Оккупация
Приближались сороковые годы. Международная обстановка, за которой я внимательно следил, все больше осложнялась. С карты Европы исчезали одно государство за другим. Немецкий сапог топтал Францию, Чехословакию, Венгрию, Югославию, Австрию, Грецию, Бельгию, Данию, Норвегию. Дело дошло до Польши. Но здесь вмешались мы, ввели свои войска в Западную Белоруссию и Западную Украину, а также в Прибалтику, большой кровью отдалили финскую границу от Ленинграда. В воздухе пахло грозой. Читалось много лекций о международном положении, демонстрировалось много фильмов, типа «Если завтра война», где Буденный и Ворошилов с шашками наголо выезжали верхом на лошадях, и потенциальный враг разбегался. Господствовал дух шапкозакидательства. Мы слепо верили в непобедимость Красной Армии и в полководческий гений наших маршалов. В то же время в стране царил произвол НКВД. Каждый день кого – то объявляли врагом народа, и он бесследно исчезал. Для того, чтобы кого-то объявить врагом народа, достаточно было простого доноса. Все взрослое население дрожало. Нас, подростков, это касалось меньше, но были случаи, когда врагами народа объявлялись парни 19-20 лет. Вначале борьбу с врагами народа воспринимали как должное и ставили в заслугу НКВД, но позже, когда чуть ли не каждый второй объявлялся врагом народа или агентом какой-то иностранной разведки, в душу закрадывалось сомнение. Но свои мысли каждый держал при себе, дабы не угодить в агенты разведки или во враги народа. Простой мужик, не умевший ни писать, ни читать, объявлялся агентом английской разведки, хотя он никогда и не знал, что на свете есть такая страна Англия. В результате произвола НКВД было уничтожено большое количество высшего командного состава, в т.ч. общепризнанные гении военного искусства: Тухачевский, Блюхер, Уборевич, Якир и др. Народ тяжело переживал эту потерю, но молчал, т.к. сказать было нельзя.
Боевые действия с Финляндией на Карельском перешейке в 1939-40 г.г. продемонстрировали нашу неподготовленность к войне, что хорошо увидел Гитлер. Нужно было быстро компенсировать упущение. Вот тогда-то и появился договор с Германией о ненападении. Гитлер преследовал цель усыпить Сталина, Сталин преследовал цель оттянуть войну, выиграть хотя бы 1–2 года времени. Заключение этого договора было полной неожиданностью, и люди не знали, как его понимать. Однако, тучи сгущались все больше и больше.
В это время я учился на третьем курсе и полностью завершал работу над программой 10 класса. Работал день и ночь, на любовь и др. развлечения времени не было. А девочки, то одна, то другая, заставляли меня обратить на них внимание: одна подкинет записочку, другая ущипнет, третья нарочно защебечет, чтобы на нее посмотрел. Я от них отбивался, как от насекомых в жаркую погоду. Мне было некогда. Кроме того, я считал, что я их недостоин. Они живут в достатке, а я сын кулака, отверженный и полунищий. Эта униженность и оскорбленность сохранится в моем характере надолго. Вот так можно сломать человека.
Заканчивался третий курс фельдшерской школы. Приближалось время производственной практики. Шесть человек парней, в том числе и меня, направляют на практику в Велижскую районную больницу, о которой я писал выше, в 50 км от Демидова. Никакого транспортного сообщения между Демидовом и Велижем не было. Мы, шесть человек с котомками за плечами, ранним апрельским утром отправились в пеший поход. Расстояние в 50 км мы преодолели за один день. Разместили нас в какой-то комнате на территории больницы, питались также в больнице. Велижская больница была лучше размещена и оснащена, чем демидовская, но врачебный состав – слабее. Работа в этой больнице на протяжении двух месяцев дала мне очень многое. Я почувствовал уверенность в себе и понял, что я кое-что знаю. Смело самостоятельно принял несколько родов, что мне пригодилось в будущем, и даже несколько раз ассистировал хирургу. За практику я получил блестящую характеристику и высочайшую оценку, на что Е.Е. Бонч–Осмоловский сказал: «А я другого не ожидал».
И, наконец, здесь же, в Велиже, меня соблазнили на первую любовь. А было это так. Когда я учился на третьем курсе, на первый курс поступили две сестры из Велижа: Женя – старшая и Люба – младшая. Люба Богданова была одной из тех девочек, которые заставляли обратить на себя внимание.
Осенью 1940 г. было введено в действие постановление правительства о платном обучении в техникумах и институтах. Родители этих девочек не могли оплатить обучение за обеих, поэтому они были вынуждены бросить учебу и уехать в Велиж. Обе они работали в больнице. Вот здесь, в больнице, и произошло наше более близкое знакомство, которое потом переросло в короткую любовь. Я был очень стеснительным мальчиком и не позволял себе никакой развязности. И только в последнюю нашу встречу, перед возвращением в Демидов, я осмелился поцеловать свою Любушку. И получил ответный поцелуй, который долго обжигал мои губы. Это был мой первый и последний поцелуй до знакомства с Серафимой Васильевной, т.е. до 1948 г.
В послевоенное время, примерно в 1946 или 1947 г., я встречал обеих сестер. Старшая сестра, Женя, за связь с партизанами подверглась зверским истязаниям в гестаповских застенках, из которых, при содействии партизан, ей удалось сбежать. На спине у Жени сохранились десятки коллоидных рубцов от ударов шомполами. Младшая, Люба, скрывалась вместе с родителями где-то в глухой деревне и избежала страшной участи старшей сестры. После войны она работала на местной метеостанции. Дальнейшая судьба ее мне не известна.
По возвращении из Велижа, в конце мая 1941 г., мы приступили к сдаче государственных экзаменов. Время было тревожное, каждый день, каждый час мы ждали войны. Готовиться к экзаменам не хотелось, наступила какая-то апатия. В середине июня, кажется 14 числа, по радио было сделано сообщение ТАСС, в котором опровергались всякие слухи о приближении войны. Поскольку народ верил в свое правительство, а авторитет Сталина был непререкаем, сообщение ТАСС внесло в массы какое-то успокоение.
И вдруг, 22 июня, в 11 часов, сообщение по радио о начале войны. Войну народ ждал, был готов к ней, но начало войны воспринял с большим потрясением. Люди ходили, как оплеванные, ждали приказа о мобилизации, ждали сообщений с фронта. Мобилизация началась на следующий день. Сообщения с фронтов поступали неутешительные: «После тяжелых кровопролитных боев, нашими войсками оставлены города…» Отступление наших войск никак не укладывалось в нашем мозгу.
В день начала войны я сдавал хирургию. У меня остался последний экзамен – акушерство и гинекология, сдача которого была назначена на 26 июня. В тот же день, 26 июня, нам выдали временные удостоверения об окончании фельдшерской школы, т.к. бланков дипломов не было. Директор школы, Е.Е. Бонч–Осмоловский, в первый день войны был призван в армию; другие врачи, наши преподаватели, – в последующие дни. Временное свидетельство подлежало замене на диплом установленного образца, но т.к. вскоре наступила оккупация, вряд ли кто из наших студентов получил диплом. Временное удостоверение хранится в папке моих документов по сей день, в нем только отличные оценки. По окончании фельдшерской школы меня направили работать в инфекционное отделение Демидовской больницы, где я провел несколько дежурств.
Демидов войну ощутил очень скоро после ее начала. 26-27 июня начались бомбардировки мостов через реки Каспля и Гобза, а также бомбардировки колонн отступающих войск и беженцев. Среди беженцев особенно много было евреев из Витебска и других районов Белоруссии. Через Демидов на восток гнали большие гурты скота. В конце июня в больницу начали поступать первые раненые красноармейцы. Мы не знали, что с ними делать, куда их эвакуировать и на чем, т.е. медслужба оказалась в полной растерянности. Бомбардировки города все больше учащались и ожесточались, в начале июля появились первые диверсанты в форме красноармейцев. Они наводили немецкие самолеты на цель: скопление войск и техники, мосты, переправы. А вести борьбу с ними было некому. Над городом часто завязывались воздушные бои. Наши истребители уступали немецким по всем параметрам, часто сбивались, но перед самоотверженностью и героизмом наших летчиков мы преклонялись.
А в ночь с 12 на 13 июля немцы заняли город. К этому времени мы на огороде Проявкиных вырыли большую землянку, перекрыли ее хорошими бревнами. В этой землянке мы прятались. Бой за город не был ни ожесточенным, ни продолжительным. Наши войска просто бежали в панике. Сидя в землянке, утром мы услышали немецкую речь. Немцы всех нас выгнали из землянок, и мы разошлись по домам. К утру весь город был забит немецкими войсками и техникой. Встал вопрос: куда податься, где найти спасение. Оставаться в Демидове было страшно. И мы с матерью решили идти в дер. Зятенки, что в 15-20 км к юго-западу от Демидова, вдали от дорог. Пришли мы в эту деревню во второй половине дня 13 июля, и наше сообщение об оккупации Демидова было неожиданным. Ни в ближайшие, ни в последующие дни немцы в этой деревне не появлялись. Обычно они хозяйничали в деревнях вблизи дорог. В этой деревне у нас не было родных, негде было остановиться. Как будто наступило затишье, и через несколько дней мы с матерью подались в д. Крупенино, где нас хорошо знали. На этот раз уже никто не тыкал пальцем в нос – ты кулак, общее несчастье как будто сроднило всех, объединило в одно целое. Председатель колхоза Александр Никифорович Захаренков, тот самый, у которого я когда-то гонял в поле его скот, поставил меня учетчиком в помощь бригадиру, за что я ежедневно получал трудодень. В мою задачу входило вести персональный учет выполненных работ, начислять трудодни и выполнять другие бухгалтерские работы. Когда основные полевые работы были окончены, я работал вместе с остальными мужиками на току, на скотном дворе и др. объектах. Жили мы в это время у одной одинокой женщины, муж которой был на фронте, а детей у нее не было.
Так тянулось шесть месяцев. За это время в деревне несколько раз появлялись немцы, иногда кое-что забирали у колхозников, особенно птицу и яйца, зерно, скот. Однажды прошел карательный отряд, но большого вреда не причинил. Больше всего беспокоили полицаи. Один из них, по кличке Митька Лапуть, был из деревни неподалеку от Крупенино. Когда-то он учился со мной в 1 или во 2 классе. Когда я учился в фельдшерской школе, он учился уже в 4 классе. Он был старше меня на 5 или 6 лет. Он у нас много не безобразничал, боялся, но в других деревнях, говорят, творил произвол. После освобождения он получил 10 лет тюрьмы, потом его судили повторно, дальнейшую его судьбу не знаю.
В деревню начали прибывать люди, попавшие в окружение и плен и бежавшие из плена. Местные жители укрывали их, как могли, особенно от полицаев. Те семьи, в которых были девушки-невесты, поселяли бежавших из плена у себя в доме под видом их мужей. Тогда я по своей наивности принимал это за чистую монету, но позже понял истинную правду. Люди спасали людей, попавших в плен.
Среди населения шепотом шли разговоры о том, что где-то есть партизаны, но толком никто ничего не знал. Никаких партизан мы за 6 месяцев оккупации не видели. Но все ждали, когда же наступит наше освобождение.