9 апреля 1940
Карен и ее одноклассники смотрели на небо, почерневшее от самолетов, которые один за другим садились на аэродром Аалборга.
9апреля 1940
Растерянные люди заполнили улицы.
«Говорит датское радио. Сегодня в 4.15 немецкие вооруженные силы перешли наши границы в районе Сэда и Крусса!»
Ошеломленные молниеносной оккупацией датчане не отходили от радиоприемников в ожидании, что скажет король Христиан. Вскоре пришло сообщение: Дания капитулировала без единого выстрела. Трагедия Польши научила датчан: сопротивляться бесполезно.
Мета Хансен забрала Карен из школы и приготовилась бежать на Борнхольм или на какой-нибудь другой отдаленный остров. Ааге успокоил ее, уговорил остаться и подождать. Пройдут недели, даже месяцы, прежде чем заработает немецкая администрация.
Вид свастики и немецких солдат поднял в душе Карен волну воспоминаний, вместе с ними явился страх. В первые недели все ходили растерянные, один Ааге сохранял спокойствие.
Оккупационные власти обещали вначале золотые горы. Датчане, говорили они, такие же арийцы, как и немцы, главная цель оккупации — защитить Данию от большевиков. Теперь, говорили они, Дания сможет самостоятельно распоряжаться своими внутренними делами; стране предназначалось стать образцовым протекторатом.
Когда первые волнения улеглись, опять наступили более или менее нормальные дни. Пользовавшийся всеобщей любовью король Христиан возобновил ежедневные прогулки верхом, выезжая из копенгагенского дворца Амалиенборг. Он ехал по улицам в гордом одиночестве и держал себя так, будто ничего не случилось. Народ следовал его примеру. Это стало своеобразной формой протеста.
Ааге оказался прав. Жизнь в Аалборге вошла в прежнюю колею, и Карен вернулась в школу, к урокам танцев.
Наступил 1941 год. Прошло восемь месяцев немецкой оккупации. Напряжение в отношениях между немцами и населением «образцового протектората» с каждым днем нарастало. Король раздражал немцев тем, что начисто их игнорировал. Рядовые датчане тоже вели себя независимо, издевались над чванливостью оккупантов, смеялись над их прокламациями. Немцы в ответ становились все ожесточеннее.
Если в первые дни оккупации у датчан и были какие-то иллюзии, то вскоре они рассеялись. Датские машины, датское продовольствие и стратегическое положение Дании — вот что интересовало немцев больше всего. Дания должна была стать новым винтиком в германской военной машине. Следуя примеру соседей-норвежцев, датчане к середине 1941 года создали немногочисленное, но хорошо организованное движение Сопротивления.
Доктор Вернер Бест, немецкий губернатор Дании, склонялся к умеренной политике в «образцовом протекторате». Режим был мягок по сравнению с тем, что терпели народы других оккупированных стран. Тем не менее подполье неуклонно росло. Бойцы Сопротивления, не имея сил поднять народ на всеобщее восстание, нашли эффективный способ борьбы с немцами — саботаж.
Доктор Бест не ударился в панику. Он начал методично выискивать среди датчан коллаборационистов. Организованная немцами вспомогательная полиция постепенно превратилась в банду, терроризирующую собственный народ. За каждым актом саботажа следовали карательные меры.
Проходили месяцы и годы оккупации. Карен Хансен справила одиннадцатый, потом двенадцатый дни рождения в провинциальном Аалборге, где жизнь протекала вполне мирно.
Карен взрослела, в ней рождалась женщина. Пришла к ней и первая любовь и с ней — первые волнения и мучения. Ее кавалером стал Могенс Соренсен, лучший футболист школьной команды; подружки Карен завистливо вздыхали.
Она танцевала все лучше, и учитель советовал Мете и Ааге устроить ее в копенгагенский королевский балет. Карен — одаренная девушка, говорил учитель, она превосходно танцует.
В начале 1943 года датское Сопротивление установило связь с генштабом союзных войск; подпольщики начали передавать важнейшие сведения о расположении военных заводов и складов на территории Дании, наводить на эти объекты британские бомбардировщики.
Оккупанты ответили карательными мерами. По мере их усиления Ааге начал задумываться: ведь происхождение Карен было известно в Аалборге всем. Хотя никаких мер против датских евреев пока не предпринималось, Мета и Ааге решили продать свой домик в Аалборге и перебраться в Копенгаген под тем предлогом, что для Ааге там больше работы, да и Карен сможет успешнее продолжать свои хореографические занятия.
Летом 1943 года Ааге стал совладельцем юридической фирмы в столице. Хансены достали подложное свидетельство о рождении, из которого явствовало, что Карен их родная дочь, и надеялись остаться неузнанными в огромном городе. Карен пришлось распрощаться с Могенсом Соренсеном и испытать муки разбитого сердца.
Хансены нашли очень хорошую квартиру на утопающей в зелени улице Сортедамс Доссеринген. Из окон открывался вид на искусственное озеро и множество мостов, ведущих в Старый город.
Карен быстро привыкла к новой обстановке и полюбила Копенгаген. Это был сказочный мир. Они прогуливались часами, знакомясь с его достопримечательностями: можно было пройтись по порту мимо статуи Русалочки, вдоль Лангелиние, по пышным садам Старого города или по парку Христианборгского дворца. Тут были каналы и узкие уютные аллеи со старыми пятиэтажными кирпичными домами, нескончаемые вереницы велосипедов и чудесный рыбный рынок на Гаммель Штранд, рядом с которым рынок в Аалборге не выдерживал никакого сравнения.
Жемчужиной сказочного города был сад Тиволи — море мигающих огней с каруселями, театрами и ресторанами, огромными цветниками, детским оркестром и рестораном «Вивеко», с фейерверками и неиссякающим весельем. Очень скоро Карен стала недоумевать, как же она могла жить вдали от Копенгагена.
Однажды она вернулась домой бегом, пронеслась лестнице, вихрем ворвалась в гостиную и бросилась обнимать Ааге, который читал газету.
— Папа, папочка!
Она стащила его с кресла, обхватила и пустилась с ним в пляс. В дверях появилась улыбающаяся Мета:
— Твоя дочь хочет сообщить, что принята в королевский балет.
Ночью, когда Карен заснула, Мету было не унять.
— Говорят, что у нее редкий талант. Пять-шесть лет упорных занятий, и она станет звездой.
— Это хорошо… это очень хорошо, — сказал Ааге, стараясь скрыть свою гордость.
Однако далеко не все в Копенгагене было так сказочно благополучно. Каждую ночь земля содрогалась от взрывов, полыхало пламя пожаров, раздавались винтовочные выстрелы и пулеметные очереди!
Саботаж!
Карательная экспедиция!
Началось систематическое разрушение всего, что было дорого датчанам. Наемные террористы взрывали театры, пивоваренные заводы, общественные здания. Датские подпольщики отвечали ударом на удар и уничтожали военные заводы, работающие на немцев. Днем и ночью раздавались взрывы.
Во время немецких парадов улицы пустели. Датчане демонстративно не покидали домов. Но в датские национальные праздники улицы заполнялись народом, и все носили траур. Ежедневные верховые прогулки старого короля превратились в сигнал сбора для сотен датчан, которые восторженно приветствовали его и бежали за королевской лошадью.
Положение становилось все более напряженным — и наконец утром 29 августа 1943 года раздался взрыв, оглушивший всю Зеландию. Датский флот потопил сам себя, чтобы блокировать судоходство по каналам.
Немцы пришли в бешенство. Они двинули войска к правительственным зданиям и к королевскому дворцу в Амалиенборге. Королевская гвардия оказала сопротивление, которое быстро подавили. Ее место заняли немецкие солдаты. В Данию хлынула орда эсэсовцев — наводить порядок в стране. Оккупационные власти распустили парламент и опубликовали ряд жестоких декретов. Протекторат перестал быть «образцовым», если он таким вообще был когда-либо.
Датчане ответили усилением саботажа и партизанскими вылазками. Склады оружия и боеприпасов, заводы, мосты — все взлетало на воздух. Немцев охватила тревога: ущерб становился чувствительным.
Из оккупационного штаба, расположенного в отеле «Англетер», пришел приказ: «Все евреи обязаны носить желтую повязку с шестиконечной звездой».
Этой же ночью подпольная радиостанция передала заявление короля Христиана, который сказал, что он первый наденет повязку, и призвал датчан последовать его примеру.
На следующий день почти все жители Копенгагена надели повязку с шестиконечной звездой.
Еще через день немцы отменили приказ. Сам Ааге не участвовал активно в движении Сопротивления, но его компаньоны по фирме руководили подпольем, и он знал об их деятельности. В конце лета 1943 года его охватила тревога.
— Я знаю точно, — сказал Ааге жене. — В ближайшие месяцы немцы арестуют всех евреев Дании. Неизвестна только дата.
Мета Хансен подошла к окну и невидящими глазами посмотрела на озеро, на мост, ведущий в Старый город. Наступал вечер. Карен вот-вот должна была вернуться из балетной школы. Мета строила планы, как бы попышнее отпраздновать ее тринадцатый день рождения. Это должно было стать незабываемым событием, предполагалось пригласить в Тиволи человек сорок детей.
Ааге зажег трубку и посмотрел на портрет Карен, стоявший у него на столе. Он вздохнул.
— Я ее не отдам, — сказала Мета.
— Но мы не имеем права…
— Она же вовсе не еврейка. У нас есть бумаги, Карен наша родная дочь.
Ааге положил руку на плечо жены.
— Кто-нибудь из Аалборга может донести немцам.
— Они не станут заниматься этим. Ведь речь идет всего-навсего об одном ребенке.
— Неужели ты до сих пор не разобралась в них?
Мета резко обернулась.
— Устроим крещение, удочерим ее.
Ааге медленно покачал головой. Жена опустилась в кресло, кусая губы. Она с такой силой сжала подлокотники кресла, что побелели руки.
— Что же будет, Ааге?
— Мы тайно соберем евреев на зеландском берегу, у проливов. Достанем лодки, сколько сможем, и переправим всех в Швецию. Шведы сообщили нам, что позаботятся о них.
— Сколько раз по ночам я лежала и думала об этом! Пыталась уверить себя, что бежать для нее опасней, чем остаться с нами. Я и сейчас убеждена, что с нами она будет в большей безопасности.
— Думай, что ты говоришь, Мета!
Мета бросила на мужа взгляд, полный такой отчаянной решимости, какой он еще никогда у нее не видел.
— Я никогда не отдам ее, Ааге. Просто не смогу жить без нее.
Ни один датчанин не отказался от участия в этой гигантской операции. Евреев тайно собрали на Зеландии и переправили на лодках в Швецию, где им ничто не угрожало.
Несколько дней спустя немцы прочесали Зеландию, но ловить уже было некого.
Карен осталась с Хансенами в Копенгагене; ответственность за это решение легла тяжким грузом на совесть Меты. С этого часа немецкая оккупация превратилась для нее в сплошной кошмар. Она приходила в панику от каждого нового слуха, несколько раз уезжала с Карен к родственникам в Ютландию.
Ааге принимал все более активное участие в Сопротивлении. Каждую неделю он исчезал из дома дня на три, на четыре. Для Меты это были ночи, полные ужаса.
Окрепшее датское подполье направляло свои удары против немецкого транспорта. Каждые полчаса происходила диверсия на железной дороге. Вскоре вся железнодорожная сеть страны была забита взорванными эшелонами.
Коллаборационисты из созданной немцами вспомогательной полиции отомстили тем, что взорвали сады в Тиволи, дорогие сердцу каждого датчанина.
В ответ началась всеобщая забастовка. Люди высыпали на улицы, построили по всему Копенгагену баррикады, над которыми развевались датские, американские, английские, русские флаги.
Немцы объявили в Копенгагене осадное положение.
Доктор Бест исступленно визжал:
— Теперь это быдло почувствует мой кнут!
Всеобщая забастовка была подавлена, но диверсии Сопротивления не прекращались.
19 сентября 1944
Немцы интернировали всю датскую королевскую полицию за неспособность справиться с народом, за открытые симпатии к действиям, направленным против оккупационных властей. Сопротивление ответило дерзким нападением на здание немецкого архива и уничтожило его. Было налажено подпольное производство оружия, мужчины переправлялись в Швецию, где вступали в датскую освободительную армию. Коллаборационистов ждала беспощадная расправа. Полиция и гестапо тоже никого не щадили: расстрелы следовали один за другим.
Вскоре из Германии хлынул поток беженцев — немцев, спасавшихся от бомбежек союзников. Они наводнили страну и распоряжались, как у себя дома. Датчане презрительно отворачивались от них.
В апреле 1945 года стали доходить долгожданные вести…
4 мая 1945
— Мама, папочка! Война окончена! Война окончена!
ГЛАВА 13
Победители вступили в Данию: американцы, англичане, отряды датчан. Это были незабываемая неделя — неделя возмездия полицаям и предателям, доктору Вернеру Бесту и гестапо. Неделя шумной, бьющей через край радости, которая достигла высшей точки при появлении короля Христиана на открытии сессии датского парламента. Его прерывающийся от волнения старческий голос звучал устало, но гордо.
Для Меты и Ааге Хансен неделя освобождения была омрачена печалью. Семь лет назад они спасли от смертельной опасности ребенка и вырастили из него цветущую молодую девушку — воплощение грации, красоты и веселья. Теперь наступил день Страшного суда.
Когда-то, в припадке отчаяния, Мета Хансен поклялась, что никогда не отдаст Карен, но теперь приходилось воевать не с немцами, а с собственной совестью. И Ааге — в этом не могло быть сомнений — тоже скоро должен был сдаться своему чувству чести. Освобождение принесло им страх перед пустотой, которая обрушится, как только у них не станет Карен. Хансены сильно постарели за семь лет. Это стало особенно заметно, когда прошло напряжение, вызванное оккупацией. Как ни тяжко им приходилось во время войны, они все же не разучились смеяться. Теперь же, когда смеялась вся страна, они были грустны. Осталось единственное желание — смотреть на Карен, слышать ее, проводить в ее комнате часы, отчаянно стараясь накопить как можно больше воспоминаний на будущее.
Карен понимала, что происходит с ними. Она любила Хансенов. Ааге всегда и во всем поступал честно, и ей следовало ждать, пока он заговорит первым. Через две недели после освобождения молчание стало тягостным. Наконец однажды вечером после молчаливого ужина Ааге встал из-за стола и положил салфетку. Его доброе лицо было в морщинах, и голос звучал устало.
— Мы должны попытаться найти твоих родителей, Карен. Это наш долг.
Он быстро вышел из комнаты. Карен посмотрела ему вслед, затем через стол на Мету.
— Я люблю вас! — закричала Карен.
Она убежала в свою комнату, бросилась ничком на кровать и зарыдала, упрекая себя в том, что принесла им горе.
Несколько дней спустя Хансены отправились в Красный Крест.
— Это моя приемная дочь, — сказал Ааге
Делопроизводительница работала здесь недавно, но уже измучилась от множества подобных случаев. День за днем бедная женщина становилась свидетельницей семейных трагедий. Такое происходило повсюду — в Дании и Голландии, в Швеции, Бельгии и Франции добрые люди, спрятавшие, спасшие и вырастившие детей, приходили за своей горькой расплатой.
— Я должна вас предупредить, что это длинное и трудное дело. В Европе миллионы перемещенных лиц. Мы не имеем ни малейшего понятия, как и когда нам удастся восстановить все эти семьи.
Они оставили делопроизводительнице список родственников Карен, их письма. Так как родня была большая, а отец Карен — известный человек, то дело выглядело не совсем безнадежным.
Прошла неделя, вторая, третья; прошел июнь, потом июль, мучительные месяцы для Ааге и Меты. Они все чаще останавливались у открытой двери в комнату Карен. Комната дышала молодостью и свежестью, там так чудесно пахло, лежали ее коньки и балетный костюм, висели портреты школьных подруг, знаменитых балерин и ее поклонника, молодого Петерсена.
Наконец их вызвали в Красный Крест.
— Я вынуждена сообщить вам, — сказала женщина, что наши обращения остались безрезультатными. Это ни о чем, конечно, не говорит: дело сложное. Лично я категорически запретила бы Карен ехать сейчас в Германию одной или даже в сопровождении господина Хансена. В Германии полнейший хаос, и вы там не добьетесь ничего такого, чего мы не могли бы узнать отсюда. — Женщина как-то странно на них посмотрела. — Я должна предупредить вас еще о одном. Каждый день к нам поступают сведения, из которых можно заключить, что там произошло что-то ужасное. Множество евреев убито. Речь идет о миллионах.
Это была новая отсрочка для Хансенов, но мысль о ее причине приводила их в содрогание. Неужели девушка останется у них благодаря лишь тому, что свыше пятидесяти человек — вся ее родня — погибли?! Хансены пребывали в растерянности. Решение приняла сама Карен.
Несмотря на любовь, которую она дарила Хансенам, она чувствовала, что между ними и ею сохраняется невидимый барьер. Когда немецкая оккупация только начиналась, а ей было восемь лет, Ааге как-то сказал, что никогда не следует говорить о своем еврейском происхождении, потому что это смертельно опасно. Карен послушалась, как слушалась во всем — она любила его и верила ему. Но она не могла не задать себе вопрос — чем же она, собственно, отличается от других и почему это отличие угрожает ее жизни? Спросить было не у кого, поэтому вопрос остался без ответа. Вдобавок Карен совершенно не общалась с евреями. Она чувствовала себя такой же, как все люди, хотя ощущение странного барьера не оставляло ее.
Может быть, со временем это прошло бы само собой, но Ааге и Мета, сами того не ведая, не давали опухоли рассосаться. Хансены были верующими лютеранами. Каждое воскресенье все трое отправлялись в церковь, и каждый вечер Ааге читал ей перед сном Псалтирь. Карен очень дорожила маленькой белой Библией в кожаном переплете — подарком Хансенов к десятилетию. Она очень любила эти чудесные истории, в особенности рассказы из Книг Судей и Царств, где говорилось о любви, войнах и прочих страстях. Читать Библию было так же интересно, как сказки Андерсена.
Но это чтение еще больше сбивало Карен с толку. Сколько раз она хотела поговорить с Ааге. Ведь Иисус был евреем, и его мать, и все апостолы. В первой части Библии, самой для нее интересной, говорилось исключительно о евреях. Разве там не повторялось на каждом шагу, что евреи были избраны самим Господом для выполнения его велений?
Если все это правда, то почему же быть еврейкой опасно? И почему евреев так ненавидят? Чем старше она становилась, тем упорнее искала ответы на эти вопросы. Она прочитала, что Бог часто наказывал евреев, когда они не были послушны. Неужто еврейский народ на этот раз провинился так сильно?
Библия стала тайным увлечением Карен. В тишине своей комнаты она читала главу за главой, надеясь найти необходимые ответы.
Чем больше она читала, тем заметнее становилась ее растерянность. К четырнадцати годам Карен уже была в состоянии разобраться в прочитанном. Почти все, чему учил Иисус, содержалось в Ветхом завете. И тут возникал самый трудный вопрос. Она была уверена, что, если бы Иисус вернулся на землю, он пошел бы в синагогу, а не в церковь. Как могли люди преклоняться перед Ним и ненавидеть Его народ?
И еще кое-что произошло в день ее четырнадцатилетия. В этом возрасте датские девочки проходят в церкви торжественную церемонию конфирмации. Карен жила все эти годы как датчанка и христианка, но Хансены колебались насчет конфирмации. Они долго говорили об этом и решили, что не имеют права вмешиваться в дела Господни. Карен сказали, что из-за войны и смутного времени конфирмацию лучше отложить. Однако она догадывалась об истинных причинах.
Когда Карен попала в дом Хансенов, она нуждалась лишь в любви и защите. Теперь ей нужно было знать, кто она и откуда. Тайна, окружавшая ее прошлое, совпадала с тайной ее еврейского происхождения. Чтобы стать навсегда и во всем датчанкой, требовалось отказаться от поисков ответа на эти вопросы. Она так поступить не могла. Невидимая стена — ее прошлое и ее еврейство — встала между нею и Хансенами.
Когда война подошла к концу, она уже знала, что придется расстаться с ними, и заранее приготовилась к неизбежной разлуке. Годы, прожитые в обличье Карен Хансен, были всего лишь игрой. Она была полна решимости вновь стать Карен Клемент. Девушка пыталась вспомнить подробности прошлого, отца, мать, братьев, но в ее памяти вставали лишь смутные образы. Она снова и снова представляла себе встречу с родными, заставляла себя тосковать по ним.
Однажды ночью, через несколько месяцев после окончания войны, Карен сказала Хансенам, что уезжает, чтобы найти своих родителей. Она, мол, снова была у женщины из Красного Креста, и та думает, что будет больше шансов отыскать их, если она поедет в Швецию и поживет в каком-нибудь лагере для перемещенных лиц. В действительности шансов было немного, но она не могла больше мучить Хансенов.
Карен болела душой не столько за себя, сколько за Ааге и Мету. Пообещав писать и мало надеясь на встречу в будущем, четырнадцатилетняя Карен Хансен-Клемент без оглядки бросилась в бездонный людской водоворот, вызванный войной.
ГЛАВА 14
Действительность развеяла мечты Карен быстро и беспощадно. Первый месяц после отъезда из Дании стал сплошным кошмаром. Избалованная, привыкшая к всеобщей любви и заботе, она жила теперь в непрерывном страхе. Но упрямая решимость заставляла ее продолжать поиски.
Сначала она поехала в шведский лагерь, затем в какой-то бельгийский замок, который кишмя кишел бездомными, нищими бродягами — бывшими узниками концлагерей, рабами рабочих отрядов. Каждый день приносил Карен новые потрясения.
Двадцать пять миллионов погибло в этой страшной войне.
След вел в лагерь для перемещенных лиц Ля Сиотат, расположенный на берегу Лионского залива в нескольких милях от Марселя. Это было жуткое место. Угрюмые бетонные бараки, утопавшие в море грязи, были набиты до отказа, не хватало всего, и тень смерти витала над его обитателями. Для них Европа превращалась в сплошную могилу.
Геноцид! Танец смерти, охвативший шесть миллионов человек! Карен впервые услышала имена Франка и Мюллера, Гиммлера и Розенберга, Штрейхера, Кальтенбруннера и Гейдриха. Она услышала имена тысяч людоедов поменьше: Ильзы Кох, которая приобрела страшную славу, изготовляя абажуры из татуированной человеческой кожи; Дитера Вислицены, быка-провокатора, который вел человеческие стада на убой; Крамера, который специализировался на избиении кнутом голых женщин. Все чаще произносилось имя самого остервенелого палача — Эйхмана, палестинского немца, свободно говорящего на иврите, — одного из авторов геноцида.
Карен прокляла тот день, когда приподняла завесу, на которой было написано слово «еврей», — за этой завесой притаилась смерть. Одно за другим приходили подтверждения гибели ее дядей, братьев, племянников…
Геноцид проводился в жизнь с точностью безупречной машины. Сначала немцы действовали неуклюже: просто расстреливали. Это выходило чересчур медленно. Они мобилизовали ученых для организации дела на широкую ногу. Были придуманы душегубки, в которых людей умерщвляли газом по пути на кладбище. Но и душегубки действовали слишком медленно. Тогда были построены печи и газовые камеры производительностью в две тысячи трупов за полчаса; в лагерях побольше производительность нередко доходила до десяти тысяч. Организация массового истребления стала безупречной, и машина геноцида заработала полным ходом.
Карен слышала о тысячах заключенных, которые, чтобы избежать газовых камер, бросались на колючую проволоку, через которую шел ток.
Карен слышала о сотнях тысяч людей, не выдержавших болезней и голода, чьи трупы бросали в ямы вперемешку с дровами, обливали бензином и сжигали.
Карен слышала о трюках, применяемых к матерям, чтобы отнять у них детей под предлогом переселения из барака в барак. Она слышала об эшелонах, до отказа набитых стариками и больными, о дезкамерах, где перед входом заключенным давали в руки кусочки мыла. Эти помещения были в действительности газовыми камерами, а кусочки мыла — всего лишь камешками.
Карен слышала о матерях, которые, прежде чем войти в газовую камеру, прятали своих детей в одежде, оставленной на вешалке. Немцы хорошо знали эти хитрости и детей всегда находили.
Карен слышала о тысячах раздетых догола людей, поставленных на колени на краю ими самими вырытых могил. Об отцах, прикрывавших ладонями глаза своих детей, когда немецкие пистолеты стреляли им в затылок.
Она слышала о гауптштурмфюрере СС Фрице Гебауэре, который собственноручно душил женщин и обожал смотреть, как умирали младенцы, опущенные в ледяную воду.
Она слышала о Гейнене, который разработал метод убийства одним выстрелом нескольких людей, поставленных в ряд, и неустанно старался побить свой предыдущий рекорд.
Она слышала о Франке Варцоке, который любил заключать пари, сколько проживет человек, подвешенный за ноги вниз головой.
Она слышала об оберштурмбанфюрере Роките, который руками разрывал человеческие тела на части.
Она слышала о Штейнере, который просверливал дыры в головах и животах заключенных, вырывал ногти, выкалывал глаза и подвешивал обнаженных женщин за волосы.
Она слышала о генерале Франце Йекелне, который организовал массовое убийство в Бабьем Яре. Бабий Яр — предместье Киева, где за два дня, к ликованию местных антисемитов, были расстреляны 33 тысячи евреев.
Она слышала об анатомическом институте профессора Хирста в Штрасбурге и о его ученых; видела изуродованных женщин, служивших им подопытными кроликами.
Крупнейшим среди подобных «научных центров» был Дахау. Она слышала, что доктор Хейскеер вводил в кровь детей палочки Коха и наблюдал, как они умирают. Доктор Шульц интересовался отравлениями крови. Доктор Рашель хотел спасти жизнь немецких летчиков и во имя этого ставил опыты, при которых люди помещались в искусственно создаваемые высотные условия и погибали на глазах «ученых», наблюдавших за ними через глазок. Проводилось и множество других опытов по так называемой программе «Истина в науке», достигшей, может быть, своей высшей точки в искусственном оплодотворении женщин семенем животных.
Карен слышала о Вильхаузе, коменданте лагеря в Яновске, что поручил композитору Мундру написать «Танго смерти». Звуки этого танго были последними в жизни двухсот тысяч евреев, ликвидированных в Яновске. Она слышала и о хобби Вильхауза — подбрасывать младенцев в воздух, чтобы проверить, сколько раз он успеет попасть в них из пистолета, прежде чем они упадут на землю. Его жена Отилия тоже была превосходным стрелком.
Карен слышала о немецких наймитах из литовцев, которые забивали людей насмерть дубинками и сапогами, о хорватских усташах, замучивших сотни тысяч заключенных.
Карен содрогалась от ужаса. Ее преследовали кошмары. Она не могла спать по ночам, географические названия обжигали ее мозг. Попали ее отец, мать и братья в Бухенвальд или погибли среди ужасов Дахау? Может быть, они сгинули в Хелмно вместе с миллионами других жертв или в Майданеке — вместе с 750 тысячами? Или в Бельзеце, в душегубках Треблинки, в Собиборе, в Травниках, в Понятове или в Кривом Роге? Были они расстреляны в шахтах в Краснике или разорваны на куски псами в Дьедзине, или замучены в Штутхофе?
Кнут! Ледяные ванны! Электрический ток! Паяльные лампы!
Геноцид!
А может быть, в Шойзеле, в Доре, в Нейгамме, в Гросс-Розне? Может быть, им довелось слушать «Танго смерти» Вильхауза в Яновске? Не были ли ее родные среди трупов, переработанных на мыло в Данциге?
Смерть неотступно витала над перемещенными лицами в лагере Ля Сиотат.
…А Карен слышала еще и еще географические названия: Данагиен, Эйвари, Гольдпильц, Виевара, Порткунде… Она уже не могла ни есть, ни спать… Кивиоли, Варва, Магдебург, Плашов, Щебнье, Маутхаузен, Заксенхаузен, Ораниенбург, Ландсберг, Берген-Бельзен, Рейнсдорф, Близины.
Геноцид!
Фоссенберг! Равенсбрюк! Нацвейлер!
Однако все это бледнело перед самым зловещим словом — Освенцим!
Освенцим с тремя миллионами убитых!
Освенцим со складами, набитыми очками.
Освенцим со складами, набитыми обувью, одеждой, жалкими тряпичными куклами.
Освенцим со складами человеческих волос для набивки тюфяков!
Освенцим, где тщательно собирали и переплавляли для отправки в научный институт Гиммлера золотые коронки. Освенцим, где черепа особо красивой формы сохраняли в качестве пресс-папье!
Освенцим, где кости сожженных размельчали кувалдами, чтобы замести следы злодеяний.
Освенцим, где над главными воротами красовалась надпись: «Труд освобождает».
Карен Хансен-Клемент слушала и смотрела, пока хватало сил. Желание жить покидало ее. И все же в конце концов произошел перелом, она очнулась.
Все началось в тот день, когда она улыбнулась и погладила по головке маленького сироту, и ребенок почувствовал в ней сострадание. Карен открыла в себе способность дать детям то, в чем они больше всего нуждались, — нежность. Они льнули к ней, а она откуда-то знала, как вытереть мокрый нос, поцеловать ушибленный палец и успокоить плачущее дитя, как рассказывать сказки и петь песни.
Карен окунулась в работу с маленькими детьми с такой страстью, что начала забывать собственное горе. Она никогда не теряла терпения, никогда не уставала. Здесь, в Ля Сиотат, ей исполнилось пятнадцать лет. В ее душе теплились надежды: ведь отец был важным человеком, и у немцев для таких людей был особый лагерь, в Терезиенштадте в Чехословакии, где заключенных не пытали и убивали; если его отправили туда, он мог остаться в живых. И кроме того: многих немецких евреев-ученых нелегально переправляли через границу даже после того, как они попадали в концлагерь. Этим смутным надеждам противостояли сведения о гибели большинства ее многочисленных родственников.