Адам, Ева и самые настоящие марсианские зомби 6 глава




Дон Бартоломью рассказал, как его дочь отправилась прогуляться по кораблю. "Одна? – выкрикнул голос из толпы. – Вы отпустили Долли одну?"

- Не-ет, – Бартоломью тянул гласные на южный манер. – С ней пошел Марко, он должен был присматривать.

– И что? – спросил тот же любопытный голос.

– Не понимаю, – дон зябко поёжился, поднял воротник. – Вы спрашиваете, почему Марко оставил Долли? Или как я наказал его за это? Его бросили за борт. Я лично вспорол ему брюхо, чтобы рыбам было приятнее.

По рядам побежал гул, капитан крякнул и ударил в наковальню: "Тихо!"

– Ты! – палец кэпа указал на любопытного пассажира. – Ещё раз вякнешь, и я прикажу тебя вывести!

Дон Бартоломью продолжил. Он не сказал ничего нового: Долли гуляла по судну, потом исчезла. Вернулась через три часа, радостно щебетала о милом мужчине, с которым она играла в паровозики. Показала кольцо.

– Это кольцо, сэр? – капитан показал улику.

– Да. Это оно.

Я посмотрел на Руперта и увидел, что он тоже смотрит на меня. Смотрит и улыбается, но эта улыбка… она мне не понравилась. Выжидательная такая улыбочка. Будто парень ждал, что сейчас я встану и двумя весомыми словами докажу, что он невиновен. Но я не мог этого сделать, не было у меня таких слов.

Пожилой мужчина, сидевший рядом, повернул ко мне своё брыластое бульдожье лицо и сказал, что весь этот фарс бесполезен и глуп, как пробка из коркского дуба: "Сегодня паршивая погода, и я наверняка заработаю инфлюэнцу. Равно, как и половина здесь сидящих. Зачем мучить себя? По-моему, всё уже решено". Он кивнул в сторону гильотины.

Капитан вызвал Саломею Иствуд, объявив, что это свидетель защиты. Сэл бросила на меня краткий взгляд и стала пробираться между рядами.

– Вы проводили расследование, – сказал капитан, – объявите суду, удалось ли вам обнаружить доказательства непричастности мистера Строуберри к преступлению?

Сэл покачала головой.

– Отвечайте словами!

– Нет, сэр! У подсудимого нет алиби.

– Я так и предполагал!

Молот капитана в третий раз ударил в наковальню. Я вскочил и вскинул вверх руку: "Есть! У него есть алиби!"

Капитан приподнялся над стулом, двумя руками опёрся на стол. Стал похож на огромную человекоподобную обезьяну в мундире и капитанской фуражке. Мой возглас он проигнорировал.

– Учитывая совершеннейшую очевидность виновности подсудимого, – рокотал капитан, – а также принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, я прошу присяжных голосовать немедленно! Прямо здесь! Кто считает Руперта Строуберри виновным, поднимите руки!

Я бросился вперёд, кричал, хватал людей за одежду, говорил про откушенный палец, про алиби. От меня отшатывались, как от чумного. В этом театре абсурда я оказался лишним персонажем. Внимание всех без исключения зрителей было приковано к присяжным. И они чувствовали свою значимость, упивались ею. Медленно, словно после тяжкого обдумывания, руки стали подниматься вверх. Наконец, их стало двенадцать.

– Единогласно! – прорычал капитан. – Присяжные не нашли поводов для обоснованных сомнений и признали подсудимого виновным! – Палец указал в сторону клетки. – Как верховный судья этого судна, я приказываю привести приговор в исполнение! Немедленно!

Словно по команде толпа поднялась со своих мест, загудела, двинулась вперёд. В минуту образовался живой коридор между клеткой и гильотиной. Сквозь прутья решетки потянулись руки, каждый хотел ухватить живого ещё покойника. Руперт (мне показалось, он не до конца понимает, что происходит) отшатнулся, взгляд его безумно заметался по лицам. Лязгнул замок, две пары рук грубо схватили бедолагу.

