— Дело говоришь наконец-то, — сказал я. — Что будешь?
— Скотч с содовой.
Я заказал два скотча с содовой, и мы стали смотреть игру. Парни бегали туда-сюда, туда-сюда. Чудесно. Кажется, их что-то очень заводило. А народу в баре почти совсем не было. Похоже, вечер как-то сложится.
Не вполне Бернадетта
Я обернул окровавленный хуй полотенцем и позвонил врачу. Пришлось положить трубку рядом и набирать номер одной рукой, а другой придерживать полотенце. Попал на регистраторшу.
— Ой, мистер Чинаски, ну что теперь? Опять беруши в ушах потерялись?
— Нет, чуть серьезней. Мне нужен врач, и побыстрее.
— Завтра в четыре пополудни устроит?
— Мисс Симмз, у меня критическое положение.
— Какова его природа?
— Прошу вас, мне нужно к врачу сейчас.
— Ладно. Подъезжайте, попробуем вас принять.
— Спасибо, мисс Симмз.
Я соорудил временный турникет, разорвав чистую рубашку и обмотав ею пенис. К счастью, у меня была клейкая лента, но старая и пожелтелая, она неважно клеилась. Натянул штаны с трудом. Такой вид, будто у меня гигантский стояк. Застегнуть до конца вообще не удалось. Я доплелся к машине, залез и доехал до врача. Выбираясь из машины на стоянке, потряс двух старушек — они выходили от окулиста, который принимал внизу. В лифте мне повезло — на третий этаж я ехал один. Там увидел, как кто-то идет по коридору, повернулся спиной и сделал вид, что пью воду из фонтанчика. Потом сам прошел по коридору в приемную. Там было полно народу, практически здорового — гонорея, герпес, сифилис, рак и тому подобное. Я подошел к регистраторше.
— А, мистер Чинаски…
— Прошу вас, мисс Симмз, только без шуточек. Положение у меня критическое, уверяю вас. Скорей!
— Можете зайти, как только доктор освободится.
Я встал у перегородки, отделявшей регистраторшу от всех нас, и начал ждать. Как только больной вышел, я вбежал в кабинет.
— Чинаски, в чем дело?
— Крайний случай, доктор.
Я снял ботинки с носками, штаны с трусами, бросился спиной на смотровой стол.
— Что это у нас тут такое? Ну и наверчено.
Я не ответил. Глаза у меня были закрыты, я чувствовал, как врач распутывает турникет.
— Знаете, — сказал я, — в одном городишке у меня была знакомая девушка. Ей еще двадцати не было, и она забавлялась с бутылкой от кока-колы.
И бутылка там у нее застряла, она ее никак вытащить не могла. Пришлось обращаться к врачу. А вы знаете эти городишки. Пошла слава. Вся жизнь у девушки насмарку. Ее чурались. Все ее сторонились. Самая красивая девушка в городке. В конце концов вышла замуж за карлика, прикованного к инвалидному креслу, — его разбил какой-то паралич.
— Старье, — сказал врач, сдирая последние витки моей перевязки. — Как это с вами произошло?
— Ну, звали ее Бернадетта, двадцать два года, замужем. Длинные светлые волосы, они ей налицо все время падали, приходилось смахивать…
— Двадцать два?
— Да, и в джинсах…
— У вас тут довольно глубокие порезы.
— Постучалась в дверь. Спросила, можно ли зайти. «Конечно», — говорю. «Больше не могу», — сказала она, забежала ко мне в ванную, дверь толком не закрыла, спустила эти джинсы вместе с трусиками, села и начала писать. У-У-У! ГОСПОДИ!
— Спокойнее. Я стерилизую рану.
— Знаете, доктор, мудрость приходит в самый неровный час, когда юность миновала, гроза кончилась, а девчонки разошлись по домам.
— Есть такое.
— АЙ! О-О! БОЖЖЕ!
— Прошу вас. Надо хорошенько промыть.
— Она вышла и сказала, что вчера у нее на вечеринке мне не удалось решить проблему ее несчастной любви. Вместо этого я всех напоил, свалился в розовый куст. Порвал штаны, на ногах не стоял, ударился головой о валун. Какой-то Уилли понес меня домой, а с меня штаны свалились, потом трусы, но вот проблему ее несчастной любви я не решил. Она сказала, что любовь все равно закончилась, а я хоть наговорил гадостей.
— Где вы познакомились с этой девушкой?
— У меня был поэтический вечер в Венеции. Я с ней потом познакомился в баре по соседству.
— А мне стих прочесть сможете?
— Нет, доктор. В общем, она говорит: «Больше не могу, чувак!» Села на кушетку. Я сел в кресло напротив. Она пьет пиво и мне рассказывает: «Я же его люблю, понимаешь, но никакого контакта не могу добиться, он не хочет разговаривать. Я ему говорю: поговори со мной! А он, вот ей-богу, ни в какую. Говорит: дело не в тебе, а в чем-то другом. И на этом все».
— Так, Чинаски, я вас сейчас зашью. Будет неприятно.
— Хорошо, доктор. В общем, она давай мне рассказывать про свою жизнь. Говорит, замужем была три раза. Я говорю: а по тебе не видно. А она такая: «Правда? Ну а я и в психушке два раза сидела». А я: «И ты тоже?» А она: «И ты там был?» А я говорю: «Я — нет, у меня женщины знакомые бывали».
— Так, — сказал врач. — Теперь нитка. Больше ничего. Нитка. Немножко повышиваем.
— Ох, блин, а другого способа нет?
— Нет, у вас слишком глубокие порезы.
— Говорит, в пятнадцать замуж вышла. Ее блядью дразнили за то, что с этим парнем ходит. Родители ее так называли, поэтому она вышла за него замуж, чтоб им насолить. Мать у нее пила, ее все время в психушку забирали. А отец ее постоянно бил. О ГОСПОДИ! ПОЛЕГЧЕ, ПРОШУ ВАС!
— Чинаски, у вас от женщин столько неприятностей, что ни один мой знакомый с вами не сравнится.
— Потом она с этой коблой познакомилась. Кобла ее привела в бар для гомиков. Она ушла от коблы-к какому-то голубому мальчику. Они все время ссорились из-за макияжа. ОЙ! БОЖЕ МОЙ! СПАСИТЕ! Она у него тырила помаду, а он потом тырил у нее. Потом она вышла за него…
— Тут не один стежок понадобится. Как это произошло?
— Так я ж вам рассказываю, доктор. У них ребенок родился. Они разошлись, мальчик свалил и оставил ее с ребенком. Она устроилась на работу, ребенку взяла няньку, но платили немного, и после няньки почти ничего не оставалось. Ей пришлось выходить по вечерам зарабатывать собой. Десятка за раз. Так оно и шло. У нее ничего не получалось. А потом однажды на работе — она работала в «Эйвоне» — она вдруг как разорется и не смогла остановиться. Ее отвезли в психушку. ЛЕГЧЕ! ЛЕГЧЕ! ПРОШУ ВАС!
— Как ее зовут?
— Бернадетта. Выписали из психушки, она приехала в Л. А., познакомилась с Карлом и вышла за него. Потом она мне рассказала, как ей нравятся мои стихи, как ее восхитило, что я после чтений гнал машину по тротуару на шестьдесят миль в час. Потом сказала, что есть хочет, предложила купить и мне гамбургер с картошкой, отвезла меня в «Макдоналдс». ДОКТОР, ПРОШУ ВАС! ВЫПОМЕДЛЕННЕЙ КАК-ТО, ИЛИ ИГОЛКУ ВОЗЬМИТЕ ПООСТРЕЕ, ИЛИ ЧТО-НИБУДЬ!
— Я почти закончил.
— В общем, сидим мы за столиком с этими гамбургерами, с картошкой, кофе взяли, и тут Бернадетта давай мне рассказывать про свою мать. Она из-за матери переживала. Кроме того, она переживала из-за двух своих сестер. Одна сестра очень несчастна, а вторая просто скучная и всем довольна. Но и этого мало: у нее малыш еще и она переживает за отношения Карла с малышом…
Врач зевнул и сделал еще стежок.
— Я ей сказал, что она тащит слишком большое бремя, пусть кто-нибудь из ее подопечных сам плывет. Потом заметил, что она вся дрожит, извинился, что так сказал. Взял ее за руку, начал поглаживать. Потом по другой руке погладил. Сунул ее ладони себе в рукава. «Прости, — говорю, — тебе, наверно, просто небезразлично. А это правильно».
— Но как это с вами случилось-то? Вот это вот?
— Ну, когда я провожал Бернадетту вниз по ступенькам, рукой ее за талию обнимал. А она на старшеклассницу похожа — длинные светлые волосы, шелковистые такие, очень нежные и сексуальные губки. Вся эта адова жизнь видна, только если в глаза ей заглянешь. Глаза у нее все время — как ударенные.
— Переходите к происшествию, будьте добры, — сказал врач. — Я заканчиваю.
— В общем, когда мы опять до меня доехали, на тротуаре какой-то придурок с собачкой стоял. Я ей говорю: проедь дальше. Она вторым рядом машину поставила, я ей голову назад закинул и поцеловал. Долго так, потом оторвался — и еще раз. Она говорит: вот сукин сын. Я ей, мол, не серчай на старика. И опять поцеловал — долго. «Это не поцелуй, чувак, — говорит она, — это секс, почти что изнасилование!»
— И вот тут-то все и случилось?
— Я вылез из машины, а она сказала, что через неделю мне позвонит. Я зашел к себе — и вот тогда оно произошло.
— Как?
— Я могу быть с вами откровенен, доктор?
— Разумеется.
— Ну, в общем, я смотрел на ее тело, на лицо, волосы там, глаза… слушал, как она говорит, потом поцелуи эти — меня возбудило.
— И?
— И я взял вазу. Ваза у меня есть — мне идеально подходит. Сунул в вазу и стал думать о Бернадетте. Нормально так получалось, и тут эта чертова дура возьми и тресни. Я ею и раньше пользовался несколько раз, но тут, наверное, возбуждение оказалось слишком велико. Она же такая сексапильная женщина…
— Никогда — никогда больше не суйте свой детородный орган в стекло.
— Все будет хорошо, доктор?
— Да, пользоваться сможете. Вам повезло. Я оделся и вымелся оттуда. В трусах все равно саднило. Проезжая по Вермонт-авеню, остановился у продуктового. У меня закончилась еда. Я толкал по магазину тележку, набирал гамбургеры, хлеб, яйца.
Когда-нибудь расскажу Бернадетте, как чуть кони не двинул. Если она это читает — поймет. Последнее, что я про нее слышал: они с Карлом уехали во Флориду. Она забеременела. Карл хотел аборта. Она — нет. Они расстались. Она по-прежнему во Флориде. Живет с дружком Карла Уилли. Уилли занимается порнографией. Пару недель назад он мне написал. Я пока не ответил.
Вот так бодунище
Жена дала Кевину трубку. Суббота, утро. Они еще не встали.
— Это Бонни, — сказала трубка.
— Алло, Бонни?
— Уже не спишь, Кевин?
— Не, не.
— Слушай, Кевин, Джинджин мне рассказала.
— Что она тебе рассказала?
— Что ты заводил их с Кэти в чулан, снимал с них трусики и нюхал письки.
— Нюхал письки?
— Она так сказала.
— Боже праведный, Бонни, у тебя что, шутки такие?
— Джинджин не врет. Она сказала, что ты завел Кэти и ее в чулан, снял с них трусики и нюхал им письки.
— Секундочку, Бонни!
— Черта с два секундочку! Том рассвирепел, грозится тебя убить. А я считаю, что это ужас, невероятно! Мама говорит, чтоб я звонила адвокату.
Бонни бросила трубку. Кевин положил.
— Что такое? — спросила жена.
— Ничего, Гвен, пустяки.
— Завтракать будешь?
— По-моему, в меня не полезет.
— Кевин, в чем дело?
— Бонни утверждает, что я завел Джинджин и Кэти в чулан, снял с них трусики и нюхал им письки.
— Ой, да ладно!
— Она так говорит.
— А ты нюхал?
— Боже мой, Гвен, я же пил. Вообще помню только, что стоял у них на газоне и смотрел на луну. Большая луна была, я такой никогда не видел.
— А больше ничего не помнишь?
— Нет.
— Кевин, тебя вырубает, когда ты выпьешь. Ты же сам знаешь, что тебя вырубает.
— По-моему, на такое я не способен. Я не домогаюсь детей.
— Маленькие девочки в восемь и десять лет — очень хорошенькие.
Гвен ушла в ванную. А выйдя, сказала:
— Господи, только б оно так и было. Я была бы счастлива, господи, если б так оно все и было!
— Что было? Ты чего это мелешь?
— Я серьезно. Может, хоть тогда затормозишь. Может, тогда начнешь сначала думать, а потом пить. А может, и вообще пить бросишь. Стоит нам куда-нибудь пойти, ты больше всех выхлестываешь, как будто обязан так лакать. А потом творишь какие-нибудь глупости, мерзости какие-нибудь, хотя раньше творил их только со взрослыми женщинами.
— Гвен, да это же просто розыгрыш.
— Это не розыгрыш. Вот погоди, устроим тебе очную ставку с Кэти и Джинджин при Томе и Бонни.
— Гвен, да я люблю этих малюток.
— Что?
— Ох, блядь, ладно, не будем.
Гвен ушла на кухню, а Кевин зашел в ванную. Умылся холодной водой, посмотрел на себя в зеркало. Как должен выглядеть детонасильник? Ответ: как все люди, пока ему не скажут, что он детонасильник.
Кевин сел на толчок. Срать — так безопасно, так тепло. Ну ведь не мог он в самом деле. Он у себя в ванной. Вот его полотенце, вот его мочалка, вот туалетная бумага, вот ванна, а под ногами — коврик, мягкий и теплый, красный, чистый, удобный. Кевин закончил, подтерся, смыл, руки вымыл, как цивилизованный человек, и вышел в кухню. Гвен поставила жариться бекон. Налила ему кофе.
— Спасибо.
— Омлет?
— Омлет.
— Десять лет женаты, а ты все омлет да омлет.
— Поразительнее другое — ты вечно спрашиваешь.
— Кевин, если это разнесется, ты вылетишь с работы. Банку не нужен управляющий отделением, который домогается детей.
— Ну, наверное.
— Кевин, нам надо встретиться с их семьями. Сесть и обо всем поговорить.
— Прямо как сцена из «Крестного отца».
— У тебя большие неприятности, Кевин. Тут не выкрутишься. Это серьезно. Положи хлеб в тостер. Медленно толкай, или он сразу выскочит, там с пружиной что-то.
Кевин сунул хлеб. Гвен разложила по тарелкам омлет с беконом.
— Джинджин отчасти вертихвостка. Вся в мать. Удивительно, что такого не случилось раньше. Не то чтобы я кого-то извиняла.
Она села. Тосты выскочили, и Кевин передал жене ломоть.
— Гвен, когда чего-то не помнишь, очень странно. Как будто ничего и не было.
— Некоторые убийцы тоже забывают, что натворили.
— По-твоему, это убийство?
— Это может серьезно повлиять на будущее двух девочек.
— Многое может.
— Я бы сказала, что твое поведение было пагубно.
— А может, созидательно. Может, им понравилось.
— Что-то давненько, — сказала Гвен, — ты у меня письку не нюхал.
— Правильно, давай тащи себя сюда.
— Я и так не чужая. Мы живем среди двадцати тысяч человек, такое не утаишь.
— А как они докажут? Две маленькие девочки говорят одно, я — другое.
— Подлить кофе? Да.
— Я хотела табаско принести. Тебе же нравится с омлетом.
— Ты всегда забываешь.
— Я знаю. Послушай, Кевин, ты доешь. Можешь не торопиться. Извини. Мне надо кое-что сделать.
— Ладно.
Он не знал, любит ли Гвен, но жить с ней было удобно. Она занималась деталями, а детали сводят мужчину с ума. Он положил на тост побольше масла. Масло — чуть ли не последняя роскошь для мужчины. Настанет день, и автомобили так подорожают, что новый не купишь, поэтому все будут сидеть, жрать масло и ждать. Придурки христанутые, которые талдычат про конец света, с каждым днем смотрятся все убедительней. Кевин доел тост с маслом, и тут вернулась Гвен.
— Ладно, все улажено. Я всем позвонила.
— В смысле?
— Через час у Тома совещание.
— У Тома?
— Да, Том, Бонни, родители Бонни, брат и сестра Тома — все приедут.
— И дети?
— Нет.
— А адвокат Бонни?
— Ты боишься?
— А ты б не боялась?
— Не знаю. Я никогда не нюхала писек у маленьких девочек.
— Интересно, почему?
— Непристойно и нецивилизованно.
— И к чему нас привела эта наша пристойная цивилизация?
— Я думаю, к таким, как ты, кто заволакивает маленьких девочек в чуланы.
— Тебе, похоже, это даже нравится.
— Вряд ли эти девочки тебя когда-нибудь простят.
— Хочешь, чтоб я у них прощения попросил? Это обязательно? За то, чего я даже не помню?
— Почему бы и нет?
— Давай не будем. Зачем соль на рану сыпать?
Когда Кевин и Гвен подъехали к дому, Том встал и сказал:
— Вот они. Всем хранить спокойствие. Дело можно уладить пристойно и по справедливости. Мы — зрелые люди. Между собой мы во всем способны разобраться. В полицию звонить не надо. Вчера вечером мне Кевина хотелось убить. А теперь я просто хочу ему помочь.
Шесть родственников Джинджин и Кэти сидели и ждали. В дверь позвонили. Том открыл.
— Привет, народ.
— Привет, — сказала Гвен. Кевин ничего не сказал.
— Садитесь.
Они зашли и сели на диван.
— Выпьете?
— Нет, — ответила Гвен.
— Скотч с содовой, — сказал Кевин.
Том приготовил выпивку, дал стакан Кевину. Тот заглотил единым махом, полез в карман за сигаретой.
— Кевин, — сказал Том. — Мы решили, что тебе нужно показаться психологу.
— Не психиатру?
— Нет, психологу.
— Ладно.
— И нам кажется, что ты должен оплатить терапию, которая может понадобиться Джинджин и Кэти.
— Ладно.
— Мы не станем поднимать шум — ради тебя и ради детей.
— Спасибо.
— Кевин, мы хотим знать одно. Мы твои друзья. Уже много лет дружим. Только одно. Зачем ты столько пьешь?
— Черт, да не знаю я. В основном, наверно, потому, что мне скучно.
Рабочий день
Джо Мейер был писателем на вольных хлебах. Он мучился похмельем, а телефон разбудил его в 9 утра. Он встал и ответил:
— Алло?
— Здорово, Джо. Ну как оно?
— О, прекрасно.
— Прекрасно, значит?
— Ну?
— Мы с Вики только что в новый дом переехали. У нас пока нет телефона. Но адрес могу дать. Ручка есть?
— Минутку.
Джо записал адрес.
— Мне твой последний рассказ в «Жарком ангеле» не понравился.
— Ну и ладно, — ответил Джо.
— Не в том смысле, что не понравился, просто мне он не понравился по сравнению с остальной твоей писаниной. Кстати, не знаешь, где сейчас Бадди Эдвардз? Его Грифф Мартин ищет, который раньше редактировал «Горячие истории». Я подумал, может, ты знаешь.
— Я не знаю, где он.
— Мне кажется, может быть в Мексике.
— Может.
— Ладно, слушай, мы будем у себя.
— Нуда.
Джо повесил трубку. Положил в кастрюльку пару яиц, поставил воду для кофе и выпил «алка-зельцер». После чего опять лег.
Снова зазвонил телефон. Джо встал и ответил.
— Джо?
— Ну?
— Это Эдди Грир.
— А, ну да.
— Давай ты у нас на благотворительном почитаешь…
— На что?
— На Ирландскую республиканскую армию.
— Слушай, Эдди, я не лезу ни в политику, ни в религию, ни во что. Я вообще не понимаю, что там творится. У меня нет телевизора, я не читаю газет… ничего. Я не знаю, кто прав, а кто нет, если тут вообще можно быть правым.
— Англия не права, чувак.
— Я не могу читать для ИРА, Эдди.
— Ну тогда ладно…
Яйца сварились. Джо сел, почистил их, сделал тост и насыпал в кипяток «Санки». Заглотил два яйца с тостом, выпил две чашки кофе. Потом опять лег.
Уже почти заснул, и тут телефон зазвонил снова. Он встал и ответил.
— Мистер Мейер?
— Ну?
— Меня зовут Майк Хейвен, я друг Стюарта Ирвинга. Мы как-то печатались вместе в «Каменном муле», когда его издавали в Солт-Лейк-Сити.
— Ну?
— Я на неделю приехал из Монтаны. Остановился тут в городе в отеле «Шератон». Мне бы хотелось приехать поговорить.
— Сегодня неважный день, Майк.
— Ну тогда, может, в конце недели?
— Да, звякните мне, хорошо?
— Знаете, Джо, я пишу совсем как вы, и поэзией, и прозой. Можно, я привезу кое-что свое, почитаю вам? Вы удивитесь. У меня мощный стиль.
— Да что вы…
— Сами увидите.
Потом явился почтальон. Одно письмо. Джо распечатал.
Уважаемый мистер Мейер,
Ваш адрес мне дала Сильвия, которой Вы много лет назад писали в Париже. Сильвия еще жива, сейчас она в Сан-Франциско и до сих пор сочиняет эти свои дикие, пророческие, ангельские и безумные стихи.
Я теперь живу в Лос-Анджелесе, и мне очень, очень хотелось бы приехать и Вас навестить! Пожалуйста, сообщите, когда Вам это будет удобно. С любовью, Дайэн
Джо выпутался из халата и оделся. Опять зазвонил телефон. Джо подошел, посмотрел на него и не стал снимать трубку. Вышел наружу, сел в машину и поехал к Санта-Аните. Ехал медленно. Включил радио, раздалась какая-то симфоническая музыка. Особого смога не было. Он проехал по Сансету, срезал путь там, где любил, перевалил через холм к Чайна-тауну и медленно, ненапряжно проехался мимо сортировки, разглядывая старые коричневые товарные вагоны. Умел бы художества, нарисовал бы такую картину. А может, все равно нарисует. По Бродвею и через Хантингтон-драйв заехал на ипподром. Взял себе сэндвич с маринованной говядиной, кофе, распечатал «Программу» и сел. Похоже, ничего так расклад.
Розалину в первом он поймал по 10 долларов 80 центов, Возражение Супруги во втором — по 9 долларов 20 центов, а в ежедневном двойном зацепил их вместе по 48 долларов 40 центов. На Розалину он поставил 2 доллара на победителя, на Возражение Супруги — 5 долларов на победителя, поэтому в целом поднялся на 73 доллара 20 центов. На Сладкотта он плюнул, Мыс Гавани шел вторым, Проброс — вторым, Брэннан — вторым, все ставки на победителя, а Джо сидел со своим опережением в 48 долларов 20 центов — и тут попал на 20 долларов на победителя — Южные Сливки, которая снова вытащила его на 73 доллара 20 центов.
На скачках не так уж плохо. Встретил всего троих знакомых. Рабочие с фабрики. Черные. Из прошлой жизни.
Восьмой забег — засада. Кугуар, набравший 128, бежал против Обморочного, который набрал 123. Других в этом заезде Джо и не рассматривал. Никак не мог решиться. Кугуар шел З-к-5, Обморочный — 7-К-2. Поднявшись на 73 доллара 20 центов, Джо, пожалуй, мог себе позволить ставку З-к-5. Выложил 30 долларов на победителя. Кугуар пошел вяло, будто по канаве. А когда миновал лишь половину первого поворота — на 17 корпусов отставал от лидера. Джо понял, что проиграет. На финише его З-к-5 отставал на пять корпусов, и тут забег окончился.
Джо поставил 10 долларов и 10 долларов на Бар-бизона- младшего и Затерянного В Море в девятом, просрал и вышел с 23 долларами 20 центами. Помидоры собирать легче. Джо забрался в свою колымагу и медленно поехал обратно…
Едва он залез в ванну, позвонили в дверь. Джо вытерся, надел рубашку и штаны. Пришел Макс Биллингхаус. Максу было чуть за двадцать, беззубый, рыжий. Работал уборщиком, вечно ходил в джинсах и грязной белой футболке. Он уселся на стул и закинул ногу на ногу.
— Ну, Мейер, чего происходит?
— В каком смысле?
— В смысле, писанины на хлеб хватает?
— Пока да.
— Чего-нибудь новенького?
— Ты был у меня на прошлой неделе. С тех пор — без изменений.
— А как поэтический вечер прошел?
— Нормально.
— Толпа там фуфловая.
— Как и везде.
— Конфетка есть? — спросил Макс.
— Конфетка?
— Ну, я же сладкоежка. Сладкое, знаешь, люблю.
— Нет, конфет нету.
Макс встал и ушел в кухню. Вернулся с помидором и двумя кусками хлеба. Сел.
— Господи, да у тебя ж тут совсем жрать нечего.
— Надо в магазин сходить.
— Знаешь, — сказал Макс, — если бы мне перед толпой читать пришлось, я б им вдарил — так, чтоб обиделись по-настоящему.
— Ты б запросто.
— Я только писать не могу. Наверно, буду с магнитофоном ходить. Я на работе иногда сам с собой разговариваю. А потом запишу, чего наговорил, у меня выйдет рассказ.
Макс был полуторачасовым. То есть выносить его можно было лишь полтора часа. Он никогда не слушал, только говорил сам. Через полтора часа он встал.
— Ну, мне пора.
— Ладно, Макс.
Макс ушел. Говорил он всегда об одном и том же. Как «вдарил» кому-то в автобусе. Как однажды познакомился с Чарльзом Мэнсоном[20]. Как мужику лучше с блядью, чем с порядочной женщиной. Весь секс — он в голове. Максу не требовались ни новая одежда, ни новая машина. Он был одиночкой. Люди ему без надобности.
Джо зашел на кухню и отыскал банку тунца, сделал себе три сэндвича. Вытащил припрятанную пинту скотча, налил себе с водой хорошенько. Крутнул радио на классическую станцию. Вальс «Голубой Дунай». Выключил. Сэндвичи доел. Позвонили в дверь. Джо подошел и открыл. За дверью стоял Хайми. У него была непыльная работенка в каком-то муниципалитете под Лос-Анджелесом. Хайми был поэт.
— Слышь, — сказал он, — я ж тут книжку придумал, «Антология лос-анджелесских поэтов», так давай не будем, а?
— Ладно.
Хайми сел.
— Нам нужно другое название. По-моему, у меня есть. «Милость к поджигателям войны». Ты прикинь.
— Вроде ничего, — сказал Джо.
— И можно сказать: «Эта книжка посвящается Франко, Ли Харви Освальду и Адольфу Гитлеру». А я ж еврей, тут кишка нужна не тонкая. Что скажешь?
— Звучит.
Хайми встал и, как водится, изобразил типичного старорежимного толстого еврея, очень еврейского такого толстяка. Всего себя заплевал, потом сел. Хайми очень забавный. Забавней Хайми Джо никого не знал. Держался Хайми час. Через час он встал и ушел. Говорил он всегда об одном и том же. Что большинство поэтов — дрянь. Это ужас, такой ужас, что животики со смеху надорвешь. И что тут сделать?
Джо начислил себе еще скотча с водой, подошел к машинке. Напечатал две строки, потом зазвонил телефон. Даннинг из больницы. Даннинг хлестал пиво. Свою двадцатку в армии оттрубил. Отец Даннинга редактировал известный маленький журнал. Отец у Даннинга умер в июне. У жены Даннинга — запросы. Она хотела, чтобы муж стал врачом. Он стал лишь хиропрактиком. И теперь работал санитаром, чтобы накопить восемь — десять тысяч долларов на рентгеновский аппарат.
— А давай я приеду и выпью с тобой пива? — сказал Даннинг.
— Слушай, а потом нельзя? — спросил Джо.
— А че такое? Пишешь?
— Только начал.
— Лады. Тогда отваливаю.
— Спасибо, Даннинг.
Джо опять сел за машинку. Неплохо пошло. Он добрался до середины страницы и тут услышал шаги. Затем постучали. Джо открыл дверь.
Два пацана совсем. Один чернобородый, второй гладко выбрит.
Бородатый пацан сказал:
— Я вас видал на последнем вечере.
— Заходите, — сказал Джо.
Они зашли. Приволокли шесть бутылок импортного пива — зеленых бутылок.
— Принесу открывашку, — сказал Джо. Посидели, пиво пососали.
— Хороший был вечер, — сказал бородатый пацан.
— А кто на вас больше всего повлиял? — спросил безбородый.
— Джефферз. Длинные поэмы. «Тамар», «Чалый жеребец». И так далее.
— А новые писатели вас интересуют?
— Нет.
— Говорят, вы из подполья выходите, вы теперь в истеблишменте. А сами что об этом думаете?
— Ничего.
Еще такого же поспрашивали. Дольше бутылки не продержались оба. Остальные четыре пива оприходовал Джо. Через 45 минут пацаны ушли. Но бородатый уже в дверях сказал:
— Мы еще придем.
Джо опять сел за машинку с новым стаканом. Печатать уже не получалось. Он встал и подошел к телефону. Набрал номер. Подождал. Она была дома. Ответила.
— Слушай, — сказал Джо, — забери меня отсюда. Давай я приду и там залягу.
— Ты что, хочешь на ночь остаться?
— Да.
— Опять?
— Да, опять.
— Хорошо.
Джо свернул за угол крыльца и прошел по дорожке. Она жила в четвертом или пятом дворе. Джо постучал. Лу ему открыла. Свет не горел. На ней были одни трусики, и она сразу отвела его к постели.
— Боже, — простонал он.
— Что такое?
— Ну, все это как-то необъяснимо — или почти необъяснимо.
— Давай раздевайся и ложись.
Джо так и поступил. Вполз на кровать. Сначала не знал, удастся ли еще раз. Столько ночей подряд. Но тело ее было рядом — и молодое притом. И губы — раскрытые, настоящие. Джо вплыл. Хорошо в темноте. Как надо ее обработал. Даже съехал пониже и языком эту пизду, языком. Затем взгромоздился и тут же, после четырех-пяти толчков, услыхал голос…
— Мейер… Я ищу Джо Мейера…
Голос хозяина квартиры. Хозяин был пьян.
— Ну, если он не в той передней квартире, проверьте ту, что сзади. Он либо в одной, либо в другой.
Джо успел сунуть еще раза четыре-пять, и тут затарабанили в дверь. Джо выскользнул, голый подошел к двери. Открыл окошко сбоку.
— Ну?
— Эй, Джо! Здаров, Джо, как оно, Джо?
— Никак.
— А по пивку, Джо?
— Нет, — ответил Джо. Захлопнул боковое окошко, вернулся, залез в постель.
— Кто там? — спросила Лу.
— Не знаю. По лицу не понял.
— Поцелуй меня, Джо. Не лежи просто так. Он поцеловал ее, а из-за южнокалифорнийского занавеса выглянула южнокалифорнийская луна. Джо Мейер. Писатель на вольных хлебах. Удалось.
Человек, который любил лифты
Гарри стоял на дорожке у многоквартирного дома и ждал, когда спустится лифт. Едва открылась дверь, за спиной он услышал женский голос:
— Минуточку, пожалуйста!
Она зашла в лифт, и дверь закрылась. Желтое платье, волосы собраны на макушке, а на длинных серебряных цепочках покачивались дурацкие жемчужные серьги. Большая задница, сама вся сбита крепко. Груди и прочее будто рвались на свободу из этого желтого платья. Глаза — светлейше-зеленые — смотрели сквозь Гарри. В руках женщина держала пакет с продуктами, а на нем — слово «Фонз». По губам размазана помада. Эти толстые накрашенные губы выглядели непристойно, чуть ли не уродски, оскорбительно. Ярко-красная помада поблескивала, и Гарри протянул руку и нажал аварийную кнопку.
Получилось — лифт остановился. Гарри придвинулся к женщине. Одной рукой задрал ей подол и уставился на ноги. Ноги у нее невероятные — сплошь мускулы и плоть. Женщину как громом поразило — она замерла. Выронила пакет, и тут Гарри ее схватил. На пол лифта выкатились банки с овощами, авокадо, рулон туалетной бумаги, кусок мяса в упаковке и три шоколадных батончика. Ртом он вцепился в эти губы. Они раскрылись. Гарри дотянулся и задрал подол выше. Рта не отрывал, стащил с нее трусики. Затем выпрямился и вставил ей, сильно стукнув о стенку лифта. Кончив, застегнул ширинку, нажал кнопку третьего этажа и стал ждать, отвернувшись от женщины. Дверь открылась, и он вышел. Лифт закрылся за ним и уехал.