Одна из четырех основополагающих добродетелей, заключающаяся в уважении к равенству и законности, правам индивидуумов и праву как институту. Справедливость предполагает, что закон должен быть одним для всех, что право должно уважать права отдельных людей, наконец, что правосудие в юридическом смысле слова должно быть справедливым с точки зрения морали. Как обеспечить гарантированную справедливость? Никак. В абсолютном значении это невозможно, вот почему политика, даже если она стремится быть справедливой, всегда конфликтна и уязвима. Но другого пути все равно нет. Никакая власть не бывает справедливой, но справедливость без власти недостижима.
«Имущественное равенство, наверное, справедливо, но…» – пишет Паскаль. Но что? Но право считает иначе и защищает частную собственность, следовательно, имущественное неравенство. Это достойно сожаления? Необязательно (общество неравенства может быть более процветающим даже с точки зрения беднейших слоев населения, чем общество равенства). Хотя такое и возможно (в частности, если справедливость ценится выше процветания). Но кто решает, каким быть обществу? Действующее право (не случайно в слове «справедливость» содержится корень «прав»). Значит, решение принимают самые справедливые? Отнюдь нет. Его принимают самые сильные, а в демократическом обществе – это почти всегда большинство. Является ли частная собственность составляющей естественного права? И является ли она одним из прав человека? Это два совершенно разных вопроса, но ни один из них не имеет решения в рамках одного только права, поскольку вопросы эти больше философские, чем юридические, и больше политические, чем нравственные. «Не умея сделать так, чтобы сила повиновалась справедливости, – продолжает Паскаль, – мы представляем справедливым повиновение силе. Не умея усилить справедливость, мы оправдываем силу, чтобы соединить справедливость с силой ради установления мира, который есть высшее благо» («Мысли», 81–299; см. также 103–298).
Здесь мы сталкиваемся с условным характером общественного договора, но сама эта условность проливает на него яркий свет. «Справедливость сама по себе, – указывает Эпикур, – не есть нечто, но в отношениях людей друг с другом в каких бы то ни было местах всегда она есть некоторый договор о том, чтобы не вредить и не терпеть вреда» («Максимы», 33; см. также максимы 31–38). И неважно, существует ли подобный договор фактически. Для справедливости достаточно, чтобы он мог существовать теоретически; он, как подчеркивает Кант, является «правилом, а не истоком построения государства; не принципом его основания, но принципом его управления» («Размышления», Ак. XVIII, 7734; см. также «Теория и практика», II, следствие). Решение считается справедливым, если оно может получить законное одобрение со стороны всех (всего народа, как уточняет Кант) и каждого отдельного человека (если он абстрагируется от своих эгоистических или несущественных интересов; Роулз (223) называет это «исходной позицией» или «пеленой незнания»). Это важно для государства, но не менее важно и для индивидуумов. «Я само по себе несправедливо, – пишет Паскаль, – считая себя центром всего» («Мысли», 597–455). Против этого и борется справедливость, универсальная по своей сущности, во всяком случае принципиально универсальная; она направлена против эгоизма отдельного человека и способствует децентрализации. Исходя из этого Ален формулирует следующее правило, имеющее всеобщее значение именно потому, что оно важно для каждого: «Заключая любой договор или вступая в любую сделку, поставь себя на место другого человека, вспомни все, что тебе известно, прикинь, насколько ты свободен от обязанностей, и посмотри, одобрил бы ты на его месте эту сделку или этот договор» («О справедливости», глава 81). Но раз это правило значимо для отдельных индивидуумов, оно значимо и для граждан государства. Если оно значимо для морали, оно значимо и для политики – при условии, что граждане исполняют свой долг. «Прав, – указывает Кант, – любой поступок, который или согласно максиме которого свобода произвола каждого совместима со свободой каждого в соответствии со всеобщим законом» («Метафизика нравов», часть I, Введение в учение о праве, § С). Подобное сосуществование свобод под сенью одного закона предполагает их равенство, по меньшей мере юридическое, вернее сказать, оно претворяет это равенство в жизнь (даже притом, что существует бесчисленное множество примеров фактического неравенства). Другого пути нет, ибо это и есть справедливость – та, которую приходится постоянно совершенствовать, та, которую необходимо защищать, та, за которую нужно бороться.
Справедливый (Juste)
Уважающий справедливость – законность и равенство, право как институт и права индивидуумов, – и готовый за нее сражаться. Иными словами, справедлив тот, для кого законность и уважение к правам людей составляют одно. Закон – один для всех (законность должна уважать принцип равенства); применение закона должно быть справедливым; наконец, право должно защищать права отдельных людей. Справедливость – самый высокий долг, однако не добродетель. Друзьям, пишет Аристотель, ни к чему справедливость, но даже справедливым людям нужна дружба (см.: «Никомахова этика», книга VIII, 1). Таким образом, любовь, не являющаяся долгом, стоит больше справедливости, которая долгом как раз является. Праведникам это хорошо известно, однако они поступают по справедливости даже с теми, к кому не испытывают любви.
Сравнение (Comparaison)
Сопоставление языковыми средствами двух различных объектов либо с целью подчеркнуть их сходство или различие, либо, в поэзии, с целью вызвать образ одного, называя другое. Если сравнение неявное, мы говорим о метафоре. Если одним из объектов сравнения является абстрактное понятие – о символе.
Становление (Devenir)
Изменение, рассматриваемое как глобальное явление. Следовательно, это само бытие, поскольку оно пребывает в постоянной изменчивости. «Panta rhei» («Все течет»), – сказал Гераклит. Действительно, все течет, все изменяется, все проходит и ничто не стоит на месте. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку; мало того, как уточняет Кратил, в одну и ту же реку нельзя войти даже единожды: пока ты в нее входишь, она уже становится другой.
В философии Гегеля становлением называется единство бытия и ничто; переход первого во второе и второго в первое. Вот почему становление – первое конкретное выражение мысли (тогда как бытие и ничто суть пустые абстракции), а следовательно, и первичная истина. Гегель верен Гераклиту и реальности. Истинное, пишет он, есть то, что является становлением самого себя.
Старость (Vieillesse)
Старение – это износ живого организма, в ходе которого снижаются его способности (способность существовать, думать, действовать и т. д.), и организм приближается к смерти. Следовательно, старение – это процесс, и нетрудно заметить, что процесс скорее инволюционный, чем эволюционный, скорее деградация, чем прогресс, скорее отступление, чем движение вперед. Старость – состояние, возникающее как результат этого процесса; состояние, по определению незавидное (кому бы не хотелось остаться молодым?), но по сравнению со смертью все-таки предпочтительное, во всяком случае, почти для каждого человека. Ведь смерть – ничто, а старость – все-таки кое-что.
Я не верю в преимущества старости, и уж тем более – в якобы присущие старости значимость и величие (вопреки Гюго). Да, и в старости можно двигаться вперед, и каждый из нас, если постарается, найдет в своем окружении подобные примеры, но одновременно вынужден будет признать, что эти примеры являют собой скорее исключение, чем правило. Но даже и тогда нетрудно заметить, что прогресс если и имеет место, то не благодаря старости, а вопреки ей, а часто и в жестокой борьбе со старостью. А как же опыт, спросите вы, как же зрелость ума, культурный багаж? Всем этим мы обязаны не столько старости, сколько жизни, которая продолжается несмотря ни на что; не столько своему износу, сколько умению ему сопротивляться; не столько преклонному возрасту, сколько предшествующим ему годам. Жизнь – это богатство. И время – богатство. А вот старость – уже не богатство, а сплошная нужда: времени становится совсем мало, жизнь понемногу уходит. Да, опыт 70-летнего старика не сопоставим с опытом 20-летнего юноши, это факт, для объяснения которого достаточно простой арифметики. Но этот опыт не имеет непосредственной связи со старостью. Если бы у нас была другая генетическая программа, мы могли бы достигать 70-летия без всяких признаков старения, или, наоборот, старость могла бы настигать нас, как это происходит со многими видами животных, уже в 15 или 20 лет. Ставить знак равенства между старостью и возрастом значит совершать большую ошибку. Хотя на практике то и другое почти всегда находятся в неразрывной связи, на самом деле речь идет о двух совершенно разных реальностях. Известно, что существует довольно редкий вид патологии развития, при котором наблюдается резкое старение организма, так что к 30 годам человек уже выглядит глубоким стариком. В то же самое время есть 80-летние люди, которые ведут себя бодрее, чем многие молодые, и сохраняют поразительную восприимчивость, – время над ними как будто не властно. Их и стариками-то не назовешь, во всяком случае, ни за что не дашь им их лет. Однако эти счастливые исключения не отменяют, а лишь подтверждают общее правило, согласно которому после определенного возраста в человеческом организме начинается необратимая деградация. Ее иногда можно замедлить, но остановить нельзя. У большинства из нас физические и умственные способности в 40 лет уже не те, что в 20; в 60 – не те, что в 40, в 80 – не те, что в 60… Это что-то вроде энтропии «от первого лица»: стоит миновать пик зрелости, как хаос и усталость системы организма неуклонно начинают стремиться к максимуму. Старение и есть эта тенденция, а старость – ее результат. Правда, это не помешало Канту написать «Критику способности суждения», когда ему перевалило за 60, а Гюго и в 80 оставаться все тем же гением, пышущим жизненной силой. Но сказать за это спасибо они должны были своему здоровью, а отнюдь не старости. И дело даже не в гениальности того и другого – просто им повезло. Монтень, проживший достаточно длинный для своего времени век и начавший писать довольно поздно, никогда не заблуждался относительно так называемых преимуществ старости:
«Я не выношу тех приступов раскаяния, которые находят на человека с возрастом. Тот, кто заявил в древности, что он бесконечно благодарен годам, ибо они избавили его от сладострастия, держался на этот счет совсем иных взглядов, чем я: никогда я не стану превозносить бессилие за все его мнимые благодеяния… И мне было бы досадно и стыдно, что убожество и печали моего заката имеют право предпочесть себя тем замечательным дням, когда я был здоров, жизнерадостен, полон сил, и что меня нужно ценить не такого, каким я был, но такого, каким я сделался, перестав быть собой… Старость налагает морщины не только на наши лица, но еще в большей мере на наши умы, и что-то не видно душ – или они встречаются крайне редко, – которые, старясь, не отдавали бы плесенью и кислятиной. Все в человеке идет вместе с ним в гору и под гору» («Опыты», книга III, глава 2).
Он слишком любил жизнь и истину, чтобы сказать доброе слово о старости. И довольствовался тем, что кротко принял ее. Мне кажется, что в отношении старости на большее замахиваться не стоит. Смерть соберет все наши тетрадки, но отметок ставить не будет.
Стиль (Style)
Вопреки знаменитому высказыванию Бюффона («Человек – это стиль»), поставить знак равенства между тем и другим нельзя. Самый выдающийся человек может не иметь отточенного стиля. Мне лично известны некоторые достойные всяческого уважения люди, которые пишут очень тускло и невыразительно. И напротив, есть блестящие стилисты, которые при близком знакомстве оказываются весьма посредственными личностями. Стиль – это способ действия, манера письма или творческая манера вообще, в какой-то мере действительно отражающая субъективные особенности человека, но лишь в той мере, в какой этот человек обладает специфическим дарованием либо владеет специфическим мастерством. Стиль – это не человек, а способность человека (свойственная далеко не всем) находить такие выражения, которые подчеркивают его непохожесть на остальных людей. В стиле заключается единичность таланта – настолько, насколько единичность может быть талантливой. Следовательно, стиль – это сила, но вместе с тем и предел. Есть величайшие художники, не имеющие стиля, как есть и такие, кто работает в разных стилях и умеет освобождаться от стилистических оков. Поэтому слова «стилист» и «стилизация» могут употребляться в уничижительном смысле. Быть стилистом в этом случае означает уделять чрезмерно большое внимание вопросам формы и оригинальности. Если человеку есть что сказать, разве он станет придавать такое значение форме своего высказывания? Пленник собственной манеры и собственной единичности, как может он претендовать на универсальность? Сравните, к примеру, Сиорана и Монтеня. Первый – яркий стилист. Второй – гений.
Вместе с тем бесспорно, что наличие стиля – лучше, чем безликость и банальность. Только одного стиля мало. Стиль сам по себе не может заменить сущности. Я прекрасно понимаю, что собственный стиль есть у Эль Греко и у Ренуара, а у Пикассо вообще множество стилей. Но я далеко не уверен, что свой стиль есть у Веласкеса, хотя, на мой взгляд, этот художник превосходит перечисленных силой гения.
Стоик (Stoicien)
Последователь стоицизма. Чтобы стать настоящим стоиком, кроме знания учения стоиков нужна еще и стойкость.
Стоицизм (Stoicisme)
Древняя философская школа, основанная Зеноном из Китиона. Была переосмыслена и обновлена Хрисиппом, а дальнейшее развитие получила благодаря Сенеке, Эпиктету и Марку Аврелию. Своим названием школа обязана не основателю, а месту, где Зенон встречался с учениками (по-древнегречески «Стоя» означает «портик»). Это не случайность, потому что стоики считали себя в первую очередь последователями Сократа и школы киников, чье учение они привели в стройную систему. Если Диогена Платон называл «сошедшим с ума Сократом», то Зенон мог бы удостоиться от него звания Диогена, вновь обретшего разум.
Стоицизм – это сознательный и произвольный материализм. Он признает только тело и придает значение только воле. Все, что от нас не зависит, с точки зрения нравственности безразлично; в категорию доброго или злого попадают только те вещи, которые зависят от нас. Следовательно, абсолютной ценностью является добродетель, и счастье человека заключается в том, что быть добродетельным, а вовсе не в том, чтобы получать от жизни удовольствие. Таким образом, мораль стоиков противостоит эпикурейскому гедонизму – так же, как их видение физического мира как некоей непрерывности противостоит атомизму. Вместе с тем и стоицизм и эпикуреизм относятся к рационалистическим учениям. Вот только у стоиков в отличие от эпикурейцев разум не ограничивается объяснением мира – он выносит оценки, управляет поступками и направляет действия как мудреца, так и всех остальных людей. Разум есть Бог, или божественное начало всех вещей. Отсюда подчеркнутая набожность стоиков, которая, являя собой разновидность фатализма, тем не менее способствует освобождению человека. Отсюда же стоический пантеизм, заметно окрашенный в гуманистические тона. Все в мире разумно, значит, нам остается лишь самим стать разумными. Все в мире справедливо, значит, от нас требуется всегда поступать по справедливости. Стоик – космополит. «Если духовное у нас общее, – пишет Марк Аврелий, – то и разум, которым мы умны, у нас общий. А раз так, то и тот разум общий, который велит делать что-либо или не делать; а раз так, то и закон общий; раз так, мы граждане; раз так, причастны государственности; раз так, мир есть как бы город. Ибо какой, скажи, иной общей государственности причастен весь человеческий род?» («Размышления», книга 4, 4). Наконец, стоицизм – это актуализм. «Существует только настоящее», – учит Хрисипп, и настоящего вполне достаточно для спасения. Следовательно, ни на что надеяться не надо; надо направлять свою волю на достижение того, что от нас зависит, и терпеливо сносить то, что от нас не зависит. Стоицизм – это школа мужества, трезвости ума и безмятежности. Поэтому стоическим в широком смысле слова называют любое поведение, отвечающее этим критериям. Действительно, можно вести себя стоически, вовсе не будучи стоиком. Чтобы делать то, что ты должен делать, и мужественно терпеть удары судьбы, совсем не обязательно верить в провидение или какую бы то ни было философскую систему. Это признает и Марк Аврелий: «Если Бог, то все хорошо; а если наугад все, то хоть ты не наугад» (IX, 28).
Стоический (Stoique)
Характерный для учения стоиков либо достойный этого учения. Стоическим называют не столько образ мыслей, сколько образ действия, отношение к жизни. Как правило, эпитетом «стоический» награждают выдающееся мужество, особенно способность мужественно переносить боль. Чтобы вести себя стоически, разумеется, совсем не обязательно быть стоиком, то есть исповедовать стоицизм. Эпикур, например, поистине стоически переносил болезни, что не мешало ему оставаться основателем эпикуреизма.
Страсть (Passion)
Личное переживание, которому мы не способны помешать и которое не можем полностью преодолеть. Страсть и противоположна, и симметрична действию. Душа подчиняется телу, как говорили классики, т. е. той части себя, которая не мыслит или мыслит неправильно. Таким образом, крайней степенью страсти является безумие, а ее доброкачественной формой – склонность или наклонность. Однако чаще всего словом «страсть» называют не первое и не второе, а нечто промежуточное.
Страсть это состояние души, нередко выраженное очень ярко, но при этом неавтономное. Декарт мог бы назвать страсть движением души, возникающим под влиянием тела, действия которого она ощущает («Страсти души», часть I, § 27–29). Спиноза, наверное, сказал бы, что это аффект, адекватной причиной которого сам человек не является («Этика», часть III, определение 3; см. также «Общее определение аффектов»; ср.: латинский текст «Принципов философии Декарта»). Отсюда – пассивность страсти, являющаяся не бездействием (что опровергается опытом), но навязанным действием. Страсть это то, что во мне сильнее меня. Свободная, добровольная страсть перестает быть страстью – с этим согласится каждый, кто когда-либо испытывал страсть. Мы не решаем волевым порядком, что влюбимся до безумия, что вдруг разлюбим, что станем скрягой или честолюбцем и т. д. Вот почему правосудие считает страсть смягчающим обстоятельством, а философы смотрят на нее свысока. Преступление на почве страсти не заслуживает ни строгого наказания, ни уважения.
Часто приходится слышать, что классики осуждали страсти, а романтики, напротив, ими восхищались. Подобный подход представляется явным упрощением. Декарт, например, считал, что «все страсти по природе хороши, и нам следует лишь избегать их дурного употребления или чрезмерного увлечения ими»; мало того, «только от страстей зависит все благо и зло в этой жизни», а люди, наиболее подверженные страстям, способны испытать всю их сладость («Трактат о страстях», часть III, § 211 и § 212; более тонкое рассмотрение проблемы содержится в § 147 и § 148). Однако страсти необходимо должным образом контролировать, по мере надобности держать в узде и по мере возможности использовать. По этим признакам мы и узнаем человека действия.
Широко известны слова Гегеля о том, что «ничто великое в мире не совершалось без страсти» («Философия истории», Введение). Это звучит очень правдоподобно. Но точно так же ничто великое не совершалось без действия, и сам Гегель спешит дать это уточнение в нижеследующих строках: «Страсть не является вполне подходящим словом для того, что я хочу здесь выразить. А именно я имею здесь в виду вообще деятельность людей, обусловленную частными интересами, специальными целями, или, если угодно, эгоистическими намерениями, и притом так, что они вкладывают в эти цели всю энергию своей воли и своего характера, жертвуя ради них другими целями, вернее даже, жертвуют… для них всем остальным» (там же, введение). В страсти действительно присутствует пассивность, и именно в этом смысле понимали ее классики. Но пассивная страсть перестает быть полноценной страстью в новейшем понимании слова; это всего лишь прихоть или непреодолимое влечение.
Представляется очевидным, что страсть нельзя сводить к любовному увлечению, поскольку второе есть всего лишь одна из форм первой. В одной из лекций, посвященных страсти, Ален напомнил студентам, что существует три основных вида страсти: любовь, честолюбие и скупость. А потом небрежно прокомментировал: «20 лет, 40 лет, 60 лет». Разумеется, это была шутка, но такая, в какой наверняка есть доля правды. Каждая страсть имеет свой возраст, вернее говоря, у каждого возраста – своя страсть, преобладающая над другими. 20-летний скупец – такая же редкость, как пылкий 60-летний влюбленный, и подобные случаи следует считать тяжелыми. Во всяком случае, страсти существуют во множественном числе и не все они вызваны любовью. В то же время любая страсть подразумевает любовь. Что такое честолюбие, как не особый вид страстной до одержимости любви к власти, которой пока не обладаешь? Что такое скупость, как не любовь к деньгам, которые успел накопить? В самом общем смысле страсть есть поляризация желания на единственном объекте (Тристан) или единственном типе объектов (Дон Жуан), которым не обладаешь или обладание которым боишься утратить. Это торжество Эроса, точнее, его крайних проявлений. Одержимый страстью человек остается пленником любви к тому, чего у него нет (честолюбец, корыстолюбец, донжуан), пленником страха потерять то, что он уже имеет (властитель, цепляющийся за власть, скупец, ревнивец). Одержимые страстью только выглядят значительно, на самом деле они как малые дети, не желающие расставаться с материнской грудью: или они ищут ей замену, или боятся, что момент, когда их отнимут от груди, все же настанет. Они любят только себя (умеют только брать и хранить), и этим многое объясняется. Освободиться от страсти значит перерасти того маленького ребенка, который горько плачет в каждом из нас. Это значит научиться отдавать и действовать, т. е. стать взрослым. Процесс этот никогда не кончается. Лишний довод к тому, чтобы приступить к нему не мешкая.
Страх (Angoisse)
Смутная и неопределенная боязнь, не имеющая реального или актуального предмета, но от этого только усиливающаяся. В отсутствие реальной опасности, с которой можно бороться или от которой можно убежать, страх принимает особенно зловещие формы, ибо не оставляет возможности дать отпор. Разве можно бороться с ничто? Разве можно убежать от того, чего нет или еще нет? Страх – всеобъемлющее и одновременно беспредметное чувство, действующее на человека как удавка. Тело от страха слабеет, а душа теряется.
Допустим, вам встретилась на дороге злая собака. Она рычит и скалится, и, судя по всему, готова на вас броситься. Вы ее боитесь, но это не страх, а именно боязнь, с которой можно бороться – нужна храбрость или осторожность. Собака на вас все же бросилась. Ваша боязнь резко возрастает и вынуждает вас к активным действиям: вы отбиваетесь или убегаете.
Но если вы боитесь собак даже тогда, когда ни одной собаки в ближайшей округе нет, или тогда, когда ни одна из встретившихся собак не демонстрирует по отношению к вам никакой враждебности, тогда это уже не боязнь, а страх. И перед этим страхом вы безоружны. Разве можно отбиться или убежать от собаки, которой нет? Что можно предпринять против несуществующей или воображаемой опасности? Воздействовать на опасность как на источник страха нельзя, потому что этого источника нет. Самое большее, что тут можно предпринять, – воздействовать на сам страх.
Разумеется, граница между страхом и боязнью очень приблизительна, смутна и размыта. Что это там за тень? Может, собака?.. Или нет? Но ведь так же размыта граница между здоровьем и болезнью, однако мы не сомневаемся, что речь идет о двух разных состояниях.
Психологически страх чаще всего направлен на будущее (Фрейд пишет, что страх «связан с ожиданием»). Вот почему с ним так трудно бороться. Разве можно, находясь здесь и сейчас, предохранить себя от того, что еще не случилось, но, возможно, случится? Будущее нам неподвластно; так же недоступна безмятежность тому, кто живет в вечном ожидании.
В философском понимании страх есть ощущение ничто, по необходимости беспредметное (ничто нет), а следовательно, безграничное. Если мы говорим, что страх беспредметен, это подразумевает, что у страха отсутствует объект. Пожалуй, лучше сказать, что у страха отсутствует действительный объект. «Бороться не с чем», – говорит Кьеркегор, и мы понимаем, что речь идет о страхе, а не о боязни. «Тогда что же это такое? Ничто. Но какое действие производит это ничто? Оно вызывает страх» («Понятие страха», I). Страх – боязнь этого самого Ничто (чем он и отличается от трусости, которая есть боязнь всего), и чем ничтожней Ничто, тем больше страх. Отсюда чисто телесное ощущение пустоты, сопровождающее чувство страха, и это ощущение способно доходить до удушья. Страху не хватает бытия, как человеку порой не хватает воздуха. Ничто пугает, и это-то и есть страх – чувство испуга перед ничто объекта.
Но что же это за ничто? По определению, ничто есть то, чего нет. Однако раз оно способно вызывать страх, значит, у нас должен иметься некоторый опыт столкновения с ничто. Что это за опыт? В каких формах он возможен? Что значит ощущение ничто? В каких реальных проявлениях мы с ним сталкиваемся? На мой взгляд, таких проявлений четыре: пустота, возможность, случайность, смерть. Пустота дана нам в опыте как ощущение головокружения. Когда нет никаких препон и барьеров, тело испытывает дурноту. Головокружение – своего рода физиологический страх (так же, как страх есть психологическое или метафизическое головокружение), но, несмотря на свой физиологизм, он воздействует и на душу. Вспомним Монтеня и Паскаля: «Даже если самый великий в мире философ окажется на слишком широкой доске, под которой разверзнута бездна…» Головокружение вызывает страх, и не зря мы его боимся. В горах, например, головокружение страшнее пропасти.
Опытным проявлением возможности является свобода. Вот почему свобода страшит: она, как говорит Сартр, способна создавать то, чего нет, и разрушать то, что есть. «Страх, – пишет тот же Кьеркегор, – есть реальность свободы как возможность возможного»; он называет страх «головокружением от свободы». Быть свободным значит вырваться из тюрьмы реальной действительности, ибо свобода подразумевает возможность изменять реальность, но одновременно это значит вырваться и из тюрьмы собственного «я», ибо свобода подразумевает возможность выбора. В этой точке свобода, опосредствованная воображением, смыкается с небытием и даже прямо вытекает из небытия: «Реальность человека свободна, – говорит Сартр, – в той точной мере, в какой она предстает своим собственным ничто». Отсюда страх того, кто стремится к свободе («страх есть рефлекторная дрожь свободы перед свободой»), и недобросовестность того, кто от нее отрекается. На самом деле выбор у нас небольшой: или ничто, или ложь.
Случайность – это своего рода реализовавшаяся возможность. Мы называем случайным то, чего могло бы и не быть. В этом смысле случайно бытие любого существа, и именно смутное ощущение этой случайности проявляется страхом, так, словно на внезапно ставшую очевидной хрупкость бытия ложится тень небытия. «В страхе, – подчеркивает Хайдеггер, – проявляется шаткость бытия как такового». Бытие словно бы утрачивает свою обязательность, свою полноту, свое оправдание. Почему вероятность того, что что-то есть, должна быть выше, чем вероятность того, что ничего нет? Ответа на этот вопрос не существует: бытие всякого существа случайно, всякое существо – лишнее, как позже скажет Сартр, всякое бытие абсурдно, как скажет Камю, и появление всякого существа – а почему оно появляется? и зачем? – есть лишь пятно на непроницаемом фоне небытия. Никакого другого бытия быть не может, вернее, мы не способны осмыслить его никак иначе. «В светлой ночи небытия нашего страха, – пишет Хайдеггер, – наконец-то возникает первобытное проявление бытия как такового; это значит, что есть бытие, а не ничто». Но ничто продолжает сквозить, по выражению Валери, отовсюду, во всяком случае, именно такое смутное ощущение внушает нам наш страх.
Наконец, остается смерть. Это, может быть, самое реальное небытие, но вместе с тем наименее поддающееся опыту, ведь опыт по определению есть свойство живого. Так что же, смерть – ничто? Именно так считал Эпикур, и, на мой взгляд, это самая разумная позиция. Тем не менее все мы так или иначе умрем, и это небытие – осознание своей смертности – сопровождает нас на протяжении всей нашей жизни. Смерть – постоянно возможное и необходимое небытие. Смерть подобна тени, омрачающей поляну жизни. Но может быть, это всего лишь воображаемая тень? Скорее всего, так и есть, мы ведь живем. Но вместе с тем она реальна, потому что всякая жизнь заканчивается смертью. Это и обрекает нас на страх – или отвлекает от жизни.
Бояться смерти значит бояться Ничто. Но эта, отражающая истину идея не слишком нас успокаивает. Да она и не может нас успокоить, ведь Ничто и есть та самая вещь, которая рождает в нас страх.
Поэтому страх смерти являет собой модель любого страха и, по Лукрецию, служит причиной всех прочих страхов.
Но он же дает нам указание на то, как с ним бороться. Если страх есть ощущение ничто, то противостоять ему можно только с опорой на определенный опыт бытия. Лучше думать о том, что есть, чем воображать себе то, чего нет. Познание и действие стоят больше, чем страх, и служат отличным средством против него.
Значит, познание и действие? Не только. Всегда ли познание и действие срабатывают против страха? Не всегда. Ведь страх это и телесное состояние, а тело не всегда подвластно мышлению. Но сегодня, благодаря успехам медицины, мы располагаем весьма эффективными средствами его «убеждения». Не следует пренебрегать этими средствами, хотя и слишком рассчитывать на них тоже не стоит.
Так что же мы можем противопоставить страху? Реальность (познание, действие, мудрость) или маленький кусочек реальности (таблетку, снимающую состояние тревоги). Иными словами, философию или медицину, а иногда и то и другое сразу. Здоровье никогда не было достаточным основанием для мудрости, как и мудрость – для здоровья.
Структура (Structure)
От латинского structura – устройство, расположение, соединение. Этим словом обозначают сложную заданную совокупность элементов, внутренняя организация которой важнее ее содержательной стороны. Это не столько сумма элементов, сколько система их взаимоотношений, и определением каждого элемента служит не столько то, чем этот элемент является, сколько место, которое он занимает в общей совокупности, и функция, вытекающая из занимаемого им места. Поэтому структурная целостность всегда есть нечто большее, чем просто сумма составляющих ее элементов. Например, возьмем дом. Если рассматривать его с точки зрения материалов, из которых он изготовлен, то он остается лишь суммой этих материалов – несколько тысяч кирпичей, сколько-то там мешков цемента, сотня-другая листов черепицы, энное число балок и стропил, куча гвоздей, некоторое количество труб, стекла, гипса и краски… Свезенные на строительную площадку, все эти материалы еще не являются домом. Они не объединены в структурное единство, каким служит, например, выполненный архитектором план дома. Нетрудно заметить, что одна голая структура, без вещественных элементов, также не является домом – внутри архитектурного проекта жить нельзя, как, впрочем, и на груде кирпичей. Следовательно, нужно и то и другое. Говорить о структуре дома означает выделять именно отношения между его элементами, место, занимаемое каждым по отношению к остальным, и соответствующую функцию каждого. Иными словами, значение или польза каждого элемента определяется именно его позицией внутри структуры. Сказать, что дом представляет собой структуру, значит признать, что он не сводится к совокупности составляющих его материалов; мало того, это значит признать, что природа этих материалов (например, кирпич или камень) не так важна, как их взаимное расположение, от которого напрямую зависят их функции. Вот почему понятие структуры приобретает особое значение в лингвистике. Звуковые единицы сами по себе имеют произвольный характер и могут что-либо означать только благодаря связям с другими единицами, иначе говоря, благодаря своему месту и функции внутри данной структуры (того или иного языка). По той же самой причине понятие структуры так важно в большинстве гуманитарных наук. Ни один из чисто человеческих феноменов (язык, культура, политика, искусство, религия и т. д.) не может быть понят вне сложной системы отношений, благодаря которой только и возможно его существование.