— Можно пятьдесят центов? — попросила она. Я достал два квортера.
— За это, — сказал я, — тебя хотя бы помацать надо.
Она рассмеялась:
— Валяй.
Я задрал ей повыше платье и слегка пощипал там, где заканчивались чулки. Чуть не сказал: «Блин, давай возьмем квинту и завалимся ко мне». Видел уже, как пронзаю это щуплое тело, слышал скрип пружин. А потом она бы сидела в кресле, материлась, болтала и смеялась. Я пас. Она вышла на Альварадо, а я смотрел, как она переходит дорогу и пытается вилять задницей, словно в ней и впрямь что-то есть. Я поехал дальше. Я задолжал штату 606 долларов подоходного. Жопку время от времени приходится пропускать мимо.
Машину я поставил возле «Китайца», зашел и взял миску куриного вон-тона. Справа от меня сидел парень без левого уха. Просто дырка в голове — грязная дырка, а вокруг много волос. Никакого уха. Я заглянул ему в эту дырку, затем вернулся к вон-тону. Дрянь какая-то, а не еда. Тут вошел еще один парень, сел от меня слева. Бродяга. Заказал чашку кофе. Посмотрел на меня.
— Здорово, Алкаш, — сказал он.
— Здорово, — ответил я.
— Это меня все Алкашом зовут, вот я и решил тебя так назвать.
— Нормально. Им я раньше и был. Он помешал в чашке.
— Вот эти пузырики на кофе. Вот эти. Мамаша говорила, это значит, что ко мне деньги придут. А ничего не пришло.
Мамаша? У этого типа когда-то была мамаша?
Я доел миску и оставил их там — и безухого, и бродягу, что рассматривал пузырики в кофе.
«Ну и вечерок складывается. Хотя что еще может произойти?» — подумал я. И ошибся.
Я решил перейти Аламеду за марками. Движение было сильное, им управлял молоденький регулировщик. Затевалась катавасия. Молодой человек передо мной все время орал регулировщику:
— Ну давай, пропусти уже нас — какого черта? Мы и так уже целую вечность тут стоим! — Но регулировщик махал и дальше машинам. — Давай же, да что с тобой такое? — надсаживался парнишка.
Чокнутый, должно быть, подумал я. Симпатичный вроде, молодой, крупный — футов шесть с гаком, фунтов двести весу. В белой футболке. Нос великоват. Пива хлебнул наверняка, но не вдрабадан напился. Тут регулировщик дунул в свисток и показал, чтобы люди проходили. Паренек шагнул на мостовую.
— Ладно, пошли все, теперь можно, переходить безопасно*. — Это ты так думаешь, малец, подумал я.
Парнишка размахивал руками. — Пошли уже, народ!
Я шел сразу за ним. И увидел, какое лицо у регулировщика. Оно очень побелело. У него сощурились глаза. Регулировщик был низенький, кряжистый, молодой. И он направился к парнишке. Ох господи, вот и начинается. Парнишка заметил, что регулировщик к нему идет.
— Не ТРОГАЙ меня! Не смей меня ТРОГАТЬ!
Регулировщик схватил его за правое плечо, что-то сказал, попробовал отвести обратно на тротуар. Парнишка вывернулся и зашагал прочь. Регулировщик побежал за ним, завернул ему руку за спину. Парнишка вырвался, и они принялись кружить и меситься. По тротуару шаркали ноги. Люди стояли и смотрели издалека. Я был совсем рядом. Несколько раз пришлось даже отойти. Ну вот о чем я думал, а? Они боролись на тротуаре. У регулировщика слетела фуражка. Тут я занервничал. Регулировщик без фуражки совсем не походил на полицейского, но у него оставались дубинка и пистолет. Парнишка опять вырвался и побежал. Регулировщик прыгнул на него со спины, рукой перехватил ему шею и попробовал загнуть назад, но парнишка крепко стоял на ногах. А потом оторвался. Наконец регулировщик прижал его к железному ограждению парковки у заправки «Стандарта». Белый парнишка, и регулировщик тоже белый. Я глянул через дорогу и увидел пятерых черных — они ухмылялись и наблюдали. Выстроившись под стеночкой. Регулировщик опять надел фуражку — теперь он вел парнишку по улице к телефону.
Я зашел, купил марок в автомате. Ночка не задалась. Из автомата могла выпасть и змея. Но отдал он мне только марки. Я поднял голову и увидел своего приятеля Бенни.
— Видал, что делается, Бенни?
— Ага. Как его в участок приведут, так все натянут кожаные перчатки и вышибут из него дух.
— Думаешь?
— Ну дак. В городе — что и в округе. Лупят. Я только что из новой окружной вышел. Там новым легавым дают над зэками изгаляться для разминки. Их лупят, а они орут — далеко слыхать. А эти потом хвалятся. Я сижу, а один лягаш мимо проходит и говорит: «Только что кирюху измордовал!»
— Я слыхал, да.
— Дают позвонить один раз вначале, а один тип как-то слишком долго разговаривал. Ему: давай кончай. А он: минуточку, еще минуточку! — и тут легавый разозлился, трубку у него вырвал и повесил, и парень разорался: «У меня права, вы не имеете права!»
— И что потом?
— Ну, четверо его подхватили сразу. Так быстро, что он просто взлетел над полом. Заволокли в соседний кабинет. Хорошо было слыхать, когда они его обрабатывали. Знаешь, нас там выстраивают, раком загибают и в жопу заглядывают, в ботинки смотрят, чтобы дури не пронесли. Так этого парнишку приволокли голого, загнули, а он стоит, дрожит весь. По всему телу красные рубцы. Они его там и бросили, голого, под стенкой. Досталось ему будь здоров.
— М-да, — сказал я. — Я как-то вечером ехал мимо приюта «Союз»[13], а там двое полицейских пьянчугу забирали. Сунули на заднее сиденье, один легавый к нему туда залез, и я слышу, пьянчуга говорит: «Ты, блядь, мерзкий мусор!» И вижу — легавый берет дубинку и концом со всего маху — пьянчуге прямо в живот. Так сильно, что мало не покажется, меня чуть не стошнило прямо там. Так ведь мог бы и живот ему распороть, или внутреннее кровотечение бы началось.
— Да-а, мир отвратителен.
— Вот видишь, Бенни. Ладно, увидимся. Ты уж поосторожней.
— Ну да. Ты тоже.
Я нашел свою машину и поехал по Сансету обратно. Доехав до Альварадо, свернул на юг и немного не докатил до Восьмой улицы. Поставил машину, вышел, отыскал винную лавку и купил квинту виски. Потом заглянул в ближайший бар. Вот она. Эта моя рыжая с грубым лицом. Я подсел, похлопал по бутылке.
— Пойдем.
Она допила и вышла за мною следом.
— Приятный вечер, — сказала она.
— Еще какой, — ответил я.
Мы добрались до меня, и она ушла в ванную, а я сполоснул два стакана. Выхода нет, подумал я, ниоткуда нет выхода.
Она вошла в кухню, прижалась ко мне. Губы себе наново накрасила. Она меня поцеловала, весь рот мне вылизала своим языком. Я задрал ей платье, прихватив и горсть трусиков. Мы стояли под электролампочкой, сцепившись. Ну чего, штату своего подоходного придется еще немного подождать. Губернатор Дьюкмейджан[14] меня поймет. Мы расцепились, я налил обоим, и мы перешли в комнату.
Фунтов
Эрик Ноулз проснулся в номере мотеля и огляделся. На другом краю широченной кровати друг вокруг дружки обернулись Луи и Глория. Эрик нашел степлившуюся бутылку пива, открыл, забрал с собой в ванную и выпил под душем. Ему, блядь, было тошно. Теорию о теплом пиве он слыхал от знатоков. Не помогло. Он вышел из-под душа и сблевал в унитаз. Потом опять зашел под душ. Если ты писатель, беда вот в чем — главная беда: свободное время, чересчур много свободного времени. Приходится ждать, пока не припрет, чтобы смог писать, а пока ждешь — сходишь с ума, и пока сходишь с ума — бухаешь, а чем больше бухаешь, тем больше сходишь с ума. Ничего блистательного в жизни писателя нет — да и в жизни бухаря тоже. Эрик вытерся, надел трусы и вышел в комнату. Луи с Глорией просыпались.
— Ба-лять, — сказал Луи. — Господи.
Луи тоже был писатель. На квартиру не хватало, как Эрику, поэтому за него платила Глория. Из всех его знакомых писателей Лос-Анджелеса и Голливуда три четверти жило за счет женщин; писателям этим таланта хватало не на пишущие машинки, а на баб. Писатели этим бабам продавались как духовно, так и физически.
Эрик услышал, как Луи блюет в ванной, и у него самого подступило. Он нашел пустой бумажный пакет, и всякий раз, когда тошнило Луи, тошнило и его. Дуэт что надо.
Глория была ничего. Недавно устроилась старшим преподом в колледж на севере Калифорнии. Она вытянулась на кровати и сказала:
— Ну, вы, ребята, даете. Блевотные близнецы. Из ванной вышел Луи.
— Эй, ты это надо мной смеешься?
— Куда там, детка. У меня просто была тяжелая ночь.
— У нас всех была тяжелая ночь.
— Я, наверно, еще теплым пивом полечусь, — сказал Эрик. Открутил пробку и попробовал еще раз.
— Ну ты ее и подавил, — сказал Луи.
— В смысле?
— В смысле, что, когда она бросилась на тебя через кофейный столик, ты как при замедленной съемке всё. Совсем не возбудился. Просто взял ее за одну руку, потом за другую — и перекатил. А потом сам забрался сверху и сказал: «Да что с тобой такое?»
— Пиво помогает, — сказал Эрик — Сам попробуй.
Луи отвернул крышку и сел на край кровати. Луи редактировал один журнальчик — «Бунт крыс». Издавался на ротаторе. Маленький журнал, не лучше и не хуже прочих. Все они надоедали; таланта с гулькин нос, да и то не всегда. Луи теперь делал 15-й не то 16-й номер.
— Она ж у себя дома, — сказал Луи, припоминая, что было ночью. — Она сказала, что это ее дом, а нам всем надо выметаться.
— Разница идеалов и точек зрения. С ними всегда неприятности, и разница эта есть тоже всегда. А кроме того, она и была у себя дома, — сказал Эрик.
— И я, наверное, пивка хлебну, — сказала Глория. Встала, надела платье и нашла себе теплое пиво. Ничего так себе старший препод, подумал Эрик.
Они сидели и пытались влить в себя это пиво.
— Кому телевидения? — спросил Луи.
— Только попробуй, — сказала Глория. Вдруг оглушительно грохнуло — стены затряслись.
— Боже! — сказал Эрик.
— Что это? — спросила Глория.
Луи подошел к двери и открыл. Они были на втором этаже. Имелся балкон, а сам мотель построили вокруг бассейна. Луи глянул вниз.
— Вы не поверите, но в бассейне сейчас — мужик фунтов в пятьсот весом. А взорвалось, когда он туда прыгнул. Я таких больших никогда не видел. Огромный просто. А с ним еще кто-то, фунтов четыреста. Похоже, сын. Вот сейчас сынок этот прыгать собирается. Держитесь!
Еще раз взорвалось. Стены опять тряхнуло. Из бассейна взметнулась вода.
— Теперь плывут парочкой. Ну и видок! Эрик и Глория подошли к двери и выглянули.
— Опасная ситуация, — заметил Эрик.
— То есть?
— То есть, поглядев на весь этот жир внизу, мы неизбежно им что-нибудь заорем. Детский сад, понимаешь. Но у нас похмелье, поэтому случиться может что угодно.
— Ага, так и вижу — они бегут сюда и колотят в дверь, — сказал Луи. — И как мы тогда справимся с девятью сотнями фунтов?
— Да никак, даже если б не болели.
— А раз болеем, и подавно.
— Нуда.
— ЭЙ, ЖИРНЫЙ! — заорал вниз Луи.
— Ой нет, — сказал Эрик — Ой нет, пожалуйста. Мне нехорошо…
Оба толстяка задрали головы из бассейна. На обоих были голубенькие плавки.
— Эй, жиртрест! — вопил Луи. — Спорим, ты перднешь — и водоросли отсюда до Бермуд долетят!
— Луи, — сказал Эрик, — там нет водорослей.
— Там нет водорослей, жирный! — орал Луи. — Ты их все, наверно, жопой засосал!
— О боже мой, — сказал Эрик. — Я писатель, потому что трус, а теперь мне грозит внезапная и насильственная смерть.
Толстяк побольше вылез из бассейна, тот, что помельче, — за ним. Слышно было, как они поднимаются по лестнице — шлеп, шлеп, шлеп. Стены вздрагивали.
Луи запер дверь и накинул цепочку.
— Ну какое отношение это имеет к приличной и законопослушной литературе? — спросил Эрик.
— Наверно, никакого, — ответил Луи.
— Все ты со своим блядским ротатором, — сказал Эрик.
— Мне страшно, — сказала Глория.
— Нам всем страшно, — сказал Луи.
Тут к двери снаружи подошли. БАМ, БАМ, БАМ, БАМ!
— Чего? — спросил Луи. — В чем дело?
— Открывай дверь на хуй!
— Никого нет дома, — сказал Эрик.
— Я вам, ублюдки, покажу!
— Ой, сэр, покажите мне, пожалуйста! — крикнул Эрик.
— Ты зачем это сказал? — спросила Глория.
— Черт, — сказал Эрик. — Я просто пытаюсь ему не перечить.
— Открывайте, или я так зайду!
— С таким же успехом можешь и потрудиться, — сказал Луи. — А мы посмотрим, как у тебя получится.
Они услышали, как туша навалилась на дверь. Та выгнулась и подалась.
— Все ты со своим блядским ротатором, — сказал Эрик.
— Это хорошая была машина.
— Помоги мне дверь подпереть, — сказал Эрик. Они уперлись в дверь, противостоя гигантской массе. Дверь слабла. Потом донесся еще один голос:
— Эй, что тут происходит?
— Я сейчас этим хулиганам урок преподам, вот что тут происходит!
— Дверь сломаешь — вызову полицию.
— Че?
Еще один бросок на дверь — и все успокоилось. Остались только голоса.
— Меня досрочно освободили за оскорбление действием. Может, и не стоит сейчас так кипятиться.
— Ага, ты это… остынь, чтоб никого не покалечить.
— Но они мне купаться мешали.
— Есть вещи поважнее купания, мужик.
— Например, пожрать, — сказал через дверь Луи. БАМ! БАМ! БАМ! БАМ!
— Тебе чего надо? — спросил Эрик.
— Слушайте сюда, ребята! Еще хоть один звук от вас — всего один — и я зайду!
Эрик и Луи промолчали. Два толстяка удалились по лестнице.
— По-мойму, мы б их завалили, — сказал Эрик-Жирные ж неповоротливые. Легко.
— Ага, — сказал Луи. — По-моему тоже, мы б их завалили. То есть если б захотели.
— У нас пиво кончилось, — сказала Глория. — А холодненького бы не помешало. У меня совсем нервы разболтались.
— Ладно, Луи, — сказал Эрик. — Ты идешь за пивом, а я плачу.
— Нет, — ответил Луи, — идешь ты, плачу я.
— Я плачу, — сказал Эрик, — а за пивом отправим Глорию.
— Ладно, — сказал Луи.
Эрик дал Глории денег, проинструктировал, они открыли дверь и выпустили ее. В бассейне никого не было. Славное калифорнийское утречко — смог, затхло и безжизненно.
— Все ты со своим блядским ротатором, — сказал Эрик.
— Да хороший журналец, — ответил Луи. — Не хуже других.
— Наверно.
А потом они вставали и садились, садились и вставали, дожидаясь, когда же Глория вернется с холодным пивом.
Упадок и разрушение
В «Голодном алмазе» был понедельник. Внутри всего двое — Мел и бармен. Днем по понедельникам Лос-Анджелес — ебеня; даже вечером в пятницу это ебеня, но особенно — днем по понедельникам. Бармен — его звали Карл — пил втихаря у себя под стойкой, а напротив него лениво нависал над выдохшимся зеленым пивом Мел.
— Я те должен че-то сказать, — сказал Мел.
— Валяй, — ответил бармен.
— Тут это… как-то вечером мне один тип звонит — я раньше с ним работал в Акроне. Его уволили, потому что бухал, а он женился на медсестре, и теперь эта медсестра его кормит. Мне такие люди до лампочки, но сам же знаешь, какой сейчас народ — как бы виснут на тебе.
— Ну, — сказал бармен.
— В общем, они мне звонят… Слушай, плесни-ка мне еще пива, это просто моча какая-то.
— Ладно, только ты пей быстрее. Оно выдыхается через час.
— Хорошо… и говорят мне, что решили нехватку мяса — я думаю: «Какая такая нехватка мяса?» — и чтоб я приезжал. Мне делать нечего, я беру и еду. Играют «Сент-Луисские Бараны», и этот мужик, Эл зовут, включает телик, и мы садимся смотреть. Эрика — это ее так зовут, — она где-то на кухне салат делает, а я пару упаковок пива привез. Здрасьте, говорю, Эл откупоривает, там славно и тепло, духовка включена… В общем, удобно. Они, похоже, пару дней не ругались, ситуация спокойная. Эл что-то тележит про Рейгана, про безработицу, только я ему ответить не могу, мне скучно. Понимаешь, плевать мне, прогнила страна или нет, если только мне самому все удается.
— Нуда, — сказал бармен, отхлебнув под стойкой.
— В общем. Она выходит, садится с нами, пиво пьет. Эрика. Медсестра. Говорит, для всех врачей больные — как скот. Говорит, все врачи шустрят. Думают, свое не пахнет. И ей лучше бы с Элом, чем с каким-нибудь врачом из нынешних. Ну а это глупое заявление, так?
— Я-то Эла не знаю, — ответил бармен.
— Ну, мы в картишки перекидываемся, «Бараны» проигрывают, и вот через несколько партий Эл мне говорит: «Знаешь, у меня странная жена. Ей нравится, чтобы кто-то смотрел, когда мы эт-са-мое». «Нуда, — подтверждает она, — меня это стимулирует». А Эл такой: «Но так трудно заставлять кого-то смотреть. Думаешь, вроде легко, а на самом деле дьявольски трудно…» Я им ничего не отвечаю.
Прошу две карты, ставку на никель повышаю. А она карты откладывает, и Эл свои бросает, и они оба встают. Она давай по комнате пятиться, Эл за ней. «Ты блядь, — говорит, — ты блядина ебаная!» Ходит мужик передо мной и жену свою блядью обзывает. «Блядь!» — орет на нее. Загоняет ее в угол, шмяк по морде и давай кофточку с нее сдирать. Опять орет: «Ты блядь!» — и опять ей по морде, она аж на ногах не удержалась. У нее уже юбка порвана, она ногами от него отбивается и кричит… Он ее подымает, целует, потом шварк на кушетку. И давай по ней ползать — целует, одежду на ней рвет. Потом трусики содрал и заработал. И пока он этим занимается, она из-под него зырит, все ли мне видно. Видит, что я наблюдаю, — и давай извиваться, просто как змея бесноватая. В общем, постарались они на славу, кончили; она встает и уходит в ванную, а Эл — на кухню за пивом. «Спасибо, — говорит, когда опять в комнату заходит, — ты нам очень помог».
— А потом что? — спросил бармен.
— Ну, «Бараны» наконец забили, в телевизоре шум поднялся, а она выходит из ванной и идет на кухню… Эл опять про Рейгана заводит. Говорит, это все — Упадок и Разрушение Запада, как Шпенглер[15] писал. Все такие жадные, такие растленные, все прочно гниет. И вот в этом духе еще какое-то время тележит… Потом Эрика зовет нас за столик в кухне, а там уже накрыто, и мы садимся. Пахнет хорошо — жарким. А поверху — ломтики ананаса. Похоже на бедро — и я вижу там что-то вроде колена. «Эл, — говорю, — а ведь похоже на человечью ногу, если брать от колена и выше». «Нуда, — говорит Эл, — это она и есть».
— Так и сказал? — спросил бармен, нагибаясь отхлебнуть.
— Ну, — подтвердил Мел. — А когда такое слышишь, тут же прямо не знаешь, что и думать. Вот ты бы что подумал?
— Я бы подумал, — ответил бармен, — что это шутки у него такие.
— Само собой. Поэтому я ему говорю: «Отлично, отрежь-ка мне кусок получше». И Эл отрезал. Там и пюре было, и подливка, кукуруза, горячий хлеб, салат. А в салате — фаршированные оливки. Эл говорит: «Ты попробуй горчицы с мясом, острая, хорошо идет». Я мажу. Неплохое мясо… «Слушай, Эл, — говорю, — а ведь недурно. Что это?» «Ну я ж тебе говорю, Мел, — отвечает он, — это человеческая нога, бедро. От четырнадцатилетнего мальчишки — мы его на бульваре Голливуд подобрали, он стопом ехал. Позвали его к себе, накормили, он дня три-четыре посмотрел, как мы с Эрикой этим самым занимаемся, а потом нам надоело, поэтому мы его забили, выпотрошили, кишки в мусоропровод, а остальное — в морозилку. Гораздо лучше курицы, хотя вот стейку из филейной вырезки я бы не предпочел».
— Так и сказал? — опять спросил бармен, нагибаясь за выпивкой.
— Так и сказал, — ответил Мел. — Плесни-ка мне еще пива.
Бармен плеснул еще. Мел продолжал:
— Ну, я, в общем, по-прежнему думаю, что он шутит, понимаешь, поэтому говорю: «Ладно, давай я к вам в морозилку гляну». А Эл такой: «Валяй, вон там». Дверцу открывает, а в морозилке — торс, полторы ноги, две руки и голова. Все нарублено. Выглядит очень аккуратно и чистенько, но мне все равно не нравится. Голова на нас смотрит, глаза голубые открыты, а из головы язык высовывается — примерз к нижней губе… «Господи ты боже мой, Эл, — говорю тут я, — да ты же убийца — это ж невероятно, это омерзительно!» А он отвечает: «Ты уже повзрослей когда-нибудь. Людей на войне бьют миллионами, да еще и медали дают за это. Половина всего народу на земном шаре дохнет с голоду, пока мы сидим и смотрим на это по телевизору»… Точно говорю тебе, Карл, тут у меня кухонные стены перед глазами поехали — я только и вижу, что эту голову, эти руки, ногу отрубленную… Убитое, оно же все такое тихонькое, а ты думаешь, что оно просто вопить должно, я не знаю… Короче, я к кухонной раковине — и давай блевать. Долго блевал. Потом Элу говорю: я пошел отсюда. Вот ты, Карл, ты бы там остался?
— Ни за что, — ответил Карл. — Ни секунды.
— В общем, Эл встал перед дверью и говорит: «Послушай, это ж не убийство. Убийств вообще не бывает. Тебе надо одно — выломиться из тех представлений, которыми тебя нагрузили, — и ты свободный человек, свободный, понимаешь?» «Отойди на хуй от двери, Эл, — говорю, — я пошел отсюда». А он меня за рубашку хвать и давай сдирать ее с меня. Я ему по роже, а он на мне рубашку рвет. Я опять по роже, и опять, а он как будто ничего не чувствует. По телику еще «Бараны». Я только шаг от двери — ко мне жена его подбегает, хватает меня и ну целовать. Я уже не знаю, что делать. Она-то баба крепкая. И все эти медсестринские приемчики знает. Я пытаюсь ее оттолкнуть, но не могу. Она в меня ртом своим впилась — такая же чокнутая, как и Эл. Тут у меня вставать начинает, я ничего с собой поделать не могу. На рожу-то она так себе, но вот ноги, задница здоровая, да еще и платьице на ней в такую облипку, что дальше некуда. От самой разит вареным луком, язык жирный, слюнявый, но вот переоделась же в это новое платье — зеленое, — и только я его на ней задрал, вижу: комбинашка на ней кровавая. Тут меня перемкнуло совсем, я гляжу — а Эл уже хуй в кулаке держит, изготовился, значит, наблюдать… Я ее на кушетку кинул, ну и тут мы приступили. Эл над нами стоит, сопит. Ну, мы все вместе и вжарили, настоящим трио таким — и только после я встал, одежду в порядок начал приводить. Сходил в ванную, умылся, причесался, выхожу. А они оба на кушетке сидят, футбол смотрят. Эл мне пиво открыл, я сел, попил, сигарету выкурил. На том все и кончилось… Я встал потом и сказал, что я пошел. Они до свиданья оба сказали, а Эл добавил, чтоб я им в любое время звонил. Вышел я из квартиры на улицу, а там моя машина, я сел и уехал. Вот и все.
— И в полицию не заявил? — спросил бармен.
— Ну, понимаешь, Карл, это трудно… они меня как бы в семью приняли. И ничего же от меня не скрывали.
— А я так смотрю, что ты теперь — соучастник убийства.
— Но я вот о чем подумал, Карл, — они же вроде не плохие люди. Я видал людей и похуже, хоть они и не убивали никого. Не знаю, запутался я как-то. Даже тот паренек в морозилке — будто какой-то мороженый кролик…
Бармен вытащил из-под стойки «люгер» и направил на Мела.
— Так, — сказал он. — Ты только не дергайся, а я звоню в полицию.
— Слышь, Карл, — это не тебе решать.
— Черта с два не мне! Я сознательный гражданин! Не положено таким засранцам ходить и людей в морозилки заталкивать. Я могу следующим оказаться!
— Ты посмотри, Карл, посмотри на меня! Я тебе что-то сказать хочу…
— Ладно, валяй.
— Это все было трепотня.
— Все, что ты мне рассказал?
— Да, это я просто трепался. Шутка. Я тебя облапошил. Убери теперь пистолет да начисли нам скотча с водой.
— Ничего не трепотня.
— Я ж тебе сказал, что трепотня.
— Не трепотня — слишком много подробностей. Анекдоты так не рассказывают. Это не шутка. Никто так не шутит.
— Говорю тебе, Карл, это треп.
— И я тебе поверю?
Карл потянулся налево за телефоном. Аппарат стоял на стойке. Когда Карл вытянул руку, Мел схватил бутылку с пивом и двинул ею Карлу в лицо. Бармен выронил пистолет и схватился за физиономию, а Мел перепрыгнул стойку, ударил его еще раз — за ухо, — и Карл рухнул. Мел подобрал «люгер», тщательно прицелился, один раз нажал на спуск, затем сунул пистолет в бумажный кулек, опять перепрыгнул через стойку и вышел из бара на бульвар. На парковочном счетчике перед его машиной стояло «истекло», но квитанции не было. Он сел в машину и уехал.
Вы читали Пиранделло
Подруга предложила мне выметаться из ее дома — очень большого, приятного и удобного: задний двор на весь квартал, подтекают трубы, в доме водятся лягушки, сверчки и кошки. В общем, я оказался свободен — такие ситуации вообще освобождают с честью, мужеством и надеждами. В одной самиздатской газетке разместил объявление:
«Писателю требуется жилье, где треск пишмашинки желаннее закадрового смеха в „Я люблю Люси“[16]. 100 долларов в месяц — ОК. Уединение обязательно».
На выезд мне выделили месяц, пока подруга навещает родню в Колорадо — у них это каждый год. Я валялся в постели и ждал, когда зазвонит телефон. Наконец он зазвонил. Какому-то парню хотелось, чтобы я нянчился с тремя его детьми всякий раз, когда им либо его женой овладеет «творческий позыв». Бесплатная комната и стол, а писать я могу, когда у них нет творческих позывов. Я ответил, что подумаю. Через два часа телефон зазвонил опять.
— Ну? — спросил он.
— Нет, — ответил я.
— Ладно, — сказал он. — А у тебя знакомые беременные в безвыходном есть?
Я сказал, что попробую ему кого-нибудь подыскать, и повесил трубку.
На следующий день телефон зазвонил опять.
— Я прочла ваше объявление, — сказала она. — Я преподаю йогу.
— О как?
— Да, учу упражнениям и медитации.
— О как?
— Вы писатель?
— Да.
— О чем пишете?
— Ох господи, не знаю. Как бы скверно ни звучало — о Жизни… наверное.
— Неплохо. А секс там есть?
— А в жизни есть?
— Иногда. Иногда нет.
— Понимаю.
— Как вас зовут?
— Генри Чинаски.
— Вас печатали уже?
— Да.
— В общем, у меня есть хозяйская спальня, могу вам уступить за сто долларов. С отдельным входом.
— Неплохо.
— Пиранделло читали?
— Да.
— Суинбёрна читали?
— Его все читали.
— Германа Гессе?
— Да, но я не гомосексуалист.
— Ненавидите гомосексуалистов?
— Нет, но я их и не люблю.
— А чернокожие?
— Что чернокожие?
— Что вы о них думаете?
— Нормальные чернокожие.
— У вас предубеждения?
— У всех предубеждения.
— Как, по-вашему, выглядит Бог?
— Седой, жидкая бороденка, пиписьки нет.
— Что вы думаете о любви?
— Я о ней не думаю.
— Остряк. Ладно, вот вам адрес. Приезжайте в гости.
Я записал и еще пару дней повалялся в постели-по утрам смотрел сериалы, по вечерам — про шпионов и бокс. Опять зазвонил телефон. Та же дама.
— Вы не приехали.
— Я был увлечен.
— Вы влюблены?
— Да, пишу новый роман.
— Много секса?
— Иногда.
— Вы хороший любовник?
— Большинство мужчин считает, что они — да. Возможно, я тоже хороший, но не великий.
— Пизду едите?
— Да.
— Хорошо.
— У вас комната еще свободна?
— Да, хозяйская спальня. Вы женщину по-настоящему вылизываете?
— Еще бы. Но теперь все так делают. У нас тысяча девятьсот восемьдесят второй год, а мне шестьдесят два. Обзаведитесь мужиком на тридцать лет моложе — и он тоже будет. Может, и лучше.
— Вы удивитесь.
Я сходил к холодильнику, вытащил пива и покурить. Когда я снова взял трубку, она еще не повесила.
— Как вас зовут? — спросил я.
Она сказала мне что-то причудливое, я тут же забыл.
— Я вас читала, — сказала она. — Вы действительно мощный писатель. Говна в вас тоже порядочно, но воздействовать на человеческие чувства вы умеете.
— Вы правы. Я не великий, но другой.
— А как вы женщину вылизываете?
— Погодите-ка…
— Нет, скажите.
— Ну, это искусство.
— Да, искусство. Как начинаете?
— Мазком кисти, слегка.
— Конечно, конечно. А потом, когда уже начнете?
— Да, ну, есть методы…
— Какие методы?
— Первое касание обычно притупляет чувствительность в этой области, поэтому нельзя вернуться туда с той же самой эффективностью.
— Что вы мелете?
— Сами знаете что.
— Меня от вас в жар бросает.
— Это клиника.
— Это сексуально. Меня от вас бросает в жар.
— Я не знаю, что еще сказать.
— А что потом мужчина делает?
— Отпускает свое наслаждение на волю — пускай оно исследует. Всякий раз — по-разному.
— В каком смысле?
— В том смысле, что иногда выходит грубо, иногда нежно — в зависимости от того, каково тебе.
— Расскажите.
— Ну, все заканчивается на секеле.
— Еще раз это слово скажите.
— Какое?
— Секель.
— Секель, секель, секель…
— Вы его сосете? Покусываете?
— Еще бы.
— Меня от вас бросает в жар.
— Извините.
— Занимайте хозяйскую спальню. Вам нравится уединение?
— Я ж вам сказал.
— Расскажите про мой секель.
— Они все разные.
— Тут пока не очень уединенно. Строят подпорную стену. Но через пару дней закончат. Вам понравится.
Я опять записал ее адрес, повесил трубку и лег в постель. Зазвонил телефон. Я подошел, снял трубку и отнес телефон к кровати.
— В каком смысле все секели разные?
— Ну, по размеру, по реакции на раздражители.
— А вам попадался такой, который не удавалось возбудить?
— Пока нет.
— Слушайте, приезжайте-ка прямо сейчас?
— У меня старая машина. Она по каньону не взберется.
— Езжайте по трассе, машину оставите на стоянке у съезда в Хидден-Хиллз. Я вас там встречу.