А он-то думал, что любовь его сломать 1 глава

СОН

 

Мы с Симой были впереди всех. Бежать уже не было сил. Пробежав немного, переходили на шаг. Тогда Сима начинала хныкать и причитать, что опоздаем и погибнет много птичек. Приходилось опять переходить на бег. Я четко слышал, как при беге у меня внутри что-то екало и болело – не то печень, не то селезенка.

За нами, стараясь догнать, двигалась ватага девчонок и мальчишек. Аул остался далеко позади, степь была близко. Туман мешал определить, сколько еще нам осталось бежать.

Мы торопились в степь, потому что весна была на исходе и туда уже слетались маленькие кукушки цзыгуй провожать весну своими криками. Они не куковали, а кричали отчаянным, почти детским криком, кричали до тех пор, пока из их горлышек не начинала брызгать кровь. Если в это время их не приласкать, они начинают захлебываться кровью, падают и бьются крылышками о землю, пока не умрут. Таким горем для них становится уход весны. Хорошо, что они собираются в одном месте, а если бы поодиночке, то где искать по лесам и степям?

Кукушечки цзыгуй, в панике и ужасе провожающие весну, нуждаются в участии. Надо взять их в ладони, пригреть и одной ладонью гладить и нежно прижимать к себе. Делать это надо с искренним участием и не торопясь. Если не выдержать нужное время и отпустить, то цзыгуй снова начнет кричать, и тогда будет еще труднее ее успокоить. После того как она перестанет кричать, ее надо опустить на землю. Она некоторое время сидит молча. Наверное, приходит в себя после паники. Потом оживляется и улетает с этого поля стенания и скорби. И тогда она спасена.

Все это лучше получается у девочек. У нас, у мальчиков, птички часто начинают кричать по второму разу. Но одни девочки не справляются, птичек много. Когда мы добрались до степи, то там, то здесь на земле уже судорожно бились крылышками о землю кукушечки. И хотя девочки ухитряются одновременно брать на руки и успокаивать по две, по три птички, все равно не успеваем. Пройдя всю степь, мы возвращаемся, чтобы подобрать всех погибших и похоронить. Многие девчонки при этом сильно ревут.

Вдруг замечаем, что от всех нас давно отделилась Сима. Она сидит на корточках и уговаривает успокоенную кукушечку улететь. Но пташка сидит на земле, не улетает и клювиком и глазками устремлена к Симе.

Сима снова берет ее в руки, гладит, прижимает к груди, целует в макушку и опускает на землю. Кукушечка не улетает, кротко и влюбленно смотрит на Симу... и Сима берет пташку в руки и, прижимая к груди, идет в стороне от нас. Но этих птичек категорически нельзя брать с собой, тем более заносить в дом! Страшная примета в этом: все горе от них перейдет в дом, к людям, живущим в нем, и у каждого будет столько горя, что каждый будет истошно кричать и надрываться, как эти птицы. Вот почему мы все стали требовать от Симы отпустить кукушечку. Страх сплотил нас, мы идем плотной толпой и кричим: «Сима, опомнись! Что ты делаешь? Отпусти ее! Не губи отца и мать! Не губи аул!».

Мы поравнялись с аулом и пошли дальше. Уже весь аул идет единой массой и грозно взывает к ее благоразумию. Она идет, не обращая на нас внимания, идет уверенно и быстро. Шаги большие, согнутые в коленках ножки твердо втаптывает в землю. Лицо у нее просветленно-вдохновенное, устремленное вперед.

Мы все уже знаем, что она не зашла в аул, чтобы никому не приносить горя.

Мы также знаем, почему в толпе плачут ее родственники, – она уже не вернется.

Она идет своей дорогой, со своей птицей счастья.

 

БАБУШКА АБРЕКА И НАУЧНО-

ТЕХНИЧЕСКИЙ ПРОГРЕСС

Каждую субботу Абрек уезжал домой в аул. За день-два до отъезда он начинал вспоминать свою бабушку. Родни в ауле у него было много, были и родители, но ни о ком он не вспоминал, кроме бабушки.

Так случилось в его жизни, что с малых лет он рос подле ее юбки, и поэтому у него закрепилась физическая потребность хоть раз в неделю ощутить родную, неповторимую атмосферу, которую он чувствовал только возле бабушки. Сама бабушка пользовалась огромным авторитетом во всем роду. Не так просто было получить ее благорасположение по тому или иному вопросу. Но Абрек, полюбившийся ей с малых лет, пользовался ее необыкновенным расположением, был как бы особой, приближенной к знаменитости. Так что их любовь была взаимной.

Каждую субботу перед Абреком вставал вопрос: что повезти бабушке, чем ее обрадовать? Вопрос осложнялся тем, что бабушке ничего не надо было. Возраст и вера в бога сделали ее самодостаточной. К тому же у Абрека, как у большинства из нас, студентов, денег или не было, или было мало. Поэтому хлопоты Абрека часто носили холостой характер. Хлопотал он каждую субботу, но часто ездил к бабушке без ничего.

В одну из таких суббот он пригласил меня в свой аул. Мы прибыли засветло. Абрек решил сделать «презент» бабушке в виде новости. В аулах тогда у многих не было не только телевизора, но и радио. Поэтому часто новости привозили из города. Как раз тогда наши ученые посадили на Луну космический аппарат.

Старушка сидела возле открытого очага, какие бывают в летних кухнях. Как только мы зашли, Абрек, придав своему голосу бравый тон, заявил: «Нын, наши на Луну забросили железку!». Бабушка ничего не понимала в научно-техническом прогрессе, кроме железа. Поэтому он сообщил ей новость на понятном для нее языке. Справедливости ради надо признать, что бабушка по-своему понимала научно-технический прогресс: она его видела, но ничего хорошего от него не ждала.

Бабушка с подозрением посмотрела на Абрека и спросила: «Ты что? С ума сошел? Какую еще железку?».

Абрек уже без бравады, искренне сказал: «Честное слово, бабуля, вот спроси у моего друга, он подтвердит».

Наступило молчание. Абрек был в ожидании. Бабушка была глубоко религиозна. Абрека пленяла та мудрость, которую бабушка извлекала из глубины своей веры. В школе, потом в институте он изучал много наук, доказывающих, что бога нет, что мир материален. Абрек все это понимал, но в глубине души, сам себе не признаваясь, принимал бабушкин взгляд на мир.

Наконец бабушка, грустно смотревшая на огонь, спросила: «Луна, что ли, об этом сообщила?».

Абрек придал голосу плаксивый тон: «Ну, бабуля, ну, честное слово, забросили. Эта железка там, на Луне, пищит, и все слышат».

Абрек с детства устанавливал контакт с бабушкой через плаксивый тон, если иначе по каким-то причинам не получалось. Этот тон был выражением его предельной искренности и отчаяния. Поэтому бабушка с тревогой посмотрела на него: неужели говорит правду?

Чувствуя первый успех агитации, Абрек тем же плаксивым тоном продолжил: «Ну, спроси у человека-а-а-а...!» – и протянул в мою сторону открытые кверху обе ладони. Тогда старушка впервые посмотрела мне в лицо и поразила своими бездонными, светло-желтыми, как у филина, почти нечеловеческими глазами. На светло-желтом фоне белков – черные треугольники зрачков. Такие глаза бывают только у магов. Я был ошеломлен этими глазами.

Наконец, оправившись от впечатления от глаз, очень старательно я начал: «Знаете, забросили не железку, а специальную машину. Точнее, одна машина вроде самолета доставила туда другую машину, которая подает оттуда сигналы, на той машине, что на Луне, своеобразный телефон установлен. Во всем мире ученые его сигналы принимают». И так далее в таком стиле.

К моему удивлению, старушка слушала внимательно. Вероятно, на нее подействовало мое искреннее желание все объяснить. Она напряглась всей своей фигуркой и приставила к ушам ладони, чтобы лучше слышать. В конце моего рассказа она стала махать ладонями, как бы отгоняя от ушей сообщение, которое не хотела услышать и в которое не хотела поверить.

Первая часть задачи была выполнена: до ее сознания дошла новость космического масштаба. Оставалась вторая часть задачи – получить ее комментарий. Абреку как воздух необходимо было узнать мнение бабушки о событии, о котором все эти дни мы, студенты, на занятиях, и в чертежном зале, и в общежитии только и говорили, конечно, с точки зрения науки. Но Абреку, зараженному бабушкиной религиозной философией, этого было мало. Не хватало мнения, с помощью которого он находил равновесие. Со школьных лет он привык соединять несоединимое: школьную схоластику с бабушкиной философией, странным образом принимая то и другое.

По всему было видно, что бабушка приняла наше сообщение как весть об очередной проделке обезумевшего человечества. Некоторое время она сидела с отрешенным видом, глядя на огонь, а потом с философской грустью сказала: «Если и закинули туда железку – она обратно им же на голову и упадет».

КАК МЫЗАБЛУДИЛИСЬ

Философская сказка

 

Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и осо­бенно вынесенное еще с детства, из родитель­ского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть.

 

Ф. Достоевский.

«Братья Карамазовы»

 

Мы торопились под Новый год на Лаго-Наки. Шедший впереди меня Барба говорил не умолкая:

– Ты меня хоть слышишь? Я ведь ничего не вижу. И ничего подобного не видел. Хоть держись за руки. Куда ты меня привел? И вот это страна детства?

Барба много говорил не только потому, что он веселый чело­век, не только потому, что мы начинали приятное путешествие на Лаго-Наки. («Барба» придумал ему я, у него было другое, вполне при­личное имя. Но мое понравилось всему кругу друзей и вскоре закре­пилось за ним.) Барба был разговорчив и по другой, сугубо конкрет­ной причине. В самом начале подъема мы вошли в густой туман, плотно окутавший нас и все, что было вокруг. И Барба своим голо­сом давал мне возможность не потеряться.

Привел сюда Барбу я. Он давно хотел здесь побывать. От мно­гих слышал восторженные рассказы. Но более всех, мне казалось, на него повлияли мои.

В далеком детстве сюда, на плато, на обильные луга, пригоня­ли скот наши аульчане, и мои дяди нередко брали меня с собой. Я старательно перемешивал в своих воспоминаниях правду и вымы­сел, быль и фантазию и нередко замечал в глазах друга блеск со­блазна.

Сегодня, когда мы подъезжали сюда на машине, меня охвати­ло непонятное волнение. Казалось, я шел на встречу с близким, с кем расстался давным-давно. «Волнуешься, старик!» – отметил Барба мое состояние.

Меня удивляло, что я ничего здесь не узнаю. На этом склоне я бывал много раз. Неужели туман так неузнаваемо все меняет? Од­нако это место, кажется, мне знакомо. Я остановился. Нет. Не по­мню. Если там, слева, густой кустарник, то... Я пошел влево, но на­ткнулся на лощину. Надо оглядеться. Я стоял до тех пор, пока не вспомнил о Барбе, и сразу позвал его. Ответа не было. Я пробежал вперед и прокричал еще и еще раз его имя. Никакого ответа.

Не помню, сколько я исходил, прежде чем вышел на эту поля­ну. Здесь было меньше тумана. Прямо на глазах он расходился, и сквозь него открывался необычайный пейзаж. Я остановился, что­бы отдышаться. Картина производила впечатление особой, незем­ной красоты. Картину эту сотворил расходящийся, разорванный на клочья туман.

Я любовался, пока что-то тяжелое не ухнуло внизу. Я посмот­рел в ту сторону и обомлел. На поляне в клочьях тумана показался Великан.

Вслед за испугом у меня появилась надежда остаться незаме­ченным. Нас разделяла полоса тумана. Мне достаточно было при­сесть, чтобы спрятаться за нее. Однако Великан, хоть и был сосре­доточен, шел прямо на меня. Казалось, он углублен в свои мысли, знает свою цель и свободно идет к ней. Когда он пересек полосу тумана, у меня не осталось никакой надежды. И когда он подошел ко мне и, ничуть не удивившись, стал что-то говорить, меня охватил ужас. Он стал делать странные движения. Я заметил, что и я делал такие же странные движения. Потом стало ясно: он повторяет меня. Но он не передразнивал меня, а был как-то связан со мной – так, что мои движения передавались ему.

– Перестань суетиться, ты мне мешаешь, – сказал Великан.

– А что я тебе делаю? – вырвалось у меня детское оправда­ние. Великан усмехнулся.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Юрра, – протяжно ответил он, ударяя на последнем слоге. Я вспомнил, что где-то в Прибалтике так называют море.

– А куда ты идешь?

– На встречу. С тобой. С собой. – Он помолчал и как бы про себя грустно сказал: – Да... Ты меня не помнишь... Ты себя не помнишь.

Мне пока­залось, что передо мной стоит и заговаривается сумасшедший.

– Знаешь что, иди своей дорогой, а я пойду своей, – предложил я.

– Так было до сих пор. Но вряд ли ты от этого выиграл, – ответил он.

Я понял, что он меня так просто не отпустит.

– Тогда пойдем вместе.

– Если б это было возможно, – помечтал он и добавил: – Мы ведь уже были вместе.

При этих словах лицо Великана показалось мне очень знако­мым. Конечно, я его знаю! Это лицо... Настолько знакомо – и не могу вспомнить...

– Мы расстались в детстве, – он помогал мне вспомнить что-то очень знакомое. Смотрел на меня спокойно с высоты своего огромного роста.

Детство... Одним из увлечений были кони.

– А ты на конях много катался? – спросил я. Он кивнул, дав знать, что одобряет мою попытку. – У моего дяди было две лошади. Одна считалась моей. А твоя лошадь была та, что худая, резвая.

Лицо Великана еще более просветлело:

– Ты тайком подкармливал ее хлебом и яблоками, чтобы у нее было больше сил. Потом тебя отвезли к тетке. Ты долго не мог при­выкнуть. Прятался и плакал по маме, друзьям, лошадям...

Дальше можно было не продолжать. Меня осенила догадка. Однако я понял по его глазам, что было излишней откровенностью признаться, что в нем я узнал себя. Я вспомнил свои детские фото­графии и сказал:

– Ты почти не изменился.

– А ты изменился сильно. Ты почти другой, – не жалел он меня.

– Да, но столько лет прошло.

Пытаясь оправдаться, вспом­нил я греков: старому коню и бежать осталось меньше.

– Дело не только в этом, – он помолчал и, понизив голос, как будто сообщая секрет, сказал: – Ты заблудился.

– Это не беда. Туман... Я говорил товарищу, чтобы не отрывал­ся.

Но Великан меня не слушал.

– Я сейчас найду дорогу. Эти места мне знакомы...

– Сомневаюсь, – мрачно отрезал Великан. – Своей дороги ты уже не найдешь.

– А это почему?

– Ты ходишь не в том пространстве.

– А в каком пространстве мне ходить? Я живу на Земле. Я не марсианин. И не космонавт. Я простой человек.

– Это пространство и искалечило твой ум.

– Это как же?

– Ты забыл, что существует простор, в котором нет никакого центра. Простор... – Он мечтательно посмотрел вдаль и, вздохнув, продолжал: – Когда нет центра, тогда хорошо: свобода... добро... красота.

Мне показалось, что он заговаривается. Чтобы вернуть его вни­мание, я спросил:

– Что за центр? Вот у меня он есть?

– У вас центр один. – Со мной он объединял всех взрослых: – Это вы сами, по своим представлениям о себе. Каждый из вас старается творить его.

– Так, по-твоему, мне забыть себя?

Он не обратил внимания на мои слова.

– Ваш образ создает пространство вокруг себя. В своих взаи­моотношениях с людьми, с вещами, с идеями. Этот центр творит вокруг себя одиночество. И все потому, что знает только один путь удовлетворения себя – через желание и владение. А им сопутствует тревога.

Он усмехнулся и, покачав головой, закончил как-то коряво:

– Как смешна эта деятельность самозащиты!

Пока я старался осмыслить его слова, он повернул разговор в другую сторону.

– И со временем у тебя нелады, – заявил он.

– Да, времени у нас всегда не хватает, – старался я оправдаться.

– Вы рассчитываете на время, чтобы водворить порядок. А вре­мя только порождает беспорядок... Нельзя стремиться и к удоволь­ствию, и к миру одновременно.

– Всему свое время. Все должно совершаться в свое время, - умничал я в свою очередь.

– Дело не в этом, – упрямо поправил он меня. – Откуда проис­ходит ваше представление о длительности? Вы испытывали какое-то наслаждение, вам хочется, чтобы оно продолжалось, а ваш ум, питая это воспоминание, дает ему новую жизнь, то есть возмож­ность длиться. У нас, когда мы были вместе, этого не было.

Я решил его поймать на большом противоречии: он против удовольствия, против наслаждения. А разве дети не к ним тянутся по­стоянно?

– Когда мы были вместе, мы не были аскетами. Все мое дет­ство – беготня за удовольствиями.

– Э-э, нет, – прервал он меня. Было видно, что я задел его за живое. – Та наша чистая бескорыстная радость – это одно. Тогда было неведомое. То была радость естественная, непосредствен­ная, здоровая. А теперь у тебя, благодаря твоей памяти, радость превратилась в потребность наслаждения. И возишься ты с ней, как собака с костью. Ах, если бы ты смог очистить свой ум от всего про­шлого, если бы ты мог вычистить весь этот сор!

– Что бы это мне дало? – спросил я.

– Ты бы снова увидел красоту. Не ту, которая возбуждает. Кра­сота, о которой я говорю, не содержит никакого стимула.

Мне всегда рассуждения о красоте казались туманными, и я решил вопросом вернуть его на путь логики:

– Что за сор ты мне советуешь выкинуть?

– Все, что заимствовано тобой. Все, что не произошло с тобой. Заимствованное знание – обман. Человек, обладающий заимство­ванными знаниями, теряет связь со своим сердцем. Истинно только то, что происходит с нами. Когда мы были вместе, истина была в нас без доказательств. Она цвела, – закончил он очередным упре­ком.

– Можно подумать, что мы тогда много знали! – воскликнул я. – Только и знали слушать все, что нам говорили взрослые, – и правду, и сказки.

– Тогда у нас была вера.

– А сейчас у нас – убежденность! – гордо заявил я.

– Сейчас у вас убежденность и сомнение, – поправил он. – Но это почти одно и то же.

Он снова говорил обо всех взрослых.

– Что же общего ты находишь между убежденностью и сомне­нием? – поинтересовался я.

– Убежденный ум – это как бы поставленный вверх ногами ум сомневающийся. Вы говорите все время о развитии. Так вот, разви­тие убежденного ума приводит к сомнению, а развитие сомневаю­щегося ума – к убежденности.

– Правильно, – прервал я его, – так и происходит познание и постигается истина.

– Нет, – возразил он, – истина случается. Она не постигается какими-то приемами.

– Особенно, когда веришь, – съязвил я.

Не обращая внимания на мой тон, он ответил:

– Жаль, что ты променял веру на убежденность и сомнение. Вера – доверие, глубокое доверие, рождающее любовь. Мы это хо­рошо знали, когда были вместе. А потому знали красоту.

Я решил действовать его методом и говорить о слабостях де­тей.

– Конечно, – сказал я, – у детей одно представление об истине. Но нельзя же взрослым навязывать его. У детей нет логики, точнее, своя логика. А взрослые доказывают истину, мыслят. «Маленький треугольник подобен большому, маленькая лошадь подобна боль­шой лошади; но маленький ум не подобен большому уму», – напом­нил я ему любимое изречение нашего дедушки.

– Конечно, не подобен, – подхватил он, – только эту разницу вы, взрослые, понимаете в свою пользу. – И продолжал: – Ваши мыс­ли словно облака. Облака движутся: приходят и уходят. Они быва­ют такими плотными, что за ними не увидишь неба. И эти облака, свои плывущие мысли, вы принимаете за истину. Но почему вы не замечаете беспредельной голубизны неба, что мельком показыва­ется за облаками? Как вы не поймете, что мысли приходят и уходят, как посетители. Вы приближаете хорошую мысль к себе и отталки­ваете плохую. Постепенно вы теряете дистанцию, отождествляете себя с хорошей мыслью. Ведь это бездомные бродяги. Во всех сказ­ках выигрывает Иванушка-дурачок. Почему? Да потому, что он не хватается за мысли и не гонится за ними. Когда мы были вместе, мы все это хорошо понимали.

Что можно было ответить ему на это? Я правда не знал. Я вспомнил, как Сократ в «Облаках» Аристофана хвалил облака: «Это дети небес, облака, а для нас, для мыслителей, – боги. Величайшие, разум дающие нам, мысли острые, силу суждения, красноречия жар, убеждения дар, говорливость и в речи сноровку». Но не стал я Вели­кану напоминать эти строки. Мало ли было нападок на человечес­кий рассудок. На всякий случай спросил:

– А что плохого в мыслях?

На это он с некоторым негодованием ответил:

– А то плохо, что вы можете ударить кого попало по голове мыслью, как предметом, можете убить человека мыслью, как кинжалом, можете отдать свою мысль, как заразу. Знаю я, чем вы, взрос­лые, занимаетесь! Они, мысли, мучают и своего носителя, когда они, как сцепившиеся змеи, проходят в его сознании. Как вы не понима­ете, что эти приходящие и уходящие мысли, как плывущие облака на небе, невысоки. Они проявление Малого ума. А Большой ум – за ними, в той глубине, что дальше, за облаками.

– Зачем же они, эти малые плывущие мысли, нам даны, если у нас еще есть и большой ум?

– Не знаю, – ответил он. – Может быть, для фона, может быть, для сравнения, чтобы видеть отличие Большого ума от Малого. Но я знаю, что, когда люди обладают Большим умом, у них нет двой­ственности. У них нет никакой идеи приобретения. Большой ум – то, что вы имеете, а не то, что нужно искать. Ничего не надо искать, кроме самих себя. Ваш центр с Малым умом постоянно затемняет истину. Ох, как они усердствуют вдвоем!

Была минута молчания. Потом он задумчиво сказал:

– Вы не там ищете выход. Он внутри, а не вовне. Выход внутри вас. Там же и ваше убежище. Есть одна философская задача, при­думанная еще греческими мудрецами: догонит ли атлет Ахилл чере­паху? Я слышал, что у вас эту задачу поняли как пространственную и до сих пор подбирают к ней формулы. Вот чудаки... Но один, ка­жется, уже догадался, что Ахилл – это ум, а черепаха – сердце.

Я окончательно свыкся со своим Великаном. Исчез страх. Как ни странно, этому способствовали его упреки. Я привык по роду своей профессии к дискуссиям – нравственным и логическим, а шрамы, полученные в многочисленных предыдущих турнирах, делали уда­ры Великана менее чувствительными. Мне даже стали надоедать его абстрактные рассуждения, и я решил покончить с ними. Лучший способ – вернуть его на землю. Я сказал:

– Эти все твои сравнения с облаками и небом, конечно, на­глядны. Но какова их практическая ценность? Вот наша логика, ко­торую ты ругаешь, учит мыслить. А твои рассуждения о Большом и Малом уме только декларация.

Он ничуть не смутился. Был по-прежнему спокоен и величав. Но это было не грозное величие, а какое-то миловидное, не взрос­лое.

– Ну что же, давай попробуем, – принял он вызов и посовето­вал: – Постарайся наблюдать свои мысли. Не торопи их, но и не задерживай. Просто наблюдай. Можешь и считать. Они станут главными, медленными и прозрачными. И за ними ты увидишь бескрай­нюю голубизну...

…Вначале я вспомнил, как мы шли с Барбой и заблудились. Но эта мысль показалась мне крайне неинтересной, и она быстро ушла. Потом вспомнилось, как мы готовились с ним к этому приходу. Это тоже показалось очень обыденным. Город... Работа...

Весьма быстро, совершив круг, мысли вернулись к нашему с Великаном диалогу. Мне нечего наблюдать, не было облаков. Обла­ка... Я посмотрел вверх и обомлел. Оказывается, туман развеялся и наверху сияло лучезарное небо. Я успел заметить, что такой же цвет глаз у Великана.

Неожиданно нас окутало облако огненного цвета. На миг мне показалось, что это пожар, внезапно вспыхнувший вокруг. Но в сле­дующее мгновение я уже знал, что этот пурпурно-яркий, чистый свет разгорался во мне самом.

Меня охватило чувство восторга и радости. Тотчас последова­ло невероятное просветление. Не было Великана. Он слился со мной. И мне открылся высокий порядок вещей. Все, что раньше было неясно и непонятно, прояснилось до предела. Вместе с осознанием жизни и порядка всей Вселенной пришло чувство морального воз­вышения. Я понял, что достиг именно того, к чему стремился всю жизнь.

– За-блу-дил-ся! – вдруг эхом пронеслось в горах. Мне показа­лось, что источник этого эха катастрофически быстро несся ко мне и, достигнув нашей поляны, взмыл вверх и оттуда направился ко мне. Я напрягся и в следующий миг услышал обыкновенный чело­веческий голос сверху:

– Заблудился – и вот так ты обращаешься с детством! – Там, выше меня на склоне, стоял Барба.

И все вернулось на круги своя.

Я заметил Великана на краю пропасти, в которой еще дымил­ся туман. В следующий миг он шагнул в нее и исчез. Мне показа­лось, что он перед этим оглянулся и лицо его было сердито.

– Я вижу, ты сильно растерялся, – говорил Барба, направ­ляясь ко мне. – Я шел в правильном направлении, – продолжал он, – а ты чуть отклонился. Поэтому разминулись. Но вот и встретились. А что проблуждал – с кем не бывает. С одним китайским философом было еще хуже, чем с тобой, – снова стал балагурить мой Барба, вдохновленный нашей встре­чей и солнечным ярким небом. – Он заблудился хуже, чем ты. При­снилось ему однажды, будто он бабочкой порхал в цветущем саду. Ему очень понравился этот сон, и он стал усилием желания вызы­вать его часто, потом еще чаще... и научился в конце концов, засы­пая, сразу во сне порхать бабочкой в саду. В результате он запутал­ся и не мог понять, кто он на самом деле: китайский философ, кото­рому снится, что он бабочкой порхает в саду, или бабочка, порхаю­щая в саду, которой кажется, что она китайский философ.

– При чем тут бабочка и китайский философ? – огрызнулся я, все еще находясь под влиянием сурового обаяния моего Великана.

– А при том, что ты, по-моему, тоже не прочь порхать. Я пони­маю, тебя горы вдохновляют к полету. Но именно в горах надо твер­до стоять на земле, не забывать, что высоко стоят только горы, а человек лишь стоит на горах.

Эти нравоучения сразу вернули меня к действительности, но совершенно опустошенным и озлобленным. Мне неудержимо хоте­лось отыграться на Барбе.

– Тебе, любителю философии, не мешает знать помимо всего, что ты знаешь о китайских философах, еще одну восточную мудрость.

– Какую? – с изумлением и страхом почувствовал Барба напор злости во мне.

– А ту, согласно которой лучше с умным человеком яму копать, чем с дураком плов есть.

И лучше с Великаном в тумане порхать, чем с тобой стоять на горе.

Так подумал я...

 

***

В детстве мы слышали много хороших сказок. Потом сказки сопровождают нас всю жизнь. Каждый хороший сон – сказка.

Описанное здесь мне приснилось, дорогой читатель. Общаясь наяву с другом, я рассказал ему этот сон. На это Барба сказал, что у каждого человека есть свой Великан и что каждый хоть раз с ним встречался. Но люди стыдятся этих встреч и не любят о них гово­рить. А я считаю, что стыдиться тут нечего и что наконец настала пора разобраться с нашими Великанами. Ведь они наши.

Мне кажется, сейчас, как никогда, они ждут встреч с нами.

Если не дождутся, могут уйти навсегда.

 

ТРАМВАЙ ЖЕЛАНИЙ

 

Профессор Градов проснулся в плохом настроении. Накануне допоздна правил статьи своих аспирантов, поздно заснул, а будильник будил к 7 часам. В таких случаях он предпочитал не ездить за рулем, а для улучшения самочувствия первую часть пути до университета проехать на общественном транспорте, с тем чтобы вторую половину пройти пешком. Вторая половина пути тихими улицами вела в лесопарковую зону университета, в которой всегда было приятно прогуляться. Отказавшись от завтрака – это тоже входило в профилактику настроения, – он вышел из дому.

Вскоре Градов стоял на остановке трамвая и с неприятным чувством ожидал ту обстановку, которая встретит его в трамвае. «Нескончаемые невзгоды последних десятилетий наглядно видны на пассажирах общественного транспорта, – рассуждал он про себя. – По лицам видно, как по ним прошлась перестройка». Вспомнил и столичное метро, какие в нем усталые, изможденные лица пассажиров. Большинство дремлют. А раньше в метро можно было встретить и известных артистов, и генералов, и элитных красавиц. Да что метро – в наших городских трамваях можно было встретить, как сейчас говорят, самых продвинутых людей. А теперь все продвинутые и преуспевающие мужчины и элегантные дамы ездят на иномарках. А трамваи переполнены спешащими людьми неприглядной внешности, как правило, с двумя и более сумками.

В последнее время дни профессора почему-то довольно заметно делились на неприятные и приятные. Он приготовился к неприятному дню.

Его мысли прервал подъехавший трамвай. Градов вошел в него и сразу ощутил неприятный запах спертого воздуха. Но следующая остановка была у рынка, и вышло много людей с сумками и узелками, стало свободно, и даже возле него освободилось место, которое он занял.

Градов не заметил. как его внимание привлекла женщина, сидевшая справа. Их разделял проход. На ней была водолазка, облегавшая выразительный торс и шею, и ситцевая юбка темно-синего цвета с белыми цветочками. Градов с детства любил ситец такой расцветки. В нем ходили мать и сестра. И даже первая учительница запомнилась в кофточке из такого ситца. Потом, спустя много лет, просил жену надевать ситцевое платье. Но она делала это неохотно и только дома, выговаривая ему, что он далеко отстал от моды. С тех пор Градов не замечал женщин в ситцевых платьях.

Он понимал, что ничего особенного в одежде женщины нет. Всего-навсего ситцевая юбка и водолазка. Но почему она так привлекательна?