- Знаете, я с детства постоянно выкидываю какие-то обезьяньи штуки, - честно признался господин Обезьянов, усаживаясь обратно на скамейку рядом с Лизаветой. - Например, могу что-нибудь взять и украсть: как говорится,
Мартышки –
Известные воришки.
Но не что попало, а всё же полезную для себя вещь.
Иногда потом начинаю раскаиваться, даже пытаюсь вернуть туда, где взял, незаметно подбросить, если уже не использовал, не съел и не истратил... Правда, только иногда.
Впервые я украл в восемь лет. Это были зелёные три рубля – в пору моего детства очень большие деньги для ребёнка. Я изъял их из чёрного тома собрания сочинений Стефана Цвейга в книжном шкафу.
Родители хранили деньги в книге... Не раз говорено: не храните деньги в книгах!..
Уже не помню, как я узнал о деньгах в Стефане Цвейге: то ли случайно подсмотрел, то ли случайно наткнулся - с детства очень люблю просто листать книги.
Когда никого не было дома, я взял три рубля из тоненькой пачечки - зарплату родителям, что ли, выдали трешницами - и пустился в безудержный кутёж.
Я купил большую шоколадку – тогда она стоила один рубль семнадцать копеек, сел в автобус и поехал в центр стотысячного провинциального города, в котором жил в безоблачном детстве.
Правда, всё моё безоблачное детство и отрочество с юностью в придачу над городом грохотали очереди крупнокалиберных пулемётов. Их делали на местном заводе и испытывали на полигоне под открытым небом. Но мы, аборигены, к этому привыкли.
Выйдя из автобуса, я зашел в пневматический тир в парке и стал стрелять, потому что это дело очень любил. Выстрел стоил две копейки.
В ту пору зрение мое ещё не было испорчено беспорядочным чтением, и я очень хорошо видел маленькие чёрные точки. Попадёшь в них - и из бочки вываливается медведь, мельница начинает крутить своими крыльями, а бомба падает и взрывается капсюль на её носу.
В общем, прострелял я почти все деньги и устал. Потом купил пакетик изюма – очень большого для меня в детстве лакомства - и поехал домой.
В кармане осталось еще три-четыре пятачка. По пятачку я от разбойничьей щедроты сердца дал моим друзьям - братьям-погодкам Сазоновым. Помню, что они и не спрашивали, откуда у меня эти пятачки.
Остальное положил дома под металлическое основание настольной лампы.
Родители узнали о моём преступлении, только когда я его повторил. Когда я вторую трёшницу из Стефана Цвейга через день взял. Это уже как-то по инерции получилось. Я ей и распорядиться-то толком не смог.
Но зато перед детьми во дворе всё обставил так, как будто нашёл. Засунул три рубля в пустую пачку из-под папирос “Север” - ведь помню же, какая была пачка! - и незаметно бросил на землю. А потом у всех на виду поднял и сказал какому-то полузнакомому мальчику: “Смотри, я три рубля нашёл!”
Видимо, мне мало было красть и тратить деньги, мне еще нужен был зритель того, как я краду и трачу деньги. Ну, и заодно в малой степени соучастник. Но это более поздние соображения...
А тогда мы с этим мальчиком пошли в магазин, и я опять купил шоколадку за рубль семнадцать.
А потом решили зарыть клад - оставшиеся один рубль восемьдесят три копейки. Выкопали ямку под кустом, положили и заровняли. Палочку какую-то воткнули как примету. И я пошёл домой, как ни в чём не бывало.
В тот же день вечером я решил проверить: как там поживает клад? Пришёл один, раскопал ямку, а в ямке ничего нет. Я и рядом покопал - с таким же успехом. А где тот полузнакомый мальчик живет, я и не знал.
Он потом при встрече клялся, что ничего не брал... Собственно, вышло по народной мудрости: «Вор у вора дубинку украл».
А тут родители деньги в книге пересчитали. Потому что мама братьев Сазоновых, которым я по пятачку подарил, позвонила моей маме и спросила: “Ваш сын что, деньги нашел?”...
В общем, мои родители с тех пор деньги в книгах хранить перестали.
А мне ведь даже не очень тогда и досталось за мои преступления. Папа долго смеялся, когда о кладе узнал. А он, как посмеётся, уже сильно не накажет.
А мама до сих пор вспоминает, как я из денег “секретик” сделал.
Ну, такой детский “секретик” - кладёшь в ямку фантик или фольгу от конфеты, или какую-нибудь маленькую финтифлюшку, а сверху - стёклышко. Потом присыпаешь землёй, и когда расчистишь кружочек на стёклышке, под ним всё выглядит очень красиво и таинственно. Потом опять присыпаешь и приводишь кого-нибудь, опять расчищаешь и показываешь, потом опять присыпаешь, и так без конца... В моем детстве это называли “секретиком”...
А у меня с той поры осталась память о чувстве некоей безумной свободы от того, что совершаешь преступление. Прежде всего свободы от власти родителей и, вообще, любых старших. Они говорят «нельзя», а я боюсь, но делаю… то есть, краду.
И ещё навсегда запомнилось, что моё преступление сопровождалось представлением со зрителями, в котором я с восторгом был и режиссёром, и играл главную роль. И зрителям нравилось, хотя они и не знали, что это – представление.
И эту безумную свободу, свободу от всех, одновременно с восторгом режиссёра и актёра мне хочется чувствовать вновь и вновь, и я опять и опять краду.
Бедные мои родители! Они так хотели, чтобы их сын стал доктором!
- Ничего себе! – сказала Лизавета. - Простота, с которой вы рассказываете о своём воровстве, хуже воровства. Слушаешь – и невозможно оторваться. Эдак, и мне захочется что-нибудь украсть.
- А я не только краду, сударыня, - загадочно улыбнулся Обезьянов. - Я ещё и граблю. И похищаю прекрасных дам.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ,