«Апекс» прекратил огонь, чтобы поднять на борт барахтавшихся в воде людей, а «Земля Обетованная» с огромной пробоиной в боку опять запыхтела. «Данстон Хил» тут же настиг ее. На борту крейсера спорили, не протаранить ли пароход еще раз. Но от второй пробоины ветхое судно могло пойти ко дну, поэтому рисковать не стали. Вместо этого «Данстон Хил» открыл свирепый огонь из пулеметов, и беженцам вместе с пальмахниками пришлось укрыться в трюмах. Приставив к борту лестницы, матросы «Данстон Хила» перебрались на пароход. Началась яростная рукопашная схватка. Действуя дубинками, изредка стреляя, англичане рвались на трап, ведущий к капитанскому мостику.
Тем временем «Апекс» подплыл к другому борту теплохода. Под дымовой завесой его абордажная команда пришла на помощь матросам с «Данстон Хила».
Дов Ландау участвовал в схватке. Он с группой беженцев охранял трап, ведущий на капитанский мостик. Несколько раз они сбрасывали англичан с лестницы, но слезоточивый газ и пистолеты заставили их отступить.
Англичане захватили всю палубу. Получив подкрепление и держа беженцев под прицелом, они постепенно добрались до рубки и завладели штурвалом.
Билл Фрай и пятеро матросов встретили англичан отчаянным сопротивлением. Капитан, оттесненный в сторону, продолжал драться, пока не упал без сознания. Англичане выволокли его из рубки.
Сражение длилось четыре часа. Англичане потеряли восемь человек убитыми и два десятка ранеными. Евреев погибло пятнадцать, среди погибших был и капитан судна американец Билл Фрай. Англичане наконец завладели «Землей Обетованной».
Когда «Данстон Хил» с продырявленным пароходом на буксире подплывал к Хайфе, там были приняты чрезвычайные меры предосторожности. Британские солдаты наводнили район порта. Шестую дивизию парашютистов, вооруженную до зубов, привели в боевую готовность. Однако несмотря на все попытки сохранить тайну, ничего из этого не получилось. Англичане не знали, что подробное сообщение о захвате «Земли Обетованной» было передано по радио.
Когда суда подплыли к Хайфе, палестинские евреи объявили всеобщую забастовку. Англичанам пришлось бросить войска и даже применить танки, чтобы не дать смешаться беженцам с местными жителями.
Четыре британских корабля, предназначенных для перевозки заключенных — «Эмпайр Монитор», «Эмпайр Риноун», «Эмпайр Гардиан» и «Магна Харта», — ждали погрузки беженцев с «Земли Обетованной». Но в тот момент, когда ветхий пароход ввели в гавань, порт и вся Хайфа вздрогнули от мощного взрыва. «Эмпайр Монитор» разнесло на куски — пальмахники-подводники подложили мину ему под днище.
«Земля Обетованная» причалила. Большинство беженцев пали духом и уже не помышляли о сопротивлении. Их раздели догола, обыскали, провели под дезинфекционным душем, затем отконвоировали на оставшиеся три корабля. Это было трагическое зрелище.
Дов Ландау и еще человек двадцать пять беженцев засели в трюме, вооружившись кусками стальных труб, и сопротивлялись до конца. В трюм накачали слезоточивые газы. Дова схватили четыре солдата, но он все равно не переставал отчаянно отбиваться. Его скрутили и перевезли на «Магна Харта».
Забитые до отказа три британских судна в сопровождении крейсеров «Данстон Хил» и «Апекс» подняли якоря и отплыли из Хайфы.
Если бы беженцев отправили на Кипр, в переполненные лагеря, то евреи достигли бы своей цели: еще на шесть с половиной тысяч человек, вывезенных из Европы, увеличилось бы число заключенных, ожидавших на Кипре отправки в Палестину.
Но беженцы с «Земли Обетованной» подлежали возвращению в порт отправления, то есть Тулон. Отныне всех нелегальных иммигрантов, которые попытаются пробраться в Палестину, англичане намеревались возвращать в те порты, где они сели на судно.
Пальмахники и агенты Моссада, находившиеся на борту трех кораблей вместе с беженцами, решили ни под каким видом эту высадку не допустить — если англичане добьются своего и беженцев вернут в Тулон, на этом нелегальная иммиграция закончится.
Когда корабли встали на якоря в Лионском заливе, командиры Пальмаха передали капитанам всех трех кораблей заявление: «Вы сможете высадить нас на берег только силой». Французы приняли сторону евреев, несмотря на возможное осложнение отношений с англичанами.
Начальник эскадры радировал обо всем в Лондон и попросил инструкций. Уайтхолл тут же принялся нажимать на Париж, угрожая разрывом англо-французских отношений. Он требовал, чтобы французы не поддерживали евреев и не возражали против высадки беженцев силой. Четыре дня донесения и инструкции летали между кораблями и Лондоном, Лондоном и Парижем. Затем французское правительство заявило, что оно не станет участником насильственной высадки беженцев. Но если беженцы пожелают вернуться во Францию по своей воле, их примут с радостью.
Беженцы ликовали. Они единодушно решили не двигаться с места. Оправившись от удара, англичане объявили: либо эти люди добровольно высадятся в Тулоне, либо будут торчать в заливе, пока не сдохнут.
Евреи тем временем начали организовывать свою жизнь. Пальмахники обучали беженцев ивриту, выпускали информационный листок, организовали драмкружок — делали все, чтобы люди не падали духом. Французские власти ежедневно направляли к кораблям баржи с продовольствием и медикаментами. На кораблях успели родиться больше десятка детей. Прошла неделя, а беженцы стояли на своем.
Тремя кораблями, окруженными тайной завесой, заинтересовались журналисты. Однажды ночью агент Моссада с «Эмпайр Гардиан» добрался вплавь на берег и рассказал обо всем французским репортерам.
Информация немедленно разнеслась по Франции, Италии, Голландии и Дании. Редакционные статьи газет во всех четырех странах были полны упреков в адрес британских властей.
Лондон заранее приготовился к взрыву негодования. Он был готов ко всему, кроме упорства беженцев. Условия на кораблях были ужасные, стояла невыносимая духота, и многие заболели. Тем не менее беженцы по-прежнему отказывались высаживаться. Судовые команды, не отваживавшиеся посещать зарешеченные трюмы, начинали мало-помалу нервничать. Прошла вторая неделя, а евреи не сдавались.
Возмущение печати действиями англичан все нарастало.
Прошла еще неделя. Затем еще одна.
Наконец интерес к противостоянию ослабел. Но вскоре на берег доставили первого еврея. Он был мертв. Последовал новый взрыв возмущения мировой печати. Капитаны всех трех кораблей доложили, что беженцы как никогда полны решимости не сдаваться. Нажим на Уайтхолл все усиливался. Англичане поняли: если на берег будут доставлены новые трупы, дело примет скверный оборот.
Тогда они прибегли к обходному маневру и предложили беженцам переговоры, рассчитывая, что удастся найти компромисс, который позволит им выйти из этой истории с честью. Но со всех кораблей пришел один и тот же ответ: «Мы согласны высадиться только в Палестине».
Пошла шестая неделя. После смерти еще одного беженца англичане поставили ультиматум: либо евреи высадятся на берег, либо вся ответственность за дальнейшее падет на них. Было не совсем ясно, о какой ответственности идет речь, но, когда беженцы отклонили ультиматум, англичане начали действовать.
«Эмпайр Гардиан» и «Эмпайр Риноун» получили приказ немедленно поднять якоря и следовать в Гамбург, расположенный в британской зоне оккупации. Пассажиров этих кораблей было приказано высадить на берег и отправить в Дахау до дальнейшего распоряжения.
Пока «Эмпайр Гардиан» и «Эмпайр Риноун» направлялись через Гибралтарский пролив в Германию, Моссад лихорадочно строил планы посадить на два других судна пятнадцать тысяч новых беженцев, чтобы снова нелегально вывезти их в Палестину. Когда «Риноун» и «Гардиан» прибыли в Германию, возмущение мировой общественности бесчеловечной английской политикой достигло предела. Однако моральная победа, одержанная Моссадом над Англией, была довольно безрадостна.
Последнему из трех кораблей, транспортному судну «Магна Харта» англичане все же разрешили высадить беженцев на Кипре. Дову Ландау повезло. Свой шестнадцатый день рождения он отпраздновал не в Дахау, а в Караолосе.
ГЛАВА 28
Следующий день рождения Дов встретил там же, в лагере. Он молча лежал на койке, глядя в потолок. Он вообще ни с кем не разговаривал с того самого дня, когда его вытащили из трюма «Земли Обетованной». Длинные недели стояния на якоре перед Тулоном еще более ожесточили его.
В Караолосе с ним пытались разговаривать десятки людей: врачи, учителя, пальмахники, но Дов никому не доверял и никого не хотел видеть. Никому так и не удалось пробить стену его молчания.
Днем он лежал на койке. Ночью же гнал от себя сон, ибо со сном всегда приходили воспоминания. Вновь и вновь Дов видел, как открываются двери газовых камер Освенцима. Долгими часами он разглядывал номер, наколотый на руке: 359195.
В палатке напротив жила девушка. Красивая — таких он еще не видел: в местах, где ему приходилось жить, женщины не могли быть красивыми. Она возилась с малышами, улыбалась ему и не сердилась на его отчужденность, как все остальные. Это была Карен Хансен-Клемент.
Карен тоже обратила внимание на Дова и поинтересовалась, почему этот парень не учится в школе, ни с кем не знается. Ее предупредили: держись подальше от него, он не в себе и, пожалуй, даже опасен.
Предупреждение только раззадорило Карен. Она знала, что Дов был в Освенциме, и испытывала к нему сострадание.
Однажды Дов лежал, как обычно, на койке и глядел в потолок. Вдруг он почувствовал, что кто-то зашел в палатку, и молниеносно спрыгнул на пол. Перед ним стояла Карен. Мальчик напрягся.
— Не одолжишь мне ведро? Мое прохудилось, а водовоз вот-вот подъедет.
Дов молча смотрел на нее.
— Я говорю, ведро не одолжишь?
Дов что-то проворчал.
— Так как же? Да или нет? Ты что, немой?
Они стояли, как два петушка, приготовившиеся к драке. Карен уже жалела, что зашла в палатку. Она глубоко вздохнула:
— Я живу напротив.
Дов молчал, не сводя с нее глаз.
— Ну, дашь ведро?
— Чего тебе здесь надо? Зачем ты пришла сюда?
— Я пришла, чтобы попросить ведро. Много ты о себе воображаешь!
Дов отвернулся, сел на койку и стал грызть ногти. Прямота Карен обезоружила его. Он показал на ведро, стоявшее в углу, и посмотрел на девушку искоса. Карен взяла ведро.
— А тебя как зовут? Приду возвращать ведро, а как обратиться, не знаю.
Он не отвечал.
— Ну?
— Дов!
— А меня Карен. И здороваться со мной можешь. А там глядишь, и улыбаться научишься.
Он медленно обернулся, но девушка уже выскочила из палатки. Дов подошел к выходу, посмотрел ей вслед. Подъехала цистерна, и Карен подошла набрать воды. Удивительно красивая!
Карен совсем не походила на тех, кто пытался заговорить с ним до этого. Прямая, слегка капризная, но ласковая, она не надоедала, не говорила громких слов, в которые сама не верила, не жаловалась, как большинство в Караолосе. И голосок у нее был нежный, но решительный.
— Привет, Дов, — сказала Карен, вернувшись. — Возьми ведро. Спасибо!
Он что-то буркнул.
— Ax да, ты же не умеешь говорить по-человечески, только рычишь. У меня в садике есть такой. Он разыгрывает из себя льва.
— Привет! — заорал Дов что было мочи.
Вскоре Дов знал, когда она встает, когда стирает, когда идет к своим питомцам и возвращается от них. Однажды он украдкой забрался в палатку к Карен и осмотрел ее ведро. Оно не текло! Дов по-прежнему целыми днями лежал на койке, но теперь он с нетерпением ждал стука ее каблуков и украдкой смотрел ей вслед. Частенько и Карен смотрела в сторону его палатки, тогда их взгляды на мгновение встречались. Тут Дов обычно сердился и упрекал себя за слабость характера.
Дни шли за днями, и для Дова что-то неприметно изменилось. Он по-прежнему молчал и чуждался людей, но его мысли все чаще оказывались далеки от смерти и ненависти. Дов прислушивался, как дети играют рядом на площадке, и слышал, как Карен что-то им говорит. За время жизни в Караолосе он перестал различать детские голоса, и теперь испытывал странное чувство.
Однажды ночью Дов стоял у колючей проволоки и следил, как лучи прожекторов скользят над палатками. Он часто проводил так ночи, потому что боялся засыпать. Пальмахники устроили костер на детской площадке, там пели и плясали. Когда-то он тоже пел и плясал на собраниях «Искупителей». Тогда были живы и Мундек, и Руфь, и Ревекка…
— Привет, Дов!
Он резко обернулся и увидел изящный силуэт Карен. Ветер играл ее длинными волосами.
— Пойдем к костру!
Он повернулся к ней спиной.
— Ведь я же тебе нравлюсь, дурачок ты этакий! Можешь меня не стесняться. Почему ты живешь таким волком?
Он только мотнул головой.
— Дов… — шепотом сказала она.
Он в бешенстве обернулся к ней.
— Бедный Дов! — передразнил он кого-то. — Несчастный сумасшедший! Ты ничуть не лучше остальных! Ты только красивее! — Дов вцепился ей в горло. — Оставь меня в покое… оставьте меня в покое!
Карен глянула ему прямо в глаза.
— Убери руки… Сию же минуту!
Он послушно отнял руки.
— Я только хотел нагнать на тебя страху, — сказал он. — Ничего плохого я бы тебе не сделал.
— Никакого страха ты на меня не нагнал и не нагонишь, — ответила она презрительно и пошла прочь.
Неделю Карен не разговаривала с ним, не смотрела в его сторону. Дов ощутил мучительное беспокойство. Он уже не проводил, как раньше, долгие часы на койке в молчании, а целыми днями холил по палатке из угла в угол. Зачем он связался с этой девушкой? Ему вполне хватало воспоминаний: с ними было по-своему спокойно.
Как-то вечером Карен играла с детьми на площадке. Один из малышей упал и стал плакать. Она обняла его и начала успокаивать, и, когда подняла голову, неожиданно увидела перед собой Дова.
— Привет! — сказал он быстро и пошел прочь.
Карен поняла, что все-таки нашла ключик к этой душе. Стало ясно, как хочется Дову выбраться из мрачного одиночества.
Несколько дней спустя Карен нашла у себя рисунок, на котором стоящая на коленях девушка обнимала ребенка на фоне колючей проволоки. Она тут же пошла к Дову в палатку. Увидев ее, Дов отвернулся.
— Ты хорошо рисуешь, — сказала гостья.
— Еще бы! — бросил он в ответ. — Рука набита. Джорджа Вашингтона и Линкольна я вообще рисую с закрытыми глазами.
Он присел на край койки и принялся кусать губы. Карен села рядом. Никогда еще он не сидел так близко к девушке. Она дотронулась пальцем до голубой наколки на его руке.
— Освенцим?
— На кой черт я тебе сдался?
— Может, ты мне нравишься.
— Нравлюсь?
— Ага. Когда не рычишь. И голос у тебя приятный, если не орешь.
У него задрожали губы.
— А я… а ты мне действительно нравишься. Ты не такая, как остальные. Кажется, понимаешь меня… У меня был брат Мундек, он тоже всегда понимал.
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать. — Дов вскочил на ноги и резко повернулся к ней. — Боже, как я ненавижу этих англичан! Они ничуть не лучше немцев!
— Дов!
Он замолчал и тут же на глазах Карен вернул своему лицу прежнее, ставшее уже привычным мрачное выражение. Но начало было положено: Дов хоть немного сбросил маску.
Дов стал искать общества Карен, и девушка доверяла ему все больше. Карен рассказала ему самое сокровенное: она хочет попасть в Палестину, чтобы найти отца. Дов радовался, что Карен выбрала именно его, но и девушке эти беседы тоже были приятны. С тех пор как она оставила Хансенов, у нее не было возможности подружиться с кем-нибудь.
И вот однажды произошло важное событие: Дов Ландау улыбнулся.
Карен рассказывала о Хансенах, о датчанах, о детях, которых она так любила, о своей надежде найти отца, и ему тоже захотелось рассказать о чем-нибудь приятном. Но как Дов ни силился, ничего такого припомнить не мог. Родители, сестры, родной дом — это было так давно, что он все позабыл.
Карен избегала тем, которых избегал он сам, и никогда не расспрашивала Дова об Освенциме или гетто.
Спустя несколько недель она явилась к нему с просьбой.
— Дов, есть дело, сделай его для меня…
Он сразу сжался, прищурился.
— Людям из Моссада известно, что ты умеешь подделывать бумаги.
— Ну так что же?
— Здесь какой-то новый человек из Палестины… Хочет побеседовать с тобой. Его зовут Ари Бен Канаан. Ему нужны паспорта и всякие бумаги. Помоги ему.
— Ах, вот оно что! Ты подлизывалась ко мне, чтобы завербовать?!
— Ты сам не веришь тому, что несешь.
— Если я им так уж нужен, — пробормотал Дов, — то почему они не пришли и не попросили сами?
— Как же они могут попросить тебя, если ты ни с кем не разговариваешь?
— А с какой стати мне работать на них?
— С той стати, что они работают на тебя.
— Как бы не так! Они работают только на самих себя!
— Ладно, будь по-твоему. Но ведь они не хуже немцев, а если ты мог подделывать доллары для немцев, то ничего с тобой не случится, если будешь делать паспорта для Моссада.
— За словом в карман ты не лезешь.
— Дов, я тебя никогда ни о чем не просила. А теперь прошу. Что им сказать?
— Скажи, что я, может быть, соглашусь, но нужно сначала кое о чем договориться.
— Вот и договорись. Ари Бен Канаан ждет.
— Хорошо, пускай приходит.
Ари Бен Канаан понравился Дову, хотя он ни за что бы в этом не признался. Он говорил только по делу и без обиняков объявил Дову, что если тот не согласится работать, то его отправят с Кипра последним. Дову нравилась в нем хватка — ею Ари напомнил Мундека. Он согласился работать, но все, кроме Карен, продолжали считать его неисправимым. Он по-прежнему говорил только зло и сердито. Иногда на него находило бешенство, и Карен звали, чтобы его успокоить.
ГЛАВА 29
До начала последнего этапа операции «Гедеон» остались сутки. Ари Бен Канаан созвал своих командиров на совещание в дом Мандрии.
Давид Бен Ами вручил Ари наряды, изготовленные Довом, Ари посмотрел бумаги и признал, что этот парень — настоящий артист. Никто не догадается, что это подделка. Давид доложил, что закончены все приготовления — от принятия мер безопасности до доставки кошерной пищи для верующих.
Иоав Яркони сообщил, что грузовики тоже готовы и потребуется не больше двадцати минут, чтобы они добрались от 23-й роты до Караолоса.
Зеев Гильбоа доложил, что погрузка детей в Караолосе займет считанные минуты. О цели поездки он скажет им прямо перед отправкой.
Американец Хэнк Шлосберг, капитан «Исхода», собирался поднять якорь в Ларнаке на рассвете, чтобы прибыть в Кирению за час, а то и два до прибытия автоколонны.
