Николай, чуть подняв козырек, рассматривал ее сквозь полуоткрытые ресницы. Ей, наверно, лет тридцать… ноги в порядке… задница торчком… правда, конопатая вся и рыжая… зато каким-то быстрым движением расстегнула у себя на спине бретельки лифчика, и они упали от нее по бокам, обнажив солнцу всю ее спину… а колпачки лифчика, упираясь в песок, все-таки оставались на объемных сиськах, хотя и прикрывали их теперь не полностью…
Почувствовав взгляд Николая, эта рыжая зорким женским взглядом глянула в его сторону, их глаза встретились. Затем женщина снова уткнулась в свою книгу. Правда, лифчик поправлять не стала, и хороших, как сказали бы в России, размеров грудь притягивала к себе глаза Николая.
Но он превозмог себя, натянул бейсболку на нос и закрыл глаза.
Музыка в «плимуте» была не то джаз, не то марш (а точнее, «Болеро» Равеля), и под эту музыку Николай снова задремал…
Под эту же музыку по цементному полу ступали начищенные до блеска офицерские сапоги…
– Отряд, встать! Товарищ начальник колонии, восьмой отряд в составе…
– Садитесь, работайте… – перебила хозяйка начищенных сапог – крупная, в шинели и полковничьих погонах.
– Отряд, сесть! – приказал «бугор».
И двадцать малолеток в возрасте от десяти до двенадцати лет возобновили свою работу – сидя в телогрейках за тремя длинными столами на козлах, они вырезали, собирали и скручивали тонкой проволочкой бумажные цветы. А готовую продукцию складывали в большие дерюжные мешки…
Не задерживаясь в этом отсеке, начальница колонии шла дальше по производственной зоне – старому, еще дореволюционному цеху какого-то завода с облезлыми, в потеках и плесени, высокими стенами, с огромными окнами, забитыми шифером и фанерой. Под потолком висел выцветший транспарант «ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА ВО ВСЕМ МИРЕ!» и торчал раструб радиодинамика, из которого лилась музыка «Болеро»…
В следующем отсеке, где пацаны постарше делали из бумажных цветов надгробные венки, все повторилось:
– Отряд, встать! Товарищ начальник колонии, четвертый отряд в составе…
– Сидите, работайте…
И еще один отсек – тут четырнадцати-пятнадцатилетние парни сколачивали гробы.
И еще один, где ребята делали могильные кресты и металлические секции могильных оград.
Нигде не останавливаясь, начальница колонии не спеша прошла по производственной зоне мимо всех рабочих отсеков и оказалась на складе готовой продукции. Здесь тоже звучало «Болеро», а у открытого въезда на склад стояла трехтонка с опущенным задним бортом, уже загруженная – поближе к кабине водителя – могильными крестами и гробами, а дальше траурными венками и мешками с бумажными цветами.
Забросив – под присмотром офицера-воспитателя и шофера – последние венки и мешки в кузов и подняв задний борт машины, бригада четырнадцати-пятнадцатилетних грузчиков уселась на перекур, а офицер подал шоферу накладную.
– Распишись, шестнадцать крестов, семь гробов, тридцать венков и двенадцать мешков с цветами…
Шофер расписался, сел в кабину, завел мотор.
Тем временем в центре бригады грузчиков четырнадцатилетний Юрка уже трындел по-черному.
– Летом в Монтане средняя температура плюс 80 по Фаренгейту, а по-нашему плюс 22–24. Воздух потрясающий, Горбачев там был, сказал: с вас за воздух нужно брать налог/ Белых там 91 процент, индейцев и эскимосов 6 процентов…
Николай, слушая его, усмехался, а «бугор», увидев вошедшую начальнику колонии, запоздало вскочил и крикнул:
– Отряд, встать! Товарищ…
Но тут, прервав его, на склад влетел кто-то из малолеток, вопя во всю глотку:
– Травма в пятом отряде! Ужас! Егорову руку отрезало!..
Грузовик тронулся, выкатывая со склада, а офицер, начальница колонии, «бугор» и почти вся бригада грузчиков побежала в цех за малолеткой.
Николай и Юрка зорко переглянулись и…
В едином порыве они в два прыжка догнали выкатывающий со склада грузовик, в третьем прыжке оба уже уцепились за борт, а еще через секунду перемахнули через него и скрылись среди мешков с бумажными цветами…
Под все удаляющуюся музыку «Болеро» грузовик шел по заснеженному и грязному двору – мимо транспарантов с призывами «На свободу с чистой совестью!»… мимо Доски почета с портретами активистов-колонистов… мимо бетонного забора с колючей проволокой и сторожевыми вышками…
Подъехав к высоким железным воротам КПП, грузовик остановился.
Два охранника с длинными стальными шестами в руках подошли к нему и с силой стали тыкать этими шестами сквозь щели в досках кузова. И еще раз… Н еще…
Тупым и глухим звуком отзывались на эти удары новенькие гробы и могильные кресты… Пронзенные, трещали дерюжные мешки с бумажными цветами… Беззвучно охнул и схватился за бок лежащий под венками Юрка…
Поставив на место шесты, охранники откатили тяжелые ворота.
Грузовик выехал из ворот и покатил, подскакивая на ухабах, прочь от колонии – сначала через деревню, затем через заснеженный лес…
Мешки и венки в кузове грузовика зашевелились, из-под них выбирались четырнадцатилетние Николай и Юрка. Подтянулись к борту кузова и, когда грузовик на повороте снизил скорость, сиганули через борт на землю.
Приземлившись, Николай, проваливаясь в глубоком снегу, тут же побежал к лесу. Но, добежав до опушки, услышал сдавленный Юркин крик и оглянулся.
– Коля… – звал его Монтана, лежа в снегу на обочине дороги. Снег под его правым боком темнел от крови. – Коля, хэлп!!!
Николай проснулся, поднял голову и оглянулся на крик.
Оказывается, это кричал не Юрка Монтана, а рыжая американка.
– Хэлп! Хэлп! – вопила она, бегая вдоль берегового обрыва. – Джонни!!!
Николай рывком сел на камне – ему хватило мига, чтобы понять, что случилось.
Этот шестилетний пацан, сын американки, сдернул-таки ручку тормоза «плимута», и машина покатилась с откоса, рухнула в воду и на глазах у проснувшегося Николая теперь быстро тонула передком вниз. А в машине – этот шкет!
А эта рыжая бегает теперь вдоль берега и орет скутерам: «Хэлп!»
Николай вскочил, пробежал по валуну к обрыву и, не снимая ни брюк, ни туфель, прыгнул с обрыва.
Мутная ледяная вода обожгла разгоряченную кожу.
Николай в нырке сбросил туфли.
И тут же направил свое тело вперед, к тонущей машине.
Но перед самой машиной вынырнул, потому что вода в этом красивом заливе оказалась такой грязной – руки своей не увидишь.
«Плимут» был справа от него и теперь торчал из воды одним лишь багажником.
Николай схватил воздух и снова нырнул, целясь в заднюю дверцу машины. Не видать ни черта! И дыхалка кончается…
Все-таки он успел нащупать этого пацана, схватил его за волосы и, оттолкнувшись от машины ногами, дернул мальчишку наверх, как выдергивают морковку из грядки.
А вытащив мальчишку на берег, не стал слушать эту рыжую и даже оттолкнул ее от ее же сына – стал делать ему искусственное дыхание.
Рядом уже стояла толпа скутеров, а рыжая американка молилась своему американскому Богу:
– О God! Save him! Save him, please! I’ll do anything!..
После шестого принудительного вдоха мальчишку вырвало водой прямо в лицо Николаю, и пацан задышал, а мать бросилась перед ним на колени и стала рыдать.
– Johnny, I’m sorry! Johnny, please, forgive me!
– A по склону откоса уже катил и вниз машина полиции, «техничка» с лебедкой и микроавтобусик местного телевидения с надписью «North Shore TV News».
Позже он увидел себя на телеэкране – как он пытался на пляже уйти от фотографов и телеоператоров; как Лэсли догнала его, схватила за руку и силой повела к камере… и как бойкая молодая тележурналистка, стоя рядом с ними, что-то говорит насчет «рашен хироу», который «спас сына нашей школьной учительницы Лэсли О'Коллин»…
Сидя в своем пиджаке на голое тело, босиком и в просторных джинсах Лэсли, Николай хмуро смотрел эти местные теленовости – как «техничка» пытается вытащить из воды утонувший «плимут»… И как санитары «скорой» пытаются уложить Джонни на носилки, но пацан отказывается: «I’m fine! I’m fine!».:.
Тем временем Лэсли суетилась и носилась по дому – вытащила Джонни из душа и растерла его полотенцем, замочила в ванне всю мокрую и грязную одежду Николая и Джонни, засыпала стиральным порошком, распаковала замороженную пиццу и сунула ее в микроволновку, достала из холодильника и поставила на стол какую-то еду в маленьких бумажных контейнерах и бутылку виски… И при этом говорила без умолку:
– Don't warry about your shoes! I’ll go and buy you a new one. No! We'll go together! As soon as they'll bring my car… Your shoes, understand?
Но Николай не понимал, и она запросто стала перед ним на колени и показала на его босые нош, а потом даже сняла свои туфли.
– It – is – shoes. My shoes, – произнесла она медленно, разделяя каждое слово. И показала на его ноги. – Your shoes are drowned. In the water. Down. Bul-bul… – И стала изображать, как тонут. – But do not warry, I will buy you new shoes. I will pay for it. Okay? With my credit card…
Пацан стал помогать ей, показывая руками:
– What is your size? Small size… Or: big-size: Tell us your size…
Автомобильный гудок за окном прервал этот урок английского.
Лэсли посмотрела в окно.
Там «техничка» приволокла ее «плимут».
– Oh my God! – воскликнула Лэсли и выскочила во двор.
Николай и Джонни вышли за ней.
С первого взгляда стало ясно, что никуда эта Лэсли не сможет поехать ни сегодня, ни завтра: вся ее машина была в морской тине и грязи. Густая черная жижа сочилась из-под капота.
Лэсли в отчаянии села на порог и схватилась за голову:
– Oh my God!
– Sorry, ma'am, – сказал молодой водитель «технички», отцепляя трос. – That'll be sixty dollars. Cash only. [Шестьдесят долларов. Только наличными.]
– I don't have any cash; – в ступоре от потери машины произнесла Лэсли. – Check… [У меня нет наличных. Только чек…]
– No, madam. Cash only. – И водитель перестал отцеплять трос.
– Момент! – сказал вдруг Николай и вытащил из своего пиджака кошелек с деньгами.
Пользуясь садовой поливалкой и лампой-переноской, они закончили мыть машину лишь к полуночи.
При этом Лэсли, изредка окидывая Николая тем внимательным взглядом, каким женщины умеют присматриваться к мужчинам, вкалывала не меньше его – мыла машину снаружи и внутри.
А Николай занимался только двигателем. Причем не просто грязью под капотом, нет. Разобрать, промыть, высушить и смазать пришлось почти все – карбюратор, генератор, свечи зажигания, все клеммы и патрубки. Разобранные детали были сначала аккуратно разложены перед гаражом на резиновом коврике, а потом вымыты, вычищены и собраны с профессиональным умением…
Где-то за полночь, когда Лэсли вытерла все сиденья машины сухой тряпкой, Николай сел за руль и, волнуясь, как на экзамене, повернул ключ зажигания. Однако двигатель завелся тут же, с полоборота, и замурлыкал, как сытый кот.
– Хуррэй! – негромко воскликнула Лэсли и оглянулась на уже темные окна спальни сына. – Ю а'грейт, Ник! Сэнк ю! Ду ю вонатрай? Драйв ит! Кэн ю драйв аутоматик?
Николай вдруг обнаружил, что различает слова, – не кашу из звуков, как раньше, а отдельно каждое слово. Потому что Лэсли, школьная учительница, произносила каждое слово отдельно и внятно, как на уроке. И частично по ее словам, а частично по жестам он понял, что она хочет, чтобы он попробовал машину на ходу.
Он никогда не водил «автоматик», и его левой ноге было сиротно без педали сцепления. А когда он перенес правую ногу с тормоза на педаль газа, машина не тронулась, сколько он ни газовал.
– Вэйт! – со смехом сказала Лэсли. – Хир ви а’!
И перевела ручку скоростей на букву «D».
Тут машина дернулась, Николай испуганно ударил ногой по тормозу, а Лэсли, стукнувшись головой о стекло, опять засмеялась.
– Донт ворри! Ай эм о'кей! Гоу! Драйв ит!
Через минуту он понял, что вести «автоматик» проще пареной репы, а еще через пару минут они выехали из ее темной, на окраине Марбэлхэда улицы на широкое шоссе вдоль пляжей.
Лэсли повернулась к Николаю:
– Ю а гуд мэн, ю ноу? Ю сэйв май Джонни энд ю сэйв май кар. Hay ит из май торн. То зэ бич! – И показала в сторону темного пляжа.
Сам удивляясь, как он ее понял; Николай спросил:
– Zachem? Why?
– Бикоз! Мэйк э торн…
Он сбавил скорость и медлённо свернул на каменистую площадку над пляжем, залитым ночным прибоем. Сияющая лунная дорожка уходила вдаль по темному заливу, и там, вдали, были огни Бостона.
– Грейт! Торн ит оф! – И Лэсли сама перевела ручку скоростей на «parking», а затем выключила двигатель.
Стало совершенно тихо, только снизу доносились всплески ленивых волн.
Лэсли посмотрела ему в глаза:
– Hay.:. Ай вона мэйк лав ту ю. Кэн ай?
И, не дожидаясь ответа, поцеловала его шрам.
И от этого поцелуя он закрыл глаза. Он, Николай Уманский, вор в законе, профессиональный зэк и грабитель, закрыл глаза и поплыл от первого поцелуя этой рыжей американки. Потому что никто никогда не целовал его добровольно. Потому что ни одной женщине, даже купленной за деньги, и в голову не приходило поцеловать этот ужасный, этот отвратительный шрам. И еще потому, что таких теплых, мягких и нежных губ он не знал в своей жизни. Может быть, так нежно матери целуют своих детей?
Николай попробовал обнять ее, но Лэсли удержала его руки:
– Но! Ю донт мув. Ю донт мув эт ол! Ай'л ду ит!
И, откинув спинку сиденья, медленно раздела его, целуя своими полными губами каждый сантиметр его плеч, груди, живота…
Он закрыл глаза и уплыл в свое прошлое.
Пятнадцатилетний Юрка Монтана, шикарно – по тем временам – одетый на деньги, взятые при грабеже двух ларьков, лихо танцевал с какой-то пятнадцатилетней красоткой. Гремела «Рио-Рита», освещенная прожекторами танцплощадка была забита танцующей заводской молодежью и подростками. Свободные девчонки стояли у ограды, лузгали семечки, облизывали эскимо.
Пятнадцатилетний Николай, одетый с не меньшим шиком, чем Монтана, поскольку вчера они взяли сразу два ларька, подошел к одной из девиц – высокой и симпатичной.
– Потанцуем? – сказал он галантно.
Девица лениво повернула к нему голову, посмотрела на его шрам. И свысока, презрительно:
– С уродами не танцую.
Николай стоял, набычившись и играя желваками.
– Ты чё, глухой? – сказала девица. – Иди отсюда!
Николай смотрел ей в глаза.
– Жора! – позвала кого-то девица.
Со стороны вразвалочку подошел невысокий парень с сигаретой, пиджак внакидку.