Джентльмен в норковой шляпе крикнул мне в ухо: "И это правильно! Нечего тянуть. В конце концов, все заключённые содержатся на деньги налогоплательщиков". Мой кулак врезался умнику прямо в зубы.

Негр-помощник взлетел на перекладину гильотины, проверил механизм и крикнул, что всё в порядке.

В это время Руперт расплакался. Я думаю, он только теперь сообразил, что это конец.

– Я не хочу! Не хочу! – беспрерывно повторял он. – Я не буду!.. Простите… простите меня!

По щекам текли слёзы, рот пузырился алой пеной – в ужасе Руперт прикусил язык и даже этого не заметил.

– Нет! Я не насиловал! – над океаном полетел безумный вопль.

Руперта привязали к поворотному столу (когда-то это была дверь камбуза), опустили голову в округлую выемку. Дик Корсби в этот момент наверняка подумал, что он здорово всё рассчитал – шея легла, будто влитая.

Здесь обнаружилась промашка: суд в спешке не позаботился о палаче. Некому было дёрнуть за спусковую верёвку.

Повисла долгая, страшная в своей безысходности пауза, пассажиры переглядывались. Во взглядах появлялись человеческие чувства – звери вновь становились людьми. Руперт скулил, как избитая собака, из его носа и рта текли струйки слюней.

– А… чтоб вас всех! – вперёд шагнула Саломея и, прежде чем я сообразил, что она собирается делать, моя напарница спустила нож.

Отрубленная голова замерла, скользнула по окровавленному металлу, упала и, подпрыгнув, как тыква, покатилась по палубе.

…Ощущение было такое, будто это меня казнили – ударили чем-то тупым по затылку, и череп мой раскололся. Я увидел мир другими глазами. Голова подкатилась ко мне, но это не была голова Руперта. Вернее, была… и не была. У моих ног лежал кусок плоти с обгоревшими волосами, обваренная кожа сползла со щёк, правый глаз вытек – эта голова была мертва уже много дней.

Я поднял глаза и увидел, что меня окружает толпа подобных Руперту… людей? Или это не люди?

Я зажмурился, ударил себя по щеке и морок слетел - пассажиры вновь стали людьми, они радостно орали, что насильник получил по заслугам, и что честь девицы восстановлена. Капитан пожимал руку Маурицио Бартоломью. И это выглядело отвратительно.

Ноги унесли меня от места казни, и я не видел, что сделали с телом. Вероятно, как и собирался капитан, скормили рыбам.

Весь оставшийся день я бродил по "Герольду". Временами новое зрение проявлялось, и я повсюду видел ржавый опалённый металл, обгоревшие тела и лица.

Взошла луна и мне вдруг страстно захотелось искупаться. В последний раз. Саломея нашла меня, когда я развязывал галстук.

– Ты как, Коб? – спросила она. – Судя по ошарашенному виду, ты наконец-то понял.

 

Во время пожара погибло большинство пассажиров "Герольда". Из двенадцати спасательных шлюпок на воду спустили только три. Две первые перевернулись сразу, сказала Сэл. Что стало с третьей – неизвестно. Вероятнее всего, капитан прав – акулы завершили то, что не смог сделать огонь.

– А сколько осталось живых? – допытывался я. – На "Герольде"?

Я смотрел на Саломею и не мог понять… какая она? Или моё новое зрение не справлялось, или она не менялась.

– Шесть человек, – ответила она. – Капитан, радист, второй помощник, четвёртый механик и кок.

– Это пять, – посчитал я.

– Про шестую догадайся сам.

Она пошла вдоль борта. Ветер играл её кучеряшками, раздувал капюшон. Луна сияла, как оглашенная. Такая же луна светила, когда мы отплывали из Саутгемптона. Я помню, как жаждал увидеть новый мир, радовался, что рядом со мной такая девушка.

Саломея продолжила:

– Четвёртый механик, кок и я умеем общаться с… с вашими. Остальные живые – нет.

– Чёрт побери, – мне захотелось расплакаться. – Сэл, попридержи коней. Есть новости, к которым нужно привыкнуть. Дай мне минутку.

Всё же я разрыдался. Захлюпал, как девчонка. Она взяла мою голову, погладила по щеке, приговаривая, что любит меня. И жизнь на этом не кончается.

Хотелось бы мне верить.

Если кратко, я – покойник, сгоревший при пожаре. Именно поэтому меня не замечал капитан, поэтому мои раны заживали, как на собаке – как на покойнике, поправила Сэл, – поэтому я не нуждаюсь в пище… Разве что по привычке.

И таковых большинство на этом судне.

Люди просто привыкли жить, сказала Сэл. Им легче принять тот факт, что они дрейфуют в океане и ждут помощи, чем признать, что они уже мертвы.

– А Руперт? – спросил я. – Зачем казнили его?

Она улыбнулась и спросила, верю ли я в существование фурий. Вместо ответа я попросил её сходить со мной в камеру.

– Зачем? – спросила она.

– Не знаю, – искренно ответил я.

 

В комнатке ничего не изменилось. Стопка вёдер в углу, швабры и тряпки – когда-то уборщицы здесь хранили свои "сокровища".

Под узкой импровизированной койкой валялось одеяло.

– А зачем ему одеяло? – спросил я.

– По привычке, – ответила Сэл. – Ты же бреешься каждое утро.

– А если я брошу?

– Щетина останется, как в ТОТ день.

– Понятно.

Я поднял одеяло, осмотрел со всех сторон. Спросил, почему здесь так воняет? Мышь сдохла?

– Крысы, Коб, – поправила напарница. – На судне водятся крысы.

В углу, под самым потолком виднелось вентиляционное отверстие. Я выкрутил винты, сунул руку. Вытащил замызганный платок с монограммой "Р.С." – Руперт Строуберри.

В платке лежал короткий окровавленный нож и восемь отрезанных пальцев.

С минуту я пялился на свою находку, затем спросил:

– Зачем он это делал?

– Зачем? – переспросила Сэл. – Понять нетрудно. Он сочинил легенду про фурию и, чтоб подтвердить эту версию, каждый день отрезал себе палец.

Меня передёрнуло.

– Так значит он… виновен? – Сэл кивнула. – Он с самого начала был виновен? И ты это знала?

– Это все знали, Коб. Все, кроме тебя. Только ты пытался спасти парня, и он на тебя рассчитывал.

– Нет, здесь что-то не так… Извини, Сэл, ты не могла бы уйти? Мне нужно побыть одному.

Саломея пожала плечами – Как знаешь! – и ушла, я остался в комнатушке один. Швабры, вёдра, я и отрезанные пальцы, от которых скверно воняло. "Тут что-то не так! – я был твёрдо уверен. – Что-то не так! Не стал бы Руперт каждое утро терпеть адскую боль, не будь для этого веских причин".

Мысленно я начал прокручивать все события последних дней. Шаг за шагом, от первой встречи с капитаном, когда он поручил Саломее расследование и до самой последней точки… стоп! Что-то не сходится… Что именно?

Я опять вернулся к началу. Ещё медленнее, ещё подробнее.

Всё встало на свои места, когда я вспомнил, как капитан пожимает руку Маурицио Бартоломью. Ключик нашелся.

 

Я застал напарницу в каюте, попросил о последнем одолжении.

– Мне трудно просить тебя, Сэл, – я боялся ненароком взглянуть в зеркало. Боялся увидеть там обгорелого монстра. – И всё-таки… сделай мне одолжение. Сейчас ты пойдёшь в каюту капитана, и расскажешь ему вот что…

Я рассказал Саломее свои умозаключения. Когда закончил, она спросила:

– Зачем? Всё кончено, Коб.

– Я собираюсь уйти, любимая. Позволь мне закончить это дело. Хотя бы его.

 

При свете свечи капитан читал газету. После пожара сохранились две газеты, капитан читал их по очереди.

– Здравствуй, Саломея. Не спится? – не спрашивая согласия, капитан принёс второй стакан, плеснул в него рома. – Как тебе сегодняшнее представление? По-моему удалось.

– Я как раз хотела об этом поговорить. – Сэл пригубила. – Зачем вы это сделали, кэп? Хотелось позабавиться с девчонкой?

Капитан поперхнулся:

– Что ты городишь?

Саломея продолжила:

– Дон Бартоломью вам не нравился с первого дня. Он был вонючим итальяшкой, – Сэл, похоже, скопировала интонации капитана, – и вы нашли способ ему насолить. Долли – вот слабое место Маурицио. Но как до неё добраться? Как отвести от себя подозрения? И тут вам подвернулся простак Руперт. Вы обещаете вернуть ему семью…

Признаться, это было слабое место в моей теории. Я был уверен, что капитан давил на Строуберри через его семью, но как? Взял в заложники? Обещал вернуть? Оживить? Этого я не знал наверняка.

Капитан промолчал, и Сэл поняла, что попала в точку.

– Кроме того, вы обещали Руперту поддержку – двух следователей, которые должны отыскать и доказать его алиби. – Саломея подняла стакан, посмотрела на свет. – Замечательный ром!

– К дьяволу ром! Что тебе известно?

– Вы изнасиловали Долли и оставили ей кольцо Руперта. Нас отправили на поиски несуществующего алиби, и стали готовить обвинительную речь. Вы замечательно сыграли роль судьи.

– Нас? Почему ты говоришь нас? Я отправил тебя одну.

– Именно здесь вы и прокололись. Вы убедили всех, что не видите призраков и не умеете с ними общаться. Но на суде вызвали в качестве свидетеля Маурицио Бартоломью.

– Это ничего не доказывает, детка, я просто назвал его имя.

– А после казни вы пожали ему руку, – Сэл рассмеялась. – Или это тоже случилось "просто"?

Глаза капитана превратились в щёлочки:

– Как знать, дорогуша.

Не торопясь, с подчёркнутым спокойствием, капитан отодвинул газету, под ней оказался кольт тридцать восьмого калибра. Кэп взял его и направил на Саломею.

– Игрушка не слишком мощная, – капитан говорил о кольте, – но вышибить мозги хватит.

Он хрустнул курком.

– В такие моменты дают последнее слово, – кэп хмыкнул. – Прости, никак не отвыкну быть судьёй. Скажи… – он задумался, – а на что ты рассчитывала, явившись ко мне? На моё раскаянье?

Около двери произошло движение, к столу приблизился дон Бартоломью.

– Она рассчитывала на меня.

Следом за доном в каюту вошел я.

Ни слова не говоря, капитан повернул пистолет и дважды выстрелил в итальянца. В комнате запахло порохом, я ослеп от вспышек и зажмурился.

– Бесполезно, капитан, – голос итальянца звучал спокойно и даже насмешливо. – Я уже давно понял, во что превратился. Меня не провести, как Руперта.

– Да? – капитан не утратил хладнокровия. – Тогда я убью её.

И выстрелил в Саломею.

 

Меньше всего мне хотелось, чтобы дело обернулось вот так. Я проклинал капитана, ненавидел себя, упрекал дона Бартоломью. К чему был нужен этот драматизм? Почему нельзя было просто войти и задушить мерзавца?

– О чём ты думаешь? – спросила Сэл. Её голос был едва различим среди грохота волн.

Я вынес её на воздух, положил на палубу, зажал двумя руками рану. Она улыбалась.

– Молчи милая, молчи. Я найду аптечку… бинты. Ты будешь жить.

– Ты ничего не понял, Коб. Я не хочу жить без тебя.

– Это неправильно, Сэл! – кричал я. – Как ты не понимаешь? Ты должна жить! Ты…

Её дыхание остановилось. "Если мир катится к чёрту, – разобрал я последнюю фразу, – я не хочу в нём оставаться".

 


Трава по пояс

 

Два раза дёрнуло, что-то ойкнуло в колёсах, и поезд тронулся.

"Вот и замечательно!" – Николай Сергеевич потянулся и зевнул. Теперь можно было расслабиться: купе досталось ему одному. Возможно попутчик его "люкса" опоздал, возможно, забыл выкупить билет или… да мало ли вариантов? попал под машину – кто застрахован? Главное, что теперь два дня можно чувствовать себя человеком. Без оглядки на какого-нибудь соседа.

Первым делом Николай Сергеевич переоделся в домашнее, потом вынул из саквояжа диск с любимой музыкой, вложил его в стереосистему. Зазвучал скрипичный концерт Вивальди. Дирижируя указательным пальцем, Николай Сергеевич откупорил бутылку коньяка и плеснул в гранёный стакан на полдюйма. Хрустальный бокал лежал в саквояже, но был особый шарм пить элитную французскую карболку из гранёного.

Пригубив, Николай Сергеевич лёг и закрыл глаза… блаженство накрыло волной, растеклось по жилкам от макушки до пят. "Так бы и лежал всю жизнь…"

Ручка двери запрыгала, но не поддалась, кто-то зычно матернулся с той стороны двери и надавил сильнее. Радостно взвизгнула девица. Через пару секунд возни в купе вошел незнакомец. "Помесь попа и Балды", – презрительно подумал Николаша, оглядев незнакомца. Ростом и сложением, новенький, действительно, скорее напоминал Балду. Длинными волосами и бородой – служителя культа.

– Здорово, папаша! – незнакомец протянул ладонь-лопату для рукопожатия. – Ты чьих будешь?

Цитата была с намёком, да и всё поведение, сказать честно, отдавало хамовшиной.

– Билет покажите, – ледяным голосом потребовал Николай Сергеевич. Руку, естественно, проигнорировал.

– Да я это, – хохотнул новенький. – Моё место. Просто с мужиками в тамбуре раздавили пузырёк. – Пришелец стал рыться в карманах. – На посошок. Вот я и задержался… Да где он, черти его раздери?.. неужели потерял? А ты кто, собственно, такой, чтоб я тебе билет показывал? Стюард нашего трансатлантического судна? Или, быть может, проводник, на худой конец, полупроводник? – он сощурил глаза.

Николай Сергеевич почувствовал лютую ненависть, молча встал и пошел за проводницей. "Быдло", – мелькнуло в голове.

Поход закончился неприятно. Пришла проводница, пассажир изящно чмокнул её в щечку, играючи подарил плитку шоколада и предъявил билет.

– Шутка. Разыграл я тебя, – попутчик толкнул Николая Сергеевича пузом. – Ты чего такой серьёзный, а? Как на поминках? – Последнее слово он произнёс с ударением на "о", ласково, напевно.

Проводница ушла. Новый сосед закинул наверх свой баул, переоделся и сел за столик. Более всего Николая Сергеевича удивило, что попутчик имел точно такие же тапочки. Николенька отдал за свои двести долларов и продавец уверял, что это единственная пара, что делают их вручную из какого-то там мудрёного пуха, и второй такой быть не может в принципе. Хоть убей.

– Волюнс-неволюнс, - сосед налил себе Колиного коньяку и быстро выпил, отсекая пререкания. – Нам суждено быть попутчиками. Посему постараемся скрасить общество друг друга. Что может быть приятнее путешествия с хорошим собеседником? Согласны?

Николай Сергеевич помедлил с ответом. "Он прав, – мысленно согласился. – Соседей и друзей не выбирают".

– Конечно, не выбирают. Ни друзей, ни соседей, ни родителей. Даже родину не выбирают.

– К сожалению, это факт, – вздохнул Коля и представился: – Агибалов Николай Сергеевич.

– Сава Евгеньевич, – ответил новый друг.

Мужчины пожали друг другу руки, Николенька отметил в мозгу, что рука Савы была тёплая и сильная. С чёрными волосками на фалангах.

– А фамилия?

– Балда. Сава Евгеньевич Балда.

– Всё шутите? – Николай Сергеевич прищурился и уже собирался обидеться, но Сава успел сделать это первым:

– Какие шутки? Обыкновенная фамилия. Пушкина читали? Болдинская осень и прочее… про попа стихи.

Коля почувствовал неловкость. Не за Саву, а за Пушкина. Вернее, за себя, что не сообразил.

– Прошу прощения, – он пожал плечами. – Я допустил бестактность, однако вашу фамилию нельзя считать популярной. Скорее, она редкая.

– Ладно, не бери в голову, – откуда-то возник второй стакан, и Сава уже разливал коньяк. Не мелочился – по полстакана. – За знакомство.

Балда хлопнул залпом и не закусил, Николя попытался смаковать – не получилось, слишком велика была доза. Допил по-русски. Крякнул и почувствовал, как волна пробежала по пищеводу, прибоем омыла душу.

– Чем изволите заниматься? – осведомился Сава.

– Работаю…

– Ну–ну! Без ложных скромностей! Здесь все свои.

– Небольшой частный бизнес. Специи. Торгую специями. А вы?

– Гинеколог, – быстро ответил Сава. – Первой категории. Работаю в муниципальной клинике.

Коньячное тепло окутало организм Николая Сергеевича, очистило мозг и наполнило его здоровым оптимизмом. Он посмотрел на руки Савы Евгеньевича и подумал: "Такими ручищами хорошо подковы гнуть, а не в женщин лазать". Будто услышав мысли Николя, Балда спрятал руки под стол и прибавил:

– А ещё я поэт. Песни пишу. Народные и не очень.

– Это как?

– Да так: пару лет помнят автора, а потом… слова меняют, и автор забывается. Уходит песня в народ.

– Например?

– Ну, – Сава возвёл очи в небо, – из раннего… сейчас всего текста и не припомню… романс это был, лирический: Я встретил вас и всё такое… – Балда отхлебнул из стакана, Николай Сергеевич следом. – Ещё песня была на историко-географическую тему: В краю монголий плещет море. Не помнишь? Ну как же! – расстроился Сава. – На всех танцплощадках крутили. Или вот из популярного, ты должен знать: Там где клён шумит, недобром пропах, пристяжной моей волк нырнул под пах!

– Зачем?

– Что "зачем"?

– Зачем под пах?

– Хрен его знает. – Сава замялся. – Все норовят… под пах.

– Понятно.

В купе стало жарко, Сава Евгеньевич потянулся открыть окно, Николя заметил, как под рубашкой его попутчика перекатываются бугры мышц. "Здоров мерзавец", – подумал с завистью.

– А куда путь держишь? – Спросил Сава.

– В Вену, конечно, – удивился Николай. – Можно подумать, у вас другой маршрут.

– Конечно другой. Я в Минусинск шпарю.

– Это что? город такой?

– Понятно, что не деревня. – Сава Евгеньевич достал из кармана и показал проездной билет.

И в билете, действительно, станцией прибытия значился город Минусинск. Но не столько диковинный городок, о котором Николай Сергеевич услышал впервые, сколько сам билет поразил Агибалова. Он отчётливо помнил, что розовую бумажку Балда отдал проводнице. Девушка держала её в правой руке вместе с шоколадкой. И билет уплыл из купе вместе с проводницей.

– Действительно, Минусинск. – Коля тупо проверил номер поезда, дату и время отправления – всё совпадало. – А зачем?

– Как зачем? Пора пришла. Тебе вот сколько лет?

– А какое это имеет отношение? – Коля чуть напрягся.

– Под пятьдесят тебе, а о вечном ты когда-нибудь думал?

– О вечном? – Николай Сергеевич занервничал, даже немножко разозлился. Будто напомнили ему о долге, которого он не признавал и не считал честным. – Хотите сказать, о душе?

– Хотя бы и о душе, – Сава отвёл глаза. – Если она у тебя есть.

– Скажи мне, Сава Евгеньевич, – Агибалов прищурился, заговорил резко и даже не заметил, что перешел на "ты" – вещь для него небывалая. – Ты не замечал, что речи о душе чаще ведут люди убогие? Обиженные жизнью. Старушки перед церковью, малахольные молодые люди, больные или неустроенные? Одним словом, лишние люди. Замечал, а? При чём здесь я? У меня всё в порядке. Прибыльный бизнес, жена заботливая и любящая, дети умные и здоровые. Даже любовница – ждёт меня сейчас в Вене, – красивая и молодая. Зачем мне беспокоиться о душе? – Николай Сергеевич перевёл дыхание. – Разве не сказано: в здоровом теле здоровый дух? Или ты не согласен? Может быть, не о том вы беспокоитесь, носясь со своею душой? С другого края нужно начинать?

– Я, по-твоему, лишний? – Сава хрустнул костяшками кулаков.

– Брось, – Николай махнул рукой. – Ты прекрасно понял мою мысль.

– Понял. Отвечаю. – Балда вынул из портфеля четыре фотографии, разложил их друг за другом. Первые две были очень старые. Рыжеватые сепии. Вторые две – чёрно-белые, – были сделаны позднее. Из них нарочно убрали цвет, чтоб не было контраста, чтоб все рядком смотрелись. – Вот это мой прадед, вот – дед, отец, а это мой сын. Похожи?

Николай Сергеевич поглядел на лица, семейное сходство было очевидным.

– Ну и?

– Мой прадед жизнь прожил и умер, за ним дед, за дедом отец…

– И что? – встрял Коля.

– Не перебивай! – Перед носом Агибалова замаячил указательный палец. – Накажу. За отцом я, а за мной сын. И что меняется?

– Многое: время, личности, – не понял Агибалов.

– Глупые слова. Вот представь себе огромную очередь. Представил? – Сава развёл руки во всю ширину. – Огромную, в три ковылюшки, так что ни начала, ни конца не видно. И стоят в этой очереди люди. И очередь, как будто, движется. Только откуда и куда – не видно. И сказать никто не может – не знают люди. Прадед мой всю жизнь стоял, потом деда попросил за себя постоять, когда ослаб в коленках. Дед очередь отцу передал…

– Отец тебе, а ты сыну передашь.

– Точно так. А за чем мы стоим? Чего дают?

– И чего?

– Не знаю. Нужно ли нам это самое, за чем мы стоим, и хватит ли на всех – сие есть великая тайна. Вечная тайна естества. – Сава причмокнул. – Сможем ли разгадать?

– А если невозможно узнать ответ, зачем ломать голову?

– Затем, горемыка мой нетрезвый, что мозг тебе в черепок затем и вставлен, чтоб думать! – Сава Евгеньевич осторожно, но больно и обидно постучал Колю пальцем в лоб.

– Да пошел ты! – вспылил в ответ Агибалов. – Философ нестриженый. Всё, я ложусь спать.

Но уснуть не удалось. Взвинченный коньяком и разговором Николай Сергеевич долго ворочался, перекидывал одеяло с боку на бок, считал, наконец, зажег свет. Тихонько включил музыку, что-то из Шопена, и ещё полежал. Шопен был восхитителен.

– Спишь? – окликнул Саву вполголоса.

– Что? – вскинулся Балда, он, оказывается, уже крепко заснул. – Ты чего? Сколько времени?

– Половина третьего.

– Да ты что! – изумился Сава, посмотрел на свои часы, приложил их к уху. – Встали, что ли? – он потряс рукой, постучал по циферблату. – Издохли?.. нет, пошли как будто. Вот и чудно. Чего не спишь?

– Очередь твоя из головы не…

В дверь постучали, и, не дав Коле закончить, в купе всунулась проводница:

– Тридцать минут, господа хорошие! Встаём-умываемся. До станции "Тупичок" тридцать минут! Собираем вещи, готовимся! Бельё можно не сдавать. За чай соберу при выходе! – и тут же поправилась: – Ой! Чего это я болтаю? На "Тупичке" всё бесплатно.

Мгновение Николай Сергеевич смотрел в пустоту, потом смысл фразы добрался до его сознания.

– Какой "Тупичок"? Откуда такая станция? – он растерянно посмотрел на Саву. – Какие вещи? Почему? Я в Вену еду, на курорт. Меня там ждут! Таможня должна быть. Граница.

Сава Евгеньевич только пожал плечами.

– Если в "Тупичок" приехал, тут уж без вариантов. Все гарантии сгорают.

Николай Сергеевич яростно посмотрел на своего попутчика, и побежал к начальнику состава.

Вернулся довольно скоро. Серый и потухший.

– Что сказал? – осторожно спросил Сава.

– Сказал: "Неважно, как вы сюда попали. Важно, что вы здесь".

– Ну это я и без него знаю, а про билет что сказал? Про Австрию?

– Сказал, на "Тупичке" маршруты и билеты уже не имеют значения. Претензии не принимаются и все гарантии аннулируются.

– Понятно.

Несколько минут сидели молча, пока поезд не стал притормаживать.

– Сава, скажи мне честно, – Николай Сергеевич поднял глаза, в них стояли слёзы. – Что… никаких вариантов? Сава, я только начал жить! – Агибалов зарыдал, сполз на колени и обхватил Саву руками. – Я дышать только начал, всю жизнь работал, старался, шустрил, искал пути, взятки совал… Я первый раз за свою жизнь на курорт поехал! Я… я жизнь хочу почувствовать!

– Есть вариант, – ответил Сава. – В тамбуре стоп-кран. Представь себе место и время, куда хочешь вернуться, и дёрни.

– И всё? – Николай размазал ладонью слёзы.

– Всё.

Агибалов кинулся собирать вещи, Сава цыкнул: "Брось. На конечной разберутся". Николай Сергеевич бешено огляделся и, как был в халате и тапочках, бросился в тамбур.

Поезд, меж тем, замедлялся, кряхтя и подрагивая стальными боками.

Николай Сергеевич влетел в тамбур, схватился обеими руками за стоп-кран и зажмурился. В голове метались обрывки мыслей, образы из детства, лицо декана факультета, которому он сдавал четыре раза высшую математику.

"Господи, помоги!" – Николай напрягся, стараясь унять дрожь и сосредоточиться.

Долго стоял без движения.

– Трудно это, правда? – неслышно вошел Сава и положил на плечо руку. – Главное решить, что делать с сознанием.

Николай Сергеевич открыл глаза и посмотрел на своего попутчика.

– Что это значит?

– Если оставить твоё теперешнее сознание, – Сава задумался, – получится пожилой мужчина в теле ребёнка. Это не годится. Пацанва будет гонять в футбол, и дёргать девчонок за косички, а ты… тебе будет неинтересно жить.

– А если всё забыть? Снова стать ребёнком?

– Тогда твоя теперешняя жизнь теряет смысл. Жил или не жил, – Сава взмахнул рукой, – всё прахом. Ты же всё забудешь.

– Вот и хорошо!

– Тогда ты проживёшь ту же самую жизнь! – удивился Сава, что Николай Сергеевич не понимает простых вещей. – Один мой знакомец уже раз двадцать проживает одну и ту же жизнь. Всё повторяется до мелочей.

Тревожное предчувствие кольнуло Николая Сергеевича "под пах". Спросить он не решился, только поднял руку и показал на себя указательным пальцем. Сава кивнул.

– И что мне делать?

Поезд совсем почти остановился, телеграфные столбы уже не мелькали призраками, проплывали медленно. "13-000", – значилось на текущем, Николай отметил это машинально.

– Идти вперёд, – ответил Сава. – "Тупичок" это ещё не конец. В смысле, не конец всему.

– Уверен?

Сава только пожал плечами. Он легко подхватил Николая Сергеевича под плечи, повернул и подтолкнул к окну: "Смотри!" Прорезалось солнце над горизонтом, хоть и было ещё раннее время, контуры деревьев стали зеленеть, утрачивая ночную черноту.

– Кто ты? – Спросил Агибалов с тревогой.

– А ты ещё не понял? Посмотри внимательно.

Николай Сергеевич вгляделся и вдруг – как вспышка или взрыв детской хлопушки, – сообразил, что всю жизнь мечтал иметь длинные волосы. И бороду, пусть не такую кучерявую – поскромнее. И такие же мускулистые руки, а главное, сохранить в душе юношеский максимализм, задиристость. Беззлобную нагловатость.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-06-11 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: