- Никогда не видела фотографий прабабушки в молодости, - Лизавета Столетова осторожно провела ладонью по портрету княжны. – У нас в семье говорили, что все они пропали во время катастрофы сто лет назад, когда пришлось бросить и дом, и родину… Что ж, хотя бы за это вам спасибо!
- Ваш покорный слуга! – поклонился господин Обезьянов.
- Мне бы копию, что ли…
- Будет вам копия. Я даже портрет закажу у настоящего художника. Есть у меня один живописец на примете – честное слово, великий! А в свободное от живописи время пятитысячные купюры рисует.
Лизавета совершенно против своего желания посмотрела на злодея не как на злодея.
- Только никаких сокровищ прабабушка мне не оставила, - развела руками она. - Сами видите, приходится на автобусе со всякими гадскими женихами и розами ездить. Я её всего-то один раз и видела, когда очень маленькая была, в детском саду. И лица её не запомнила совсем.
- И она подарила вам вот эту прелестную вещицу?
Лизавета вздрогнула.
Похититель, как фокусник, извлёк из рукава старинную изящную овальную серебряную пудреницу с гравировкой на крышке.
ТЕБЕ, ЛИЗАВЕТА, НА СЧАСТЬЕ ОТ ГРЕШНОЙ ТВОЕЙ ПРАБАБУШКИ
- неожиданно низким голосом с пафосом прочёл он, и добавил:
Чем тембр ниже,
Тем к цели ближе!
- и в делах, и в любви.
- Отдайте! – Лизавета молниеносно выхватила пудреницу у Обезьянова и прижала к груди обеими руками. – Уже успели в моей сумке порыться!
- А вы что думали? Я и в пудренице успел порыться. Она ведь снизу тоже открывается, правда? Стоит только ещё одну малю-у-усенькую кнопочку нащупать. И вот что я нашёл.
На этот раз Обезьянов извлёк из рукава листок папиросной бумаги с оборванным краем. На листке тонкими штрихами были нарисованы какие-то квадратики, прямоугольнички, кружочки, стрелочки, циферки и крестики.
- Насколько я понимаю, это карта сокровищ урождённой княжны Таракановой. Точнее, часть разорванной карты. А другая часть где?
- Не знаю… Не было никакой другой части. Да тут и непонятно ничего: ни одного слова не написано. Так, на счастье ношу. Я эту бумажку совсем недавно обнаружила. Пудреница на пол упала, стукнулась – и сама с другой стороны открылась.
- Врёте вы всё, сударыня! Знаете вы, где другая часть. Но можете не говорить, потому что я тоже знаю. Второй кусок карты у вашего возвышенного поклонника, этого полусумасшедшего литератора с собакой.
- Браво, господин артист! И про него пронюхали!
- А вы что думали? Я свои представления готовлю очень тщательно и, прежде чем похитить вас, узнал о вас больше, чем вы сами о себе знаете. А вот что ещё я нашёл у вас в сумке – не сумка, а клондайк вещественных доказательств какой-то! И вообще, у вас там завалы, как у Плюшкина. Только у Плюшкина – бесполезные, а эти – полезные. Главное: не забыть, что там лежит, - но вы, думаю, забываете.
С этими словами Обезьянов всё так же, из рукава, достал мятую обшарпанную записку и опять низким голосом и с пафосом прочёл:
НЕНАВИЖУ ТЕБЯ! И БУМАЖКУ ТВОЮ СЧАСТЛИВУЮ ВЫБРОШУ К ТВОЕЙ ЧЁРТОВОЙ ПРАБАБУШКЕ!
ТВОЙ С.
- Это другая бумажка была! – выпалила Лизавета.
- Бросьте вы! Это – та самая бумажка, прабабушкина. Думаю, что вы уже не раз вместе пытались разгадать тайну сокровищ княжны, но безуспешно. А в минуту, так сказать, искреннего восторга вы разорвали карту счастья и отдали вашему Семёну Семёнычу (которому я, кстати, завидую – вот ведь, и у меня воспаление от заразы-красоты!), отдали часть в знак вечной любви. Что-то такое, не правда ли? Ведь даже у таких врунов, как вы, бывают минуты восторженной искренности.
Лизавета опять покраснела.
- Думаю, что он всегда носит эту бумажку счастья с собой, как и вы, и никуда её никогда не выбросит, как бы ни грозился. Поэты, обычно, особенно склонны хранить знаки любви и, к тому же, поклоняться им. Я бы и сам ни за что не выбросил, потому что, как вы, наверное, заметили, тоже, в некотором роде, поэт...
«А ещё – то ли уголовный психолог, то ли гадский колдун! - с почтительным ужасом подумала Лизавета. – Всё излагает так, как будто подсматривал!»
- Впрочем, то, что он эту бумажку не выбросил, доказывает и ваше враньё, что не было никакой другой части, - продолжал то ли уголовный психолог, то ли гадский колдун. - И знаете, этот ваш С. сам мне её принесёт. Явление героя-любовника у ног прекрасной дамы входит в моё представление. Он уже вас, наверняка, ищет по всему городу. Так я ему помогу. И ваше сногсшибательное штучное платье поможет…
Эээ, да я вижу, вы совсем ошалели – то краснели, а теперь бледная, как Снегурочка. Вам надо чуть-чуть отвлечься... Пр у ля, будь добр, расскажи барышне что-нибудь весёлое из своей трагической жизни. Прошу любить и жаловать: Пруля – обезьяна Раскольникова! – злодей кивнул в сторону так и сидевшего в углу пристукнутого жениха. – Очень удобное имя: когда Пруле, как говорится, «счастье не прёт», можно звать его «Непр у ля». Кстати, тот самый, который в школе макулатуру с топором отнимал.
На Прулю всё услышанное за последние десять минут произвело явно благоприятное впечатление. По его лицу уже давно блуждала не обида, а полубезумная улыбка от предвкушения большого дела. И вообще, он не в первый раз очень быстро прощал своего шефа за выдающиеся таланты, да и другого выхода у него всё равно никогда не было.
- Что-нибудь весёлое - это можно, – начал Пруля. – Всю жизнь только и веселюсь…К примеру, я, когда родился, весил восемьсот грамм. Да, восемьсот грамм! Как буханка чёрного хлеба. Меня поначалу укладывали в коробку из под куклы… Нет, ну, ты мне скажи, как нам платье-то поможет?!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,