Мандрия сказал, что расставил наблюдателей вдоль пути следования. Они немедленно предупредят водителей, если произойдет непредвиденное. Другие наблюдатели установят контроль за запасными маршрутами. Мандрия будет ждать у себя дома, в Фамагусте. Как только колонна проедет мимо его дома, он тут же позвонит в Кирению Марку Паркеру.
Ари встал и окинул взглядом помощников. Все нервничали. Даже обычно безмятежный Яркони уставился в землю. Ари не стал ни поздравлять их, ни желать успеха. С поздравлениями еще успеется. Что же касается успехов, то пусть они об этом побеспокоятся сами.
— Сначала я хотел устроить побег через три дня, когда англичане сами начнут перебрасывать детей в новые лагеря. Но стало известно, что майор Алистер что-то заподозрил. Есть основания считать, что он потребовал из Лондона указаний, минуя своего непосредственного начальника, генерала Сазерленда. Поэтому приходится действовать немедленно. Грузовики прибудут в Караолос в девять утра. Надеюсь, к десяти дети будут в машинах. С момента, когда мы свернем с ларнакского шоссе, начнутся два решающих часа. Нет оснований бояться, что колонну остановят. Наши машины известны по всему Кипру. Однако мы не должны терять бдительности. Вопросы есть?
— Лехаим! — воскликнул Давид Бен Ами, подняв рюмку. Восторженная натура не позволила ему покончить с таким делом буднично.
— Лехаим! — ответили остальные.
— Мне частенько приходится слышать это «лехаим», — сказал Мандрия. — Что оно означает?
— Это означает «За жизнь!», — ответил Давид. — В устах евреев это не так уж мало.
— За жизнь, — повторил Мандрия. — Хорошо как!
Ари подошел к Мандрии и обнял его.
— Вы стали нам настоящим другом, — сказал он.
На глазах Мандрии появились слезы. Он знал, что так пальмахники обнимаются только со своими.
Полчаса спустя капитан Халев Мур, он же Ари, встретил Марка Паркера на террасе отеля «Король Георг». Марк отчаянно нервничал.
Ари сел, от сигареты отказался и заказал себе виски.
— Ну как? — нетерпеливо спросил Марк.
— Мы будем в Караолосе завтра в девять утра.
— Я думал, вы подождете, пока англичане сами начнут перебрасывать детей.
— Оно было бы лучше, но мы не можем ждать. Человек из Си-Ай-Ди сообщил нам, что Алистер о чем-то догадывается, — сказал Ари. — Но ничего, еще немного — и все будет позади. Англичане хотя и заподозрили что-то, но сами не знают что. Вот и все наши дела.
Марк кивнул. Он готовился послать телеграмму о продлении отпуска. В Лондоне Брэдбери узнает по подписи «Марк», что операция «Гедеон» закончилась успешно, и немедленно напечатает репортаж, который Марк отправил ему неделю назад.
— А что, если Мандрия не позвонит мне в десять?
Ари улыбнулся.
— Тогда я бы советовал дать деру как можно скорее. Разве только ты захочешь написать репортаж о моей казни.
— Репортаж получился бы неплохой, — мрачно заключил Марк, допивая свою рюмку.
— Кстати, — сказал Ари, глядя в сторону моря, — с того дня, как мы включили Карен в список, Китти не разу не была в лагере.
— Она в «Куполе».
— И как она?
— А как ты думаешь? Плохо, конечно. Она не хочет, чтобы Карен попала на «Исход». Можно ли осуждать ее это?
— Я и не осуждаю. Просто жаль ее.
— Очень мило с твоей стороны. Я не подозревал, что ты умеешь жалеть.
— Мне жаль, что она так поддалась чувству.
— Ну да, я забыл. Ты ведь не признаешь чувств.
— Какой ты нервный…
Спокойствие Ари злило Марка. Он вспомнил, как горевала Китти, когда, вернувшись в Кирению, рассказывала ему, что Карен попала в список пассажиров «Исхода».
— Что ты хочешь от Китти? Она перенесла в жизни больше страданий, чем может вынести женщина.
— Страданий? — переспросил Ари. — Боюсь, что миссис Фремонт вообще не знает, что это такое.
— Иди к черту, Бен Канаан! Не думаешь ли ты, что евреи взяли на откуп все страдания на свете?
— По счастью, вам платят не за сочувствие. Да мне ваше сочувствие и не нужно.
— Как ты можешь? Я сочувствую каждой человеческой слабости.
— У меня их нет в рабочее время.
Марк поднялся, собираясь уйти. Ари схватил его за рукав. Марк впервые видел этого гиганта по-настоящему сердитым.
— Это тебе не вечеринка в саду у герцогини. Завтра мы вызовем на бой всю Британскую империю.
Ари тут же пожалел о своей вспышке и выпустил рукав Марка. А Марк пожалел его. Ари, конечно, умеет скрывать чувства, но нарастающее напряжение сказывается даже на нем.
Несколько часов спустя Марк стучал в дверь номера Китти в «Куполе». Она встретила его с улыбкой, но покрасневшие веки говорили о ее переживаниях.
— Завтра.
Китти сжалась.
— Так быстро?
— Они боятся, как бы англичане не спохватились.
Китти подошла к окну и посмотрела на пирс. Стоял солнечный, ясный вечер, вдали виднелись размытые очертания турецкого берега.
— Я попытаюсь набраться мужества, соберу вещи и уеду.
— Как только с этим будет покончено, съездим на пару недель на Ривьеру, — сказал Марк.
— Чтобы зализать раны? Я думала, ты собираешься в Палестину.
— Вряд ли англичане меня туда пустят. Я чувствую себя последним мерзавцем, что втянул тебя в эту историю.
— Ты не виноват, Марк.
— Очень мило с твоей стороны, но ты не права. Как ты думаешь — справишься?
— Думаю, справлюсь. Зря только ввязалась. Ты правда предупреждал. Все время мне казалось, будто по льду хожу. Помнишь, Марк, мы спорили с тобой ночью, когда ты познакомил меня с Бен Канааном? Я сказала — в евреях есть что-то особое. Они не похожи на нас.
— У них особый талант попадать в беду. В этом им не откажешь, — сказал Марк, потирая виски. — Но как бы то ни было, надо поесть. Я голоден.
Китти стояла, прислонившись к двери, пока Марк умывался холодной водой. Он потянулся за полотенцем. Китти схватила его за руку.
— Марк! На «Исходе» будет очень опасно?
Он колебался с минуту, но обманывать ее не стал.
— Этот твой «Исход» — настоящая плавающая мина. В любой момент может взорваться.
У Китти сжалось сердце.
— Скажи правду, Марк. У них есть хоть какой-нибудь шанс?
— С таким командиром, как это бесчувственное чудовище Бен Канаан, у них шансы неплохие.
Солнце село, наступила ночь. Они по-прежнему молча сидели в номере Китти.
— Что же, всю ночь так и будем сидеть? — сказал Марк наконец.
— Не уходи, — попросила Китти. — Я только прилягу поверх одеяла.
Она достала из тумбочки две таблетки снотворного, потушила лампу и растянулась на кровати.
Марк уселся у окна, от нечего делать следя за прибоем.
Прошло минут двадцать. Он обернулся и увидел, что Китти заснула беспокойным сном. Марк подошел к кровати, постоял над ней, затем прикрыл Китти одеялом и вернулся к своему стулу.
В Караолосе Дов и Карен сидели в палатке, слишком возбужденные, чтобы заснуть. Они тревожно шептались: во всем лагере только они знали, что будет завтра.
Карен пыталась успокоить Дова, который без умолку говорил, как он, приехав в Палестину, немедленно присоединится к террористам и будет убивать британских солдат. Она успокаивала его, как умела, и все-таки уговорила прилечь.
Когда он закрыл глаза, Карен тихонько встала. Ее охватило странное ощущение. Дов, оказывается, значил для нее куда больше, чем она думала до сих пор. Сначала она его просто жалела. Теперь же была в его власти. Карен не понимала, как это могло случиться. Хорошо бы поговорить об этом с Китти, но Китти рядом нет.
— Карен?
— Я здесь, Дов…
В темноте тикали часы.
В 23-й транспортной роте три человека лежали на койках с открытыми глазами.
Зеев Гильбоа вспоминал весну в Галилее. Он думал о жене и ребенке, о своем хозяйстве. Ребенку было всего несколько месяцев, когда Пальмах направил Зеева на Кипр.
Иоав Яркони тоже думал о своем хозяйстве. Совсем не таком, как у Зеева. Расположенное у самого моря, на севере Саронской долины, оно звалось Сдот-Ям — Морские Нивы — и занималось преимущественно рыболовством. Яркони любил скитаться по заброшенным руинам Кесарии, копаться в поисках древностей. Он надеялся, что теперь Пальмах отпустит его на некоторое время домой. Яркони хотел увидеть брата и сестру, поплавать на своем катере.
Давид Бен Ами думал об Иерусалиме. Он любил этот город, лежащий на скалистых холмах Иудеи, почти так же сильно, как Иордану, сестру Ари. Теперь он побудет с ними обоими, пока его не пошлют куда-нибудь с новым заданием. Давид приподнялся на локте и прочитал еще раз потертое письмецо, которое привез ему Ари. У него бешено забилось сердце. Иордана, любовь моя!
Все трое знали, что их остановка в Палестине не будет долгой. Они принадлежали Пальмаху и Моссаду, в любой момент их могли отправить куда угодно. Но в эту ночь их мысли были дома.
Генерал Брюс Сазерленд проснулся, измученный кошмарами, оделся и вышел прогуляться по ночной Фамагусте. Он шел вдоль погруженной в темноту древней крепостной стены и вглядывался в Старый город с сотнями церквей и соборов, с развалинами дворцов и памятников прошедшей славы. Он шел, пока не добрался до башни Отелло. Взобрался на башню и посмотрел вниз, в сторону порта. Он устал, ужасно устал. Будет ли еще в его жизни ночь, когда он сможет спокойно закрыть глаза и заснуть мирным сном?
Майор Алистер заснул за письменным столом. Почти всю ночь он рылся в донесениях, в отрывочных рапортах, поступающих от агентов, пытаясь отгадать, что замышляют евреи в Караолосе.
Мандрия шагал взад и вперед по той самой комнате, в которой Моссад и Пальмах провели столько совещаний. Всего несколько недель назад Ари Бен Канаан и Давид Бен Ами смотрели отсюда, с балкона, на колонну машин с евреями, снятыми с «Врат Надежды». Завтра он тоже будет стоять на балконе и смотреть, как мимо проезжает другая колонна. Это будет венцом безумного плана Бен Канаана. Отвага Моссада произвела огромное впечатление на греческих киприотов; те из них, кто, подобно Мандрии, сотрудничал с евреями, уже подумывали о собственном подпольном движении против британского владычества.
Один только Бен Канаан спал крепко, мирным сном хорошо накормленного ребенка, у которого нет никаких забот.
Луч света упал на лицо Марка Паркера, дремлющего у окна, задрав ноги на подоконник. Марк открыл глаза и зевнул. Он весь окоченел, во рту было горько от табака и виски. Марк оглянулся и увидел Китти, спящую спокойным и глубоким сном. Он опустил штору, на цыпочках вышел из комнаты, побрился, принял холодный душ и почувствовал себя бодрее. Вернувшись в комнату, он осторожно присел на край кровати, нежно погладил Китти по волосам. Она медленно открыла глаза. Увидев Марка, улыбнулась и сладко потянулась. Но тут же ее лицо исказила тревога.
Без двадцати девять Ари Бен Канаан, одетый в капитанский мундир, сел в военный джип, возглавлявший колонну из двадцати грузовых машин 23-й транспортной роты. Вели машины пальмахники, переодетые в британскую форму. Колонна выехала с базы и минут через двадцать остановилась в Караолосе перед зданием лагерного управления, находящегося вне зоны.