меня из-под седых нависших бровей. — В бою вперед не лезьте. Найдите в отряде свое место.
Мне показалось, что он испытывает меня.
— Это как придется, товарищ генерал-лейтенант! В зависимости от главной задачи!
Он кладет руку мне на плечо и тихо и настойчиво повторяет:
— Найдите в отряде свое место. А главная задача...
Он снова замолкает, словно подбирая слова. А может быть, в этот миг, глядя на наши молодые лица, вспоминает он дни своей молодости... Первые годы Советской Республики. Собираются армии Антанты. Он далеко от Родины, среди врагов. Его выслеживают, окружают, захватывают. Допросы и пытки. Но он знает, что он не один. Он коммунист — значит, не одинок! Друзья помнят его. И нет такой силы, которая помешает им прийти на помощь. Эта вера помогала ему, когда провокаторы сбивали его в перекрестных допросах. Когда палачи пять раз подряд заливали ему через ноздри в легкие воду и потом сапогами били по животу... Он вынес всё. И друзья спасли его. Этот случай из жизни генерала мне рассказали товарищи. А сейчас, глядя на меня, может быть, действительно он просто подыскивает слова...
— Главную задачу, — медленно повторяет генерал, — выполняем мы все... И для того чтобы каждый делал свое дело, он должен твердо знать, что товарищи не бросят его в беде. А если он будет ранен, всё, что можно, будет сделано для спасения его жизни... Вот эту уверенность вы должны внушить вашим бойцам. Врач воюет не винтовкой. — И крепко пожимает мне руку. — Счастливой дороги, доктор!
Наконец мы в кабине, сидим на узких скамьях вдоль стен. Входит Медведев, в последний раз обнимает каждого.
Летим.
И вот внизу развертывается родная Москва. Зачернила она свои яркие крыши и купола, зелеными пятнами покрыла свои стены — замаскировалась. И многого не узнаю сверху. Наверно, тысячи людей на улицах подняли сейчас головы, потеплевшими глазами смотрят на красные звезды самолета: «Наш летит!» — и желают нам успеха. Чувствует ли мать, что сын ее улетает сейчас? Глянула ли жена из окна своей больницы, подумала ли обо мне?
Товарищи мои застыли у окон кабин, прижались лицом к стеклу, торопятся наглядеться.
— До свидания, Москва! Ждите нас, матери и жены!
Скоро внизу под нами темнеет. Набираем высоту. Становится холодно. На высоте четырех километров перелетаем линию фронта. Видно, как там, внизу, то вспыхивают, то гаснут огни, рыщут прожекторы. Вот за окнами кабины красивое сияние — словно букеты красно-синих огненных цветов. Мы любуемся ими, спрашиваем у стрелка, сидящего на возвышении у башенного пулемета, что это такое.
— Зенитки нас обстреливают, — спокойно отвечает он.
Выходим из огня. Немного теплее — значит, убавили высоту.
Но вот в стороне чуть выше нас темный силуэт тяжелого немецкого бомбардировщика. Стрелок настораживается. Сопровождающий нас высокий сутулый майор бросается к хвостовому пулемету. Мы волнуемся: немец вооружен куда лучше нашего мирного транспортировщика. Пулеметная очередь бьет по стеклам нашей кабины. Строчат и наши пулеметы. Неужели придется прыгать здесь, не долетев до цели? Но экипаж самолета спокоен. Моторы равномерно и мощно гудят. Умелые руки пилота уводят нашу машину в тучу. Черный бомбардировщик исчезает позади. Перекрывая гудение моторов, мы громко поем:
Нам не страшны ни льды, ни облака!
Стрелок, улыбаясь, глядит на нас сверху и подпевает:
Знамя страны своей, пламя души своей
Мы пронесем через миры и века!
Прошло более четырех часов. За окнами совсем темно.
Внезапно сквозь дурман от гудения, от сладковатого запаха бензина и непрерывной качки прорвались длинные, настораживающие свистки — пилот подал предупредительный сигнал.
За окном, далеко внизу, в темноте, где угадывался лес, покачивался и кружился огненный треугольник костров.
И тут сейчас же настойчиво зачастили короткие свистки — последний сигнал. Мы, двенадцать парней, перетянутых массой ремней и лямок, неуклюже поднялись с лавок вдоль стен. Придерживая на бедре сумку с операционным набором, я вслед за другими зацепил карабин от парашюта за трос под потолком.
Сопровождающий майор, задремавший, едва мы пересекли фронт, вскочил, рывком отодвинул в стене дверь, держась обеими руками за косяки, высунул голову и тотчас оттолкнулся назад. Редкие волосы его разметались по лицу, сквозь них возбужденно блестели глаза.
— Прибыли!.. — Он быстро пробежал по кабине, ощупал каждого, пожал руку: — Товарищи!.. За родину!.. Пошел!..
Я поднял голову, увидел, как мелькнули в рамке двери зеленый мешок парашюта и сапоги, и шагнул за ними.
Свежая, плотная мгла ударила в лицо. Наступила тишина и неподвижность. Только лямки, в которых я висел, неудобно резали под мышками.
И вдруг я увидел под собой дымные красные костры, машущих руками людей — и все это быстро уносилось от меня в сторону. Подтянул одну из строп, чтоб задержать полет. Парашют стал поворачиваться, голова закружилась, затошнило... На мгновение мне стало все равно — выпустил стропу.
Пришел в себя оттого, что ветки зашуршали вокруг, земля мягко толкнула в ноги и, шелестя, рядом опадал парашют. Меня окутал влажный мрак листвы.
Я быстро освободился от лямок, прикрыл парашют ветками, вытащил маузер.
Через освещенное луной болотце ко мне шел человек. Он остановился в нескольких шагах за деревом и замигал карманным фонарем. Посигналил фонариком и я. Человек тихо окликнул:
— Хто такий?
Я насторожился.
— А вы кто такой?
Человек вздохнул и снова тихо спросил:
— Хто такий?
Я решил не поддаваться:
— Нет, вы кто такой?
Тогда человек вышел из-за дерева и махнул рукой:
— Та шо нам ховаться!.. Хиба вы не доктор из Москвы?
— Доктор!
Он подошел ко мне, улыбаясь и решительно протягивая руку:
— Та вы не беспокойтесь, мы свои. А пациент вас отут недалечко дожидает...
Он помолчал, все так же улыбаясь и с видимой радостью оглядывая меня. Потом сказал:
— Ну, как она, Москва? Стоит?
— Стоит!
— Ага, ага... — Он продолжал радостно улыбаться — стоит, значит!.. Ну, а закурить есть?
Он с наслаждением затянулся московской папиросой и, не торопясь, смакуя, продолжал разговор в том же духе:
— Ну, а как в Москве — порядок?
— Порядок.
Улыбка на лице его расползалась все шире, он у