– Жорик, – жеманно сказала ему девица, – убери от меня этого урода.
Жора повернулся к танцплощадке, свистнул в два пальца и тут же с разворота мощным боксерским апперкотом двинул Николая в лицо.
От неожиданности Николай упал, но тут же вскочил и наткнулся на новый удар Жоры. Однако этот удар он удержал, хотя и с трудом. И сам полез в драку, отвечая ударом на удар.
Девчонки, стоя рядом, смотрели с интересом и лузгали семечки.
Поскольку драка происходила на краю танцплощадки, танцы продолжались, Юрка в центре площадки по-прежнему лихо твистовал со своей партнершей.
А Жоре на помощь уже подоспели еще несколько парней, но он удержал их:
– Не подходи! Я сам!
И, достав из кармана финку, нажал на кнопку. Лезвие выскочило, Жора сделал выпад, но Николай перехватил его руку, заломил и воткнул финку Жоре в живот.
Девчонки завизжали, парни набросились на Николая, сбили с ног, кто-то с силой пырнул его ножом в спину, и он упал, истекая кровью и теряя жизнь…
* * *
А теперь он лежал в «плимуте» с закрытыми глазами, не шевелясь и не двигаясь, а ощущая совершенно неизвестное ему прежде блаженство не насилия, не траха, не секса, а – любви. Лэсли любила сейчас его тело, каждую его часть – любила его шрам, губы, шею, грудь… Причем именно любила – голубила своими, губами, языком, нёбом…
Он даже не заметил, когда она разделась, а только ощутил, как она накрыла его своим теплым телом – как мать накрывает одеялом ребенка.
И как ребёнок ощущает материнскую грудь приоткрытыми губами, так он вдруг ощутил губами ее сосок, и открыл губы, и принял ее грудь, испытывая – наконец! – то теплое блаженство ребенка, которое обошло его при рождении в лагерной больнице.
Мама! Падая, она прошептала «Коля!», и он вспомнил наконец ее лицо – такое же круглое и с ямочкой на щеках, как у этой Лэсли…
И вдруг – импульс хрипа и слез, неожиданный даже для него самого, сотряс его тело. Словно из пещерной глубины его души изверглось все звериное, дикое, кровавое, злое и садистское – то, на чем держалась его профессия и его проклятая жизнь.
Лэсли испуганно замерла на нем.
– Вотс ронг?
Расслабившись под ее мягким и теплым телом, он беззвучно плакал.
И она, американка, баба с совершенно другой планеты, каким-то общеженским чутьем угадала, что это хорошо, что пусть он поплачет.
– Итс о'кей. Итс о'кей, Ник. Ю кэн хэв э край…
Она высушила губами его слезы, а потом опять поползла по его телу вниз, снова целуя каждый миллиметр…
Он закрыл глаза.
В ночной темени они оттолкнули от берега лодку, залезли в нее и стали усиленно грести в темное море, накрытое дождем.
– Быстрей! Быстрей! – лихорадочно торопил Юрка. – Даешь Монтану!
– Не Монтану, а Турцию…
– Не важно! Греби! И повторяй за мной: «Ай вонт политикал эсайлэнд».
– Ай вонт политикал эсайлэнт, – повторил Николай.
– Ай вонт ту гоу ту Америка.
– Ай вонт…
Тут вой сирены разорвал тихий шелест дождя вокруг их лодки и мощный лун прожектора нашарил ее очертания. Затем из пелены дождя выскочил катер береговой охраны, на его мостике стоял черноусый капитан в дождевике.
– Ай вонт политикал эсайлант! – закричал Юрка. – Вы вонт гоу ту Америка!
Капитан поднял ко рту мегафон и весело, с грузинским акцентом закричал:
– Ишаки! У нас радар иголку видит! А вы с железными веслами в Турцию собрались! Идиоты!..
Но теперь он добрался-таки до Америки и американской жизни. И эта жизнь пришлась ему по душе. По утрам, пока в школе были каникулы, Николай, Лэсли и Джонни загорали на пляже и сооружали там песочные крепости, пока не налетала какая-нибудь волна и не смывала их…
Потом, после «Лэйбор дэй» – праздника Труда, Лэсли с утра отправлялась в школу на работу, а Николай в ее запущенном дворе собирал опавшие листья, корчевал сорняки-кустарники, чинил невысокую ограду.
А когда Лэсли возвращалась, они везли в прачечную мешки с бельем и одеждой. В автоматической прачечной была очередь, и Лэсли жаловалась Николаю: «I hate this place! It's so dirty! And it's not safe to make laundry with someone else stuff. When I'll get rich the first thing I'm going to buy is my own laundry machine!»… [Я ненавижу это место! Тут такая грязь! И вообще это плохо – стирать в машине, где кто-то стирал до тебяю Когда я разбогатею, я первым делом куплю себе стиральную машину!]
На пирсе яхт-клуба, где ремонтники чинили дорогие яхты, Лэсли договорилась с хозяином о работе для Николая и обрадовано сообщила ему: «Congratulation! You got a job! 12 bucks in an hour! And you can start with next yacht – may be in a week!» [Поздравляю! Ты получил работу! 12 долларов в час! И ты можешь начать со следующей яхты – буквально через неделю!]
И вечером Лэсли открыла бутылку шампанского, произнесла тост за его первую американскую работу: «The first American job! We have to celebrate!» А ночью любила его долго И вкусно…
А наутро он повез ее в «Sears» и на все свои деньги купил стирально-сушильную машину!
За что ночью Лэсли любила его еще слаще…
И уже короткая, подковой, борода, закрывая его шрам, отросла у Николая с того дня, как он поселился у Лэсли. Но однажды…
В тот день он чинил старую черепичную крышу дома Лэсли. Внизу возле стремянки работал Джонни – подавал инструменты и черепицу, а в перерывах собирал из «Лего» какого-то монстра. И так, работая, они общались.
– By the way, Nick, – не глядя на Николая и как бы между прочим, говорил Джонни. – D'you know how the’re making children?
– Как делают детей? – переспросил сверху Николай. – No, I do not know. Do you?
– Oh, come on! – отмахнулся, не поворачиваясь Джонни. – Everybody knows that, even in the kindergarden. You have to put your dick in woman vagina… [О. не ври! Все это знают, даже в детском саду. Ты вставляешь свой dick в женскую вагину…]
Николай озадаченно остановил свою работу, посмотрел сверху на Джонни:
– What is «dick»?
– Dick is a penis, – объяснил Джонни. – Each man has to put his penis in woman vagina, and that how they are making children. Right? Or it's different in Russia? [Мужчина вставляет свой член в женскую вагину, и так они делают детей. Правильно? Или в России это иначе?]
– Well… Нет… – осторожно сказал Николай. – Ай синк ит из тзе сэйм ин Раша…
– Have you done it to my mom? [Ты уже это сделал моей маме?] – все еще индифферентно поинтересовался Джонни.
– N-no… – еще осторожнее ответил Николай.
– So, do it!!! – посмотрев на Николая, потребовал Джонни. – I wonna have a brother! Or at least a sister. What you're wasting your time for? [Так сделай! Я хочу брата или хотя бы сестру! Чё ты время теряешь?]
Некоторое время Николай смотрел сверху на Джонни, потом позвал его:
– Джонни, кам хиар.
– Where?
– Up here…
– No, I can't. My mom is not letting me go to the roof. [Я не могу, мама мне не разрешает на крышу.]
– It's okay, come. [Ничего, залезай.]
– Really? [Правда?]
Николай кивнул и позвал его жестом наверх.
Джонни, бросив игрушки, радостно подбежал к стремянке и легко взобрался на крышу.
Николай взял егоза руку, вдвоем они уселись на коньке крыши. – Okay, my friend. Look there… – Николай показал на горизонт за лесом. – You see… Овэр тэер… фар эвэй… си зэт тини-тини лайн ор стринг? [Там, за горизонтом, видишь тонкую ниточку?]
– Where?
Николай обнял Джонни за плечо, прищурился и показал второй рукой:
– Over there… Faraway… See it?
Джонни тоже прищурился:
– Yes, I see it… What is it?
– Итс май дрим, Jonny. Эври мэн хэв э дрим… Ин Раша ай хэв бэст фрэнд, хиз нэйм Монтана. Экшуали хи из нот Монтана, бат вы кол хим Монтана. Вэн вы вэр йангбойс, вы вэр дриминг ту ран аут фром Совиет Юнион ту Америка, ту Монтана. Hay ай зм хиар, бат Монтана стил овэр тзэар, овер тзэт горизонт… [Там моя мечта, Джонни. У каждого есть мечта… В России у меня есть лучший друг по кличке Монтана. В детстве мы с ним мечтали сбежать из СССР в Монтану. Теперь я в Америке, а эта Монтана все ещё там, за горизонтом…]
– So you are going to leave us for Montana? [Так ты хочешь уехать от нас в Монтану?]
Шум машины и автомобильный гудок отвлекли их от этой содержательной беседы.
Это «плимут» – чистый и с неслышным двигателем – вкатил во двор, и Лэсли, открыв багажник, стала выгружать из машины пакеты с покупками.
Николай и Джонни поспешили спуститься с крыши.
– Mommy! – закричал Джонни, спускаясь по стремянке. – Nick is leaving us for Montana!
Лэсли выпрямилась с пакетами в руках, посмотрела на Николая.
– It's not far away, mommy, – успокоил ее Джонни. – Just behind the horizon… [Это не так далеко, только за горизонтом…]
Нервно распаковывая пакеты с покупками, Лэсли пыталась потоком слов прикрыть свою обиду:
– Do you know we have a large Russian community here in Boston? Second in USA! And they have the Russian store called Gastronom. Oh, God, they have so good stuff over there! I’ve bought you a Russian borsch, pirogi, pelmeni, seliodka. They even have Russian caviar! But it's so expensive! And look! They have their own Russian newspaper, printed in Boston! Amerikanskaya Pravda! You see? You're now a hero at the Russian community! [Ты знаешь, что у нас в Бостоне громадная русская община? Вторая в США! У них есть свой магазин, называется «Гастроном». Боже там такие вкусные вещи! Я купила тебе русский борщ, пироги, пельмени, селедку. У них даже есть настоящая русская икра! Но так дорого! И смотри – они печатают в Бостоне свою русскую газету, "Американскую правду". Тут твоя фотография, ты теперь герой в бостонской русской общине.]
И Лэсли протянула ему газету с его фотографией и заголовком по-русски: «РУССКИЙ ГЕРОЙ СПАС СЫНА УЧИТЕЛЬНИЦЫВ МАРБЭЛХЭДЕ!»
Глянув на свой портрет (это была фотография, сделанная на пляже, когда он спас Джонни), Николай нахмурился:
– Блин!..
What? – обеспокоено спросила Лэсли. – Something is wrong? [Что? Что-то не так?]
* * *
Этой ночью Николай любил ее так, словно делал это в последний раз. Он довел ее до слез, до стона, до хрипа» до крика о пощаде.
– Enough!: Stop it! 1 can't do it any longer!
– Yes, you can!
– Please, I can’t do it…
– Do it!
– You're devil! I love you!
– Вот те, kurva! Так те хорошо, paskuda?
– Yes! так good! Так хорошо! I love you!
– А так, bliad?!.. А так, сука?..
– Yes! Yes! I’m coming!.. I’m coming!..
Колонна пятнадцати-шестнадцатилетних парней все в рабочих робах, усталые после работы и мокрые от дождя и снега, – тяжело и ритмично хлюпая ботинками по мокрой грязи, темно- серой массой остановилась на плацу возле одноэтажного барака с вывеской «СТОЛОВАЯ». Майор в офицерском плаще скомандовал:
– Смирно! – и пошел вдоль темной колонны. – Что, орлы? Размокли? Значит, так… Тридцать секунд на посадку, десять минут на ужин. – И включает секундомер. – Марш!
Сто пятьдесят голодных парней ринулись в столовую…
В столовой длинные деревянные столы на козлах и деревянные лавки. На стенах лозунг «УДАРНЫМ ТРУДОМ ЗАСЛУЖИМ ДОВЕРИЕ РОДИНЫ!», портреты Громыко и других членов Политбюро, плакаты с призывами мыть руки перед едой.
Громыхая ботинками, колонна серой массой врывается в столовую, бегом рассаживаются за столами…
Майор, войдя в столовую, смотрит на секундомер. Едва стрелка пробежала полкруга, выключает его.
– Стоп! – кричит он. – Замри!
Несколько парней, не успев сесть, замерли в разных позах.
– Не уложились, – удовлетворенно сказал майор. – Отряду, встать! Выходи строиться!
Парни, тихо матерясь, вышли из столовой под снег с дождем, построились в четыре шеренги. Их ноги в разбитых кирзовых ботинках утопали в грязи и в лужах…
А майор петухом прошелся вдоль темной первой шеренги.
- Отряд, смирно! Имейте в виду! Пока не уложитесь в тридцать секунд, жратву не получите! Приготовились! – И включил секундомер. – Марш!
Колонна сорвалась с места и снова, громыхая ботинками, стала бегом рассаживаться за столами столовой.
А майор, войдя в столовую последним, выключил секундомер.
– Стоп! Замри!
Три парня, не успев сесть, замерли, уже занеся ноги над скамейками
– Отря-ад, встать! Выходи строиться! Я вам, бля, даю слово советского офицера! До тех пор…
– Мочи его, – вдруг негромко сказал Монтана в задних рядах.
Майор издали посмотрел на Монтану:
– Что?
Николай, стоя рядом с Юркой, повторил:
– Мочи его…
И весь отряд вдруг грянул вполголоса:
– Мочи его… Мочи его!..
И все 150 набросились на майора…
Темный «линкольн-континентал» Билла Лонгвэлла мчался из Манхэттена в Бруклин. Он миновал стройку, которая шла на месте «близнецов» Всемирного торгового центра, нырнул в Баттери-туннель, выскочил на мост-виадук, свернул направо, на Болт-парквей и покатил на юг вдоль серебристого Гудзона.
Стоял роскошный теплый день, по Гудзону плыли нефтеналивные баржи, паромы с туристами и спортивные яхты. За ними в солнечном мареве парила маленькая зеленая статуя Свободы.
Под указателем «Ocean Park Way» «линкольн», накренясь на скорости, вышел с шоссе, промчался по авеню вниз еще три квартала к морю и перед самым морем свернул налево, под виадук сабвея-надземки, похожего на клавиши гигантского ксилофона.
Однако здесь Биллу пришлось сбавить скорость. Потому что по мостовой, лежавшей под опорами надземки, машины и пешеходы сновали, не соблюдая никаких правил движения: автомобили парковались и разворачивались как хотели, а люди переходили улицу, где им вздумается, или вообще останавливались посреди мостовой – просто поговорить.
На тротуарах стояли лотки с русскими матрешками, косметикой, дешевой обувью, кассетами, коробками конфет, банками с русской икрой!
Со всех сторон гремела русская музыка, а вывески магазинов, написанные хотя и по-английски, звучали странно: GASTRONOM MOSCOW… RESTAURANT BAKU… CAFE KIEV… BLACK SEE BOOKSTORE… RESTAURANT ODESSA… ZOLOTOY KLUCHIK…
Перед Биллом был знаменитый Брайтон – район, заселенный русскими эмигрантами…
Но Биллу некогда было любоваться этой экзотикой. Он опустил стекло в окне и нетерпеливо спросил прохожего, тащившего тяжелые сумки с овощами: