«Дорогая моя! Как же я счастлива! Аркадий такой замечательный и внимательный. Своих детей нет, так он привязался к Саше. И Сашенька признателен Аркаше, что я не одна…
У нас есть небольшой домик в деревне. Никаких грядок – только цветы. Как приятно они благоухают после дождя! Аркаша сам занимается ими. Я там только отдыхаю.
Милая моя! Все-таки счастье есть! Как жаль, что мамочка и Мишенька не дожили до этого дня…
В этом году юбилей отметили в ресторане. Аркаша сказал, что очень любит, как я готовлю, но хочет в такой праздник освободить меня от плиты. Глупенький, мне нравится готовить для него!
Жалко, что Сашенька не смог прилететь, у него учения, в отпуск не отпустили…
Не грусти, дорогая, и не забудь рассказать, как живется в семьдесят».
«Не грусти! Легко сказать», – подумала Елизавета Петровна, аккуратно складывая письма в шкатулочку. Затем закрыла ее и нежно провела рукой по ровным швам, соединяющим цветные открытки. «Мне тогда было почти десять, – вспомнила женщина. – Мамочка сидела рядом и подбадривала меня, хвалила, как ровненько я кладу стежки…»
Затем задумалась, покачала головой и сказала вслух: «Нет, напишу! Кто знает, может, еще удастся прочитать…»
Она взяла лист бумаги для печати и аккуратно написала:
«Дорогая моя Елизавета!
Вот мне и семьдесят. Только недавно ушли гости. Очень грустно, что сегодня уже не было Машеньки и Ирочки, Ниночка не смогла прийти – вот уже год, как она не встает с кровати…
Сашенька, единственный сыночек, погиб на тех учениях: увел самолет подальше от города, чтобы люди не пострадали… Родной мой, как я живу без тебя все эти годы? Даже внучков мне не оставил.
И Аркашенька мой умер два годика назад. Как он, сердечный, мучился! Когда же придумают лекарство от рака? Только обещают, а ничего не делают. Люди умирают, подруги уходят…
Семьдесят! А что я видела за эти годы? Только и было несколько годочков счастливых. Все работала и работала, как бедная моя мамочка…
Только с Аркашей и пожила-то я в достатке!
Не знаю, милая, доживешь ли до восьмидесяти. Да и нужно ли доживать? Что делать старухе одной, без родных? Говорят, что в Доме престарелых неплохо. Вот предлагают переселиться…»
Елизавета Петровна заплакала. Затем вытерла слезы, взяла чистый конверт и написала: «Елизавете Петровне Мглинской. Прочитать 11 февраля 2026 года». Подумала и сделала приписку: «… если доживет. Больше никому не открывать!»
Положив последнее письмо в самодельную шкатулочку, любовно обернула ее льняным полотенцем и спрятала в шкафу.
«Вещи буду собирать завтра! Не нужно восьмидесятилетней Лизоньке знать, что по доброй воле отправляюсь в Дом престарелых. Может, она об этом уже и не узнает…» – решила Елизавета Петровна, выключая свет в гостиной.
***
– Смотрите, а в шкатулочке-то есть запечатанное письмо, – произнесла молоденькая медсестричка, разбирая вещи умершей старушки.
– Не тронь: оно не тебе адресовано, – оборвала ее пожилая санитарка. – Хорошая женщина была, светлая… А вот никто не навещал.
– И всего-то полгода не дожила до восьмидесяти, - грустно сказала молоденькая.
– Ладно, давай скорее убирать все, завтра новая жиличка будет.
– Хорошо бы, чтобы такая же тихая, – добавила молодая.
– Хорошо бы…
Шкатулку, сшитую детскими Лизиными ручками под руководством мамы, санитарка отправила в большой пакет, куда уже были собраны оставшиеся после Елизаветы Петровны Мглинской вещи. Старушка так и не узнала, что по собственной воле переехала в Дом престарелых, потому что память покинула ее сразу после переселения. Елизавета Петровна никому не доставляла неудобств, была тиха, приветлива, только часто, произнося имена: Мишенька, Коля, Сашенька, – плакала и звала мамочку.
На следующий день в палате поселилась новая старушка, и уже никто никогда не вспоминал о Елизавете Петровне Мглинской.
Екатерина Болонева
Город на Луне
«Я знаю, ты сейчас на Луне. В белом городе, что в кратере Д’Аламбер. В городе, где все дома из белого песчаника, а фонари – из лунного камня. Где сине-чернильные ночи и сумеречно-голубые дни. Где на тебе твои джинсы, белый свитер и красная куртка, где тебе десять лет.
Ты бродишь по улицам и часами сидишь в кафе, уплетая пирожные с молочными коктейлями, в ожидании, когда тебе подадут вазочку мороженого со вкусом лунных персиков (там они намного слаще и нежней, чем на Земле). Ты любишь наблюдать за мотыльками, что прилетают к фонарям, переливаясь жёлто-голубым в их свете, и поднимаешься на крыши лунных высоток, чтобы пересчитать любимые звёзды. Ты любишь их все, и давно, наверное, знаешь всех по именам.
На Луне так много всего: аттракционы, театры и парки с серебристыми тополями и белой черёмухой, и библиотека. Помнишь, я рассказывал тебе про лунную библиотеку, в которой собраны сказки со всего света (и, возможно, не только с нашей планеты)?
Там у всех есть дома с гостиными, кухнями и даже спальнями, хотя на Луне никто и никогда не спит. Но ты бываешь там очень редко, потому что из окон твоего дома не видно Землю.
Я знаю, тебе одиноко. Мы с мамой обещали прийти туда к тебе, и, ожидая нас, ты наверняка успела побывать на всех улицах и крышах, во всех кафе и парках и, наверное, прочитала все книги из той библиотеки. Я бы хотел сказать, что мы скоро увидимся, но я не знаю, когда это произойдёт, и сможем ли мы с мамой когда-нибудь попасть к тебе на Луну…»
Меня разбудил врач. С трудом поднявшись с составленных вместе стульев, я посмотрел в его уставшее и осунувшееся лицо. Шея и спина ныли от неудобной позы. Мозг от страха и недосыпания не хотел воспринимать окружающую действительность. Где-то за поворотом коридора слышались сдавленные женские рыдания. Краем сознания я узнал голос своей жены, но никак не мог понять, почему она плачет, как и не мог заставить себя туда пойти. Пока страх не назван, его не существует. Пока мне не скажут, что это конец, я не допущу об этом даже мысли, вопреки любой логике и здравому смыслу, и больше всего мне хотелось, чтобы врач сейчас промолчал, но он всё же сказал:
– Мы ничего не можем сделать, простите…
Сердце пропустило несколько ударов.
– Сколько ей осталось? – хочется выть, но я ещё не пришёл в себя и потому могу говорить спокойно.
– Несколько часов. От силы сутки.
Отвернувшись от врача, я пошёл на голос жены. Сзади донеслось:
– Мне жаль…
Да. Но это уже не поможет – ни мне, ни жене, ни дочери.
Я должен был успокоить жену, я знаю, что должен был. Но вместо этого я прошёл мимо неё. Она должна была рыдать на моём плече, однако я уже поворачивал ручку двери в палату.
Там, в отличие от коридора, ярко горел свет, отчего казалось, что за окном уже совсем темно. Белые стены, белый пол, белая койка. Так много белого, что комната казалась пустой, и в первый момент я испугался, но она была здесь. Мой ангелочек.
Страшная худоба и бледность делали её одним целым с этой белой комнатой. Только голубые глаза оставались по-прежнему живыми и очень серьёзными. Слишком серьёзными для её десяти лет.
– Папа, – она слабо улыбнулась бледными губами. – Что случилось с мамой? Почему она плачет? Со мной что-то не так?
Вот сейчас. Сейчас. Надо говорить, а язык примёрз к нёбу.
– Понимаешь, Солнышко, – чёрт, голос дрожит, – здесь врачи тебе помочь не могут и… и тебе придётся уехать… без нас с мамой… – что я говорю?
– А куда?
– На… на… – да говори ты уже! – На Луну…
– На Луну?
– Да. Знаешь, на Луне есть город в кратере Д’Аламбер – помнишь, мы его видели на карте Луны? Тебе придётся пожить там одной, пока мы с мамой к тебе не приедем.
– А что я буду там делать?
– О, на Луне есть множество всего…
«Да, да, пусть это будет так. Пока есть город на Луне, рядом с тобой не будет смерти. Пусть всего несколько часов – но мы оба будем в него верить…»
Мне двадцать восемь лет, но я выгляжу на десять. Попадая на Луну, люди не стареют.
Правда, здесь оказываются далеко не все, а только те, кого здесь ждут, или кому нужно дождаться кого-то на Луне.
Мой дом – весь лунный город. Я знаю все улицы, дома и фонари – по цвету, запаху и именам, ведь одинаково белыми они кажутся лишь на первый взгляд.
Я знаю, что вы с мамой ещё не скоро здесь появитесь, но всё равно брожу по улицам, надеясь вас увидеть, и каждый день наблюдаю, как над городом проплывает Земля.
Знаешь, папа, я тогда знала, что умираю. Потому что ты плакал. Потому что городов на Луне не бывает. Но оказалось, что мы с тобой ошибались. И когда вы окажетесь здесь, я покажу вам все парки и любимые кафе, закажу нам всем мороженое со вкусом лунных персиков – уверена, оно понравится маме. Я расскажу вам обо всех созвездиях неба и перескажу все сказки мира, что успела прочесть.
Вы только живите и не торопитесь умирать. Я вас подожду.
Санди Зырянова
Царица-лягушка
Электричка укатила в затуманенную даль, оставив единственного пассажира на полустанке.
Полустанок этот давно пришел в упадок – ступеньки пораскрошились, навес прохудился, да и не было на нем никого. Даже собак.
Владимир, тот самый единственный пассажир, вздохнул ностальгически. Когда-то они с родителями ездили сюда довольно часто: и осенью, в грибную пору – на выходные, и летом – на месяц-полтора, помочь бабушке с дедушкой, а заодно половить с дедом рыбу в озерке, набрать в плетенную бабушкой корзинку ядреных, сочащихся солнцем ягод земляники и набегаться по опушкам густого леса, и зимой – на недельку, покататься на лыжах вместе с соседскими ребятами, так же, как и Володя, приезжавшими погостить…
Но это было почти двадцать лет назад. С тех пор две окрестные деревни опустели, а в их Мышкине остались дед и пять или шесть старух. Почти все дома стояли заколоченными, пялясь в лес и на дорогу почерневшими ставнями. Дед стал совсем старый, седой, беззубый, но перебираться в город отказывался категорически, и Владимир время от времени навещал его с тем, чтобы помочь по хозяйству и поохотиться. Ездить сюда на электричке было неудобно, однако единственный проселок настолько развезло и размыло сентябрьскими дождями, что Владимиру не захотелось рисковать недавно купленной «Тойотой».
В этот вечер он ничего не делал. Дед, обрадованный встречей, сразу потащил внука за стол, налил стопочку, за ней – другую, и только наутро, с изрядного похмелья, Владимиру начали вспоминаться обрывки вчерашней беседы.
Он, кажется, хвастался деду своим арбалетом. В отличие от охотничьего карабина – хотя и карабин у Владимира имелся, и не из худших – арбалет стрелял совершенно бесшумно. На кабана или лося он не годился, а вот пострелять из него фазана, утку или зайца можно было даже лучше, чем из ружья. И высказывал намерение пойти охотиться на болото. А дед… что же дед такого сказал? А! «Не ходи, Вовка, пропадешь ни за грош. Там и не такие, как ты, сгинули без следа…»
Болото в лесу действительно было, и обширное. Собственно, деревни опустели не в последнюю очередь из-за заболачивания земель. А попытки на нетрезвую голову прогуляться в лес, которыми грешили деревенские мужики, отняли не меньше десятка жизней уже на памяти Владимира.
Но Владимир охотился только трезвым, в лесу ориентировался хорошо, увлекался экстремальным туризмом и прошел не одну «школу выживания», а главное, знал, что под осень на болоте всегда хватает жирной дичи. И вдобавок не страдал никакими суевериями.
Поэтому, подправив деду сарай и крышу, отремонтировав завалившуюся клетку в крольчатнике, перевезя собранный картофель с огорода и переделав еще кучу больших и малых дел, Володя вынул из рюкзака арбалет, охотничий костюм – футболку, штаны и штормовку, разрисованные корой и листьями, и высокие резиновые сапоги с теплым носком, на рассвете повязал голову банданой цвета хаки и отправился в лес.
Погода стояла еще теплая, ногам довольно быстро стало жарко. Володя убедился, что дед был прав: болото подступало уже к самой деревне, под ногами хлюпали замшелые кочки. Вскоре он спугнул косулю.
Следовало затаиться.
Заведу себе собаку, подумал Владимир. Плохо без собаки. И охотиться, и вообще… Собаку и кота. С собакой буду на охоту ходить, кот… ну, просто для уюта в доме. А где кот, там и жена заведется рано или поздно.
Плохо одному…
Он впервые подумал об этом так явственно спустя три года после смерти родителей, и в груди больно кольнуло. Внезапно сбоку ему почудилось какое-то шевеление, – доля секунды, и взведенный курок чуть слышно щелкнул, а короткая тяжелая стрела пошла в цель.
Не попала.
Кто-то стремительно подскочил с кочки и перехватил его стрелу. Владимир не успел даже восхититься реакцией – просто остолбенел. На кочке восседала огромная лягушка и пялилась на него круглыми желтыми глазами, держа в пасти его стрелу.
– Э, – глупо сказал Владимир, – болт отдай.
Лягушка иронически сморгнула.
– Ну, это… красна девица, давай я тебя поцелую, и ты выйдешь за меня замуж, – предложил Владимир.
Желтые глаза мигнули, лягушка напряглась – и сделала длинный прыжок. Владимир невольно отшатнулся, прикрыл рукой глаза, а когда открыл – перед ним стояла женщина и протягивала ему стрелу.
– Как звать тебя, добрый молодец? – спросила она.
Голос у нее был низкий, с глубокой горловой хрипотцой и… неумелый какой-то. Как будто болотная жительница годами ни с кем не разговаривала.
– Вовка.
– А по батюшке?
Тут Владимир замялся. Дед и бабка из деревни Мышкино отличались здравомыслием, а вот другие дед и бабка сделали выбор в пользу красоты и назвали сына Цезарем.
– Владимир Цезаревич, – наконец признался он.
– Цесаревич, – удовлетворенно подытожила женщина. – Царевич, стало быть. Так цаловать-то будешь или как?
Глаза у нее смеялись. Светло-карие, почти желтые, но красивые.
Владимир наклонился и поцеловал ее – тянулся к губам, но она позволила поцеловать себя только в щеку. Пахло от нее болотными травами, тиной и лесом.
Она была совсем не в его вкусе. Невысокая, полноватая. В каком-то рябом платье с белой блузкой, темно-рыжая, с лягушечье-бледным лицом, усеянным веснушками. И не моложе сорока, хотя для сорока она, пожалуй, превосходно сохранилась. Нет, не такие женщины нравились Владимиру…
И все-таки он за этот короткий миг поцелуя понял, что всю жизнь любил и искал именно ее.
– Кто вы? – спросил он шепотом. – Вы из Мышкина?
– Здешняя я, – женщина помедлила, – царица.
– Царица? Это как?
– Солнечные пятна видал? – она пальцем указала на свои веснушчатые щеки. – То знак моего царска достоинства. В моем-то царстве солнце только царей да цариц трогает! Ну так что, берешь меня в жены?
– Беру, – без колебаний ответил Владимир. – Едемте со мной в Питер, а? У меня там квартира… Я собаку заведу и кота, и вас на работу устрою, у меня друг…
– Пошто мне твои хоромы, – хмыкнула «царица». – Нет, царевич. Сроку я тебе даю до весеннего Дня Живы. Коли ты слова своего не забудешь – стану тебя в тот день ждать в этот же час. А коли забудешь – значит, так тому и быть.
Зловещая усмешка, проскользнувшая по некрасивому лягушечьему лицу, явственно показывала: чему быть, того не миновать…
– Не забуд… э… подожди… те, – в несколько приемов выговорил Владимир.
«Царица» шагнула в сторону – и будто пропала. Только скакнула в сторону и исчезла в мутной болотной воде огромная зеленая лягушка…
***
Обыденность подхватила Владимира, завертела и понесла.
С тех пор он еще несколько раз навещал деда. Дед сильно постарел, сдал, но упорно храбрился: ловил рыбу, занимался крольчатником и огородом. На Новый год Владимир привез ему тулуп, а дед сшил ему для машины меховой полог из кроличьих шкурок. В лес Владимир больше не ходил, зато пытался осторожно расспрашивать соседок о «царице».
Он не сомневался, что женщина из местных разыграла его на болоте. Вот только забыть ее никак не получалось. Знакомясь с молодыми и симпатичными девушками, Владимир прикрывал глаза – и перед ними вставало бледное, лягушечье, веснушчатое лицо. И рука, сжавшая его арбалетный болт, – узкая, точно выточенная из полупрозрачного белого агата, и с перепонками между пальцами. Или это ему показалось? Ни одна длинноногая красавица не могла похвастаться такой величественной, истинно царской осанкой, такой гордой посадкой головы, такой надменной и простой манерой говорить…
В новогоднюю полночь, вынеся фейерверк на двор, Владимир поймал снежинку на варежку, помедлил. Из дома послышался бой курантов и поздравление Президента – дед включил старый телевизор на всю катушку. Снежинка не растаяла.
Значит, она меня дождется, решил Владимир.
Позже спросил у приятеля, историка по образованию, что такое «День Живы».
– Чудак, да это ж Бельтайне! Вальпургиева ночь, только у славян, – удивился тот. – Первое мая. Хе-хе, день международной солидарности нечистой силы!
Вот и прекрасно, подумал тогда Владимир, я все равно обязательно бы деда навестил. Как не навестить. Последний оставшийся в живых родственник… Как раз познакомлю их.
В доме у него теперь весело лаял щенок – ирландский сеттер по кличке Бим, в честь любимой книги детства, а позже к нему присоединился котенок. Владимир подремонтировал квартиру и купил кое-какую мебель, обустраивая быт для будущей жены. Жалел он только об одном, – что не спросил ее имени.
И вот апрель добежал до конца, звеня в веселой суматохе проснувшейся весны…
С рюкзаком, сумкой с гостинцами для деда, арбалетом в чехле и коробочкой с недавно купленным обручальным кольцом Владимир вышел из электрички.
Полустанок после зимы, вытаяв из-под снега, показался ему еще более запущенным. Прямо на растрескавшихся плитах лежала мертвая лисица, а в самом конце – куча тряпья, или мешок, или…
– Бим, – окликнул щенка Владимир, – фу!
Судя по тому, что «мешок» никак не отреагировал на заполошно лающего Бима, это был или действительно мешок, или останки бомжа. В любом случае, Биму рядом с ним делать было нечего.
Мурку Владимир оставил на попечение соседки.
Проселок окончательно раскис. Еще немного – и он зарастет травой, и уже никто не вспомнит, как пройти к деревне Мышкино. Разве что Владимир и родственники оставшихся пяти старушек изредка будут навещать их могилки на заросшем сельском кладбище.
С этой невеселой мыслью Владимир постучался к деду.
– Нет его, не стучи, – прошамкала соседка баба Поля, с трудом подковыляв к калитке.
– Бабушка Поля, как это – нет? В больнице, что ли? А почему мне не позвонил?
– Да не в больнице. Пошел он, значит, в лес, уж не знаю, чего ему там понадобилось. Грит, зовет меня кто-то, – старуха пожевала сморщенными серыми губами. – Зовет и зовет. Вбил себе в голову, что это покойная Ольга его зовет, и пошел. А дальше знамо что – сгинул в болоте…
– В болоте, – повторил Владимир. – И что, нашли его?
– И-и, кто ж его там найдет? Понятно дело, раз оттуда не пришел – значит, нет его больше. Я курочек и кроликов-то к себе прибрала, уж не серчай. Отдать их тебе?
– Да забирайте их, бабушка Поля. Вы с бабулей и дедулей всегда дружили, пусть они у вас будут.
– Ключ возьми, – баба Поля протянула ему трясущейся морщинистой рукой ключ, – запасной.
– Идемте, – помедлив, сказал Владимир, – помянем деда…
В избе ничего не напоминало о случившейся беде. Видимо, баба Поля или убрала там, или хотя бы забрала еду, сготовленную дедом: на плите стояла вычищенная пустая кастрюля. Знакомый с детства старомодный буфет и еще довоенные часы с кукушкой – Владимир не раз предлагал деду продать их торговцам антиквариатом и купить новые, но дед дорожил этими, – пестрая вытоптанная ковровая дорожка, старый телевизор… Губы у Владимира затряслись.
Он вынул из сумки с гостинцами водку, налил по стопке себе и бабе Поле.
– Болото это уж сколько людей забрало, – говорила она распевно, жуя губами и дрожа подбородком, – дядьку твоего, Надиного брата… (Надеждой звали мать Владимира), потом, Федора – это Олина брата, значит, бабки твоей… Игорька, ты его, может, и не помнишь – играли с ним в детстве. А я помню.
– Помню Игоря, – Владимир дружил с ним и очень расстроился, когда Игорь не приехал на очередных каникулах. – Так он в болоте утонул?
– Утонул, утонул, сердешный… И участковый туда же, за ним, когда искал его.
– Это дядя Сережа, что ли? Вот жалость-то!
Владимир мало удивился. Болото в этих местах было коварным – то зеленело чарусами, то затягивалось предательским мхом, и провалиться в него не составляло труда. Вот выбраться…
Но на этом болоте завтра его ждала веснушчатая «царица».
– А я там невесту встретил, – сказал Владимир. – Такая… рыженькая, вся в веснушках, роста невысокого, лет тридцать пять ей. Ну, да, старше меня, но это не важно. Знаете ее?
– Сказанул, – рассмеялась баба Поля. – Да у нас моложе семидесяти никого не встретишь! – вдруг она посерьезнела. – Кто-то из мужиков тоже говорил о рыжей бабе с веснушками, – припомнила она. – Когда же… А! Я еще моложе тебя была. Еще когда блокада была. Я по-немецки хорошо говорила, так вот, фрицы пришли и спрашивали о ней. Да так и ушли. Больше их никто не видел.
Владимир понял, что от подвыпившей старушки ничего не добьется. Баба Поля была отменно остра умом и наблюдательна, но с двух рюмок водки ее основательно развезло. Да и самого Владимира, что греха таить, тоже – он устал и изголодался, а внезапное горе выбило его из колеи. Когда баба Поля наконец ушла, Владимир упал на дедову кровать и хрипло, неумело заплакал.
***
Она стояла на той же кочке, на которой он ее впервые увидел. Владимиру даже показалось, что она была в том же платье – пестром, как лягушачья кожа, сарафане с белой сорочкой. Погода держалась необычно жаркая для первого мая, но «царица» ничуть не вспотела в сорочке с длинным рукавом. Так же, как не замерзла в этой тонкой сорочке тогда, осенним утром.
– А, пришел-таки, царевич, – весело сказала она своим низким хрипловатым голосом. – Что, не раздумал жениться?
– Не надейся, – засмеялся Владимир. – Не раздумал и не раздумаю. Вот, – и он протянул ей, раскрывая, коробочку с обручальным кольцом.
– А и правда не раздумал, – с оттенком удивления произнесла женщина. – Верный ты слову своему, царевич… Что ж, буду и я с тобой честной. Идем, покажу владения свои…
Она взяла его за запястье и потащила за собой. Владимир, обескураженный и огорченный, сунул коробочку в карман с твердым намерением настоять на своем. Раз она его здесь ждала, значит, он ей тоже нужен зачем-то? Но пока он плелся за ней в глубь болота.
Лес сгущался, сучья и ветви переплетались так плотно, что пройти было бы невозможно, но все же в лесу существовала узенькая тропинка, и по этой тропинке вела Владимира его веснушчатая спутница. «Будто в тоннеле», – подумал Владимир. Ему было удивительно неуютно.
– Вот, – наконец проговорила «царица».
С трех сторон окруженный водой, на болоте стоял домик. «Это она здесь живет? Неудивительно, что она такая странная и нелюдимая…»
Домик показался Владимиру крошечным, но «царица» неумолимо влекла его куда-то вниз.
– Ты что, под землей живешь? – Владимир невольно содрогнулся.
– Говорю ведь – вот мои владения, что ж ты не слушаешь-то меня, царевич? – заворчала «царица». И вдруг вокруг вспыхнул свет – неприятный и мертвенный, как от люминесцентных ламп. Владимир охнул.
Их окружили люди… вернее, когда-то они были людьми. Сейчас, прислоненные к стенам большой полукруглой залы, вокруг стояли трупы. Пронзительно-рыжие волосы спускались на черные продубленные болотной водой плечи, темная кожа натянулась и местами прорвалась на ребрах. Кости коленей и локтей у некоторых выступали из плоти, но у большинства трупов и костей не осталось – их конечности за столетия стали гибкими и пружинистыми. Безгубые провалы ртов, казалось, улыбались. Но самым жутким Владимиру показались глаза.
У некоторых мертвецов они вытекли, и пергаментные черные лица пялили пустые глазницы в пространство. А у других глаза навсегда застыли открытыми, лишенные блеска, мертвые и безумные.
У ближнего мертвеца лопнул живот, и внутренности свисали до колен.
– Это моя свита, – радостно заявила «царица».
Болотные мумии, припомнил Владимир. Саня, друг-историк, рассказывал. Она что же – сумасшедшая? Накопала здесь болотных мумий и устроила себе музей?
С безумцами спорить не рекомендуется, сообразил Владимир. Собрав все силы, он поклонился и пробормотал «исполать вам, люди добрые…» «Царица» одобрительно хмыкнула.
– Царевич, – сказала она. – А теперь смотри, какая я, когда не выхожу на землю!
Платье вместе с сорочкой сползло с ее плеч, обнажая голое, пышное, белое тело, а потом… а потом это тело начало меняться. Кожа слезла, открывая синюшное, разлагающееся мясо, покрытое черными сгустками крови, затем и мясо поползло вниз, стекая по костям, и кости… Владимир смотрел, содрогаясь от омерзения, но не мог отвести взгляда от чудовищного зрелища. В голове было пусто до звона. Мясо и кожа собрались в комок у ног скелета, рассыпающегося в пыль, – и сжались…
В лягушку.
Большую зеленую лягушку.
Владимир выдохнул.
– Что, и такая люба? – проквакала лягушка. Говорить ей было неловко, пасть беспомощно шамкала, но Владимир ее все-таки понял и кивнул головой, не сознавая, что делает. – Хорош, царевич! Не всякий бы на своем стоял. Ну, за то я тебя и награжу. Пойдем, глянь на пленников моих. Кого знакомого увидишь – того и забирай, не держу.
– А как же… я? – промямлил Владимир.
– Погоди с этим, – досадливо отмахнулась лапой лягушка.
Свет в зале мумий погас, и царица-лягушка вывела Владимира в другую залу.
В стене были забранные стеклом или слюдой ниши, и в каждой нише Владимир увидел человека. Девушка в одной рубашке, мужчина в лаптях и косоворотке, люди в старомодной одежде… Некоторые, видимо, томились в плену у царицы-лягушки не один век. Кое-кто явно был мертв, и умер не своей смертью – на головах и на телах виднелись рубленые раны, следы от выстрела. В некоторых нишах лежали младенцы…
За сегодня у Владимира уже не раз и не два голова пошла кругом, так что он даже не удивлялся. Просто смотрел в оба.
– Дедушка!
– Забирай, – властно квакнула лягушка.
– Дядя Паша, – узнал Владимир брата матери. – Игорь, дружище! О, – он присмотрелся к человеку в полицейской – вернее, еще милицейской – форме, – дядя Сергей. Это же наш участковый! И дед Федор…
– Всех знакомых нашел? – лягушка внимательно смотрела на него.
Владимир подумал. Еще присмотрелся.
– Вот это, кажется, наша соседка была, – сказал он, – про нее говорили, что она сама утопилась. А это… да, точно, дед Иван, старый пьяница.
Он сделал еще несколько шагов…
В нишах стояли, вперив неподвижные светлые глаза в пространство, несколько мужчин в форме солдат вермахта.
– А эти сами свою судьбу выбрали, – проквакала царица-лягушка, – неча было ко мне лапы тянуть!
– Про них баба Поля рассказывала, – немеющими губами выговорил Владимир.
– Про что бы хорошее, – лягушка надулась.
За немцами Владимир разглядел еще людей в знакомой форме – наполеоновских войск…
– Кажется, больше знакомых не вижу, – сказал он.
– Тогда этих я тебе отдаю, а остальных – за остальными другие придут, если придут, – квакнула, будто хохотнула лягушка.
Голова закружилась. Сердце заколотилось, и на смену томительному тошнотворному страху и отвращению пришли кураж и веселье.
– А как же я, царица? Ты же выйти за меня обещала, – напомнил Владимир. Губы ему раздирал сумасшедший смех.
Но лягушка была предельно серьезна.
– Пока живи, – сказала она. – А как время придет, я тебя позову, женишок… Колечко-то далеко не прячь.
Вокруг Владимира все завертелось – и пропало.
***
Он лежал на краю болота, грязный, мокрый, измученный. Верный Бимка лаял-надрывался рядом. Вокруг ходили люди в полицейской форме.
– Что… что случилось… где я? – с трудом выговорил Владимир. Стоявший рядом полицейский нагнулся к нему; Владимиру казалось, что он спрашивает очень громко, но полицейскому пришлось переспросить.
– Вы заблудились на болоте и проплутали три дня. Вас нашла ваша собака, – объяснил полицейский.
– Это… меня, что ли, искали?
– Нет. Нашли тела… пропавших ранее. Сразу много. Сохранились плохо, многие скелетированы, но кое-кого еще можно опознать – по часам и…
Владимир рывком поднялся. Его повело, пришлось ухватиться за ближнюю березу.
Отвратительный запах витал над болотом. Полицейские брезгливо морщились, упаковывая очередной труп в черный целлофан. Мельком Владимир глянул – из-под истлевшей, прорванной ткани выплеснулась гниль и грязь, посыпались опарыши… Внезапно полицейские уронили один из пакетов. Его еще не завязали, и труп высунулся оттуда – головой вперед. Голова была облеплена болотной тиной, щеки и губы сгнили, коричневые зубы торчали в страшной трупной усмешке, и мертвые глаза уставились прямо на Владимира белесыми бельмами.
– Я знаю, кто это, – сказал Владимир. – Это мои двоюродный дед, родной дядя, мой друг, местный участковый дядя Сережа и двое соседей.