Выделение пространственных ценностей как единственных или главных ограничивает задачи искусства. У художника это чаще всего попытка утвердить универсальное значение собственных творческих средств, применяемых при решении содержательных творчески задач. Перекликающееся с известным сонетом Микеланджело представление Гильдебранда о пространстве картины как сосуде с водой, где равно важны и формы погруженных в пространство предметов и форма пространства между предметами, типично для определенного круга композиционных решений.
Но предметы погружены также в среду, наполненную цветом, светом или мраком, взаимодействуют и с ней.
Пространственная задача может быть подчинена цветовой композиционной задаче. Разве „Сирени" Врубеля можно отказать в композиционности только потому, что основным средством в этой известной картине служит цвет? Именно в его сумеречном аккорде - эмоциональное воздействие образа („форма воздействия"). Вместе с тем - это вовсе не ковер пятен, а цветовое пространство. Предметы и пространство здесь - не две взаимоопределяющие, но противостоящие друг другу формы, как позитив и негатив, а единая предметно-цветовая среда.
Но обязательно ли для изображения вещей трехмерное пространство? Возможны ли совершенно плоскостные изображения? Всегда ли стоит перед художником двоякая композиционная задача - и плоскость и пространство? В последнее время модно думать, что изображение предметов без какого-либо отношения к трехмерной задаче, изображение, утверждающее только плоскость, возможно. Думают даже, что в таком решении образа заключено естественное требование прочной связи живописи с архитектурой. Вопрос о связи с архитектурой не входит в нашу тему. Но надо со всей серьезностью отнестись к следующему, хорошо установленному факту. Любая, даже плоская фигура, а тем более узнаваемый силуэт предмета, даже и оставаясь однородно окрашенным пятном, и даже - только замкнутым контуром, читаются иначе, чем окружающий их „фон". „Фигура" читается более плотной и выступающей вперед. „Фон" всегда читается как распространяющийся за „фигурой". Перед нами, очевидно, элементарный признак трехмерности, глубины. Благодаря явлению „фигура - фон" трехмерность вторгается как неизбежное следствие изображения вещей и даже абстрактных фигур (но не бесформенных пятен).
Возможно ли, с другой стороны, совершенно иллюзорное изображение на плоскости - такое, чтобы плоскость вовсе не читалась, и отношение к ней художника и зрителя как к материальной плоскости отсутствовало бы вовсе? Выше мы уже ответили на этот вопрос отрицательно. Никакое изображение на плоскости не располагает всей суммой средств восприятия трехмерного пространства, каким мы пользуемся, воспринимая зрительно окружающий нас мир. А мы воспринимаем пространство не только зрительно! Больше того, для восприятия изображения необходима специальная установка зрителя на отключение (или ослабление) восприятия реального окружения.
Говорят, что „иллюзорное" изображение, принятое в европейском искусстве со времени Возрождения, можно уподобить открытому окну2. Это несостоятельное сравнение. Любая картина, скорее, элемент стены, по отношению к которой реальное движение ограничено движением вдоль ее поверхности и отходом. Она - непрозрачная плоскость, где совершается переход реального движения - в условное, только „зрительное" движение. Существенная сторона восприятия открытого окна - сознание расширения реального пространства на новую пространственную зону, сознание возможности реального выхода в большое пространство. Совсем иное дело - сознание изобразительной иллюзии пространства и особая установка на восприятие не самой реальности, а ее изображения, сознание возможности лишь мысленного входа в изображенное пространство.
Обычно забывают, что такой мощный механизм восприятия пространства, как бинокулярное слияние диспаратных образов левого и правого глаза и вся сумма сопутствующих движений (глаз, головы, и т.п.), информирует нас не только о трехмерной форме и глубине, но и о плоскостности. Стереоэффект (безусловный рефлекс от слияния диспаратных образов для двух глаз) включает в себя и минус стереоэффект при восприятии плоскости (безусловный рефлекс на плоскость).
Реальная попытка войти под своды архитектуры, изображенной в „Афинской школе" Рафаэля (образец исключительно сильной пространственной иллюзии), могла бы служить симптомом тяжких мозговых нарушений. Мы не видим на картине реального пространства, хотя и видим изображение пространства и можем любоваться силой его изображения.
Вопрос о том, как видел бы наше иллюзорное изображение (например, фотографию) египтянин древнего мира или человек каменного века и видел ли бы он, скажем, перспективные сокращения как выражающие пространство или как искажающие форму, остается в области догадок, если, конечно, не отстаивать ту наивную точку зрения, что человек всегда изображает, как видит, а не так, кроме того, как хочет и может, как воспитан традицией.
ВОСПРИЯТИЕ ПРОСТРАНСТВАИ ПРОСТРАНСТВЕННЫЙ
СИНТЕЗ НА КАРТИНЕ
Нет изображений на плоскости, в которых так или иначе не читалось бы пространство. Нет и таких изображений, где вовсе не читалась бы непрозрачная плоскость изображения. Пространство, как важная для любой картины композиционная задача, определяется характером соотношения с плоскостью, составом плоскостных средств, используемых в синтезе „плоскость - пространство".
Начиная со второй половины XIX века - к тому времени естественные науки, изучавшие человека, сделали огромный шаг вперед, -естествоиспытатели, искусствоведы и художники пытались связывать теорию изобразительного искусства с данными физики, физиологии и экспериментальной психологии. Импонировала научность фундамента. Выводили законы искусства из законов оптики и закономерностей зрительного восприятия. Такие ученые, как Г. Гельмгольц, теоретики импрессионизма, цветоведы исходили из типичного для того времени понимания задач художественного изображения. Считали само собой разумеющимся, что действительность может и должна выглядеть на картине точно такой, какой „мы ее видим". Именно для этого Гельмгольц, например, пытался вывести правила изображения „верных" светлотных отношений и светлот из законов приспособительной работы глаза, а цветоведы - правила цветосочетаний из законов цветового зрения, смешения и контраста цветов.
Итак, изучали законы цветового зрения, процесс восприятия пространства и синтез, „представленный" только как общий процесс. С этой точки зрения моделирование процесса создания картины кажется не слишком сложным. Ведь человек изображает „так, как видит". Он изображает хорошо, если „верно" видит (прим. 3). Но что значит - „верно"? И разве задача изображения, даже ремесленного изображения, не требует особого восприятия цвета для его передачи на ограниченном куске плоскости, разве она не покоится на особом восприятии пространства „для его изображения"!
Была ли это реакция против натурализма и импрессионизма, как иногда думают, или против академической рецептуры, но в самом конце XIX и начале XX века многие художники и искусствоведы увидели недостаточность прямого переноса общих данных науки о зрительном восприятии на творческий процесс. Задача художника глубже, чем задача простого воспроизведения природы. Снова возникла старая идея, которую Гёте выразил так: на картине мы видим мир „более зримый" (яркий, выразительный), чем действительный мир. Каким образом?
А. Гильдебранд и позднее Г. Вёльфлин, а у нас В. Фаворский стремились осмыслить процесс восприятия и синтеза представлений, необходимый для художественного изображения. Не всякое явление, а только выразительное явление предмета воспроизводится в искусстве. Гильдебранд противопоставлял „форме бытия" „форму воздействия" - выразительную форму. Процесс восприятия действительности художником должен быть, по его мысли, отбором „форм воздействия", необходимых для художественного изображения, и их синтезом. Фаворский в этом же смысле говорил о синтезе времени и пространства на композиционном рисунке.
Раньше законы искусства пытались вывести из общих законов' восприятия действительности, теперь выводили эти законы из особого, избирательного восприятия действительности и синтеза полученных таким путем представлений.
Сразу же стало очевидным значение противоречия между изобразительной плоскостью и трехмерным пространством (объемом), между движением, жизнью и ее неподвижным образом на картине. Возникли понятия „далевой образ" и образ, представляющий собой синтез двигательно-зрительных данных при рассматривании предмета вблизи (А. Гильдебранд). Стали различать рисунок „объемный" и „плоскостной" (светотеневой). Первый связывали с движениями глаз, переменой точек зрения и обобщающей, объединяющей функцией представления, второй - с „чисто оптическим" подходом к действительности. Акцентировали двигательные и осязательные связи зрительного восприятия, синтез представлений, синтез разных профилей предмета, разных пространств, разных состояний во времени (В. Фаворский)4.
В эти годы, углубившись в специальные исследования, психологи и физиологи потеряли интерес к вопросам искусства и названные теории художников сводились к своеобразному использованию старых данных времени Гельмгольца, Сеченова.
Данные психологии и физиологии были не новыми. Но существенным было все же новое направление изучения восприятия „для изображения". И именно эта новизна не была принята в те годы естествоиспытателями5.
Итак, раньше изучали восприятие (представление) действительности как общий процесс, не задумываясь над тем, каков он в деятельности художника. Позднее постулировали особый характер восприятия (представления) действительности в целях изображения, привлекая, однако, для его объяснения по-прежнему старые данные общей психологии и физиологии. Совершенно не изучали сам реальный процесс изображения, ни как „ремесленный", ни тем более как творческий процесс. Не изучали поэтому и восприятие изображения, неизбежно присутствующее в этом процессе. Пропустили важнейшую проблему „чтения" изображения, от решения которой в значительной мере зависит также и решение вопроса об особенностях восприятия действительности „для изображения". В понятии „формы воздействия" (выразительной формы) содержится только предчувствие этой проблемы.
Не видели, что процесс восприятия предмета (действительности) художником определяется не только задачей изображения, но и самим процессом изображения, характером этого процесса н его существенной частью - восприятием („чтением") возникающего изображения. Не замечали, что именно в особенностях восприятия изображения содержатся ключевые вопросы цветовых гармоний, пространственного решения, композиции.
На языке современной науки можно так выразить нашу мысль. Раньше имели в виду только прямые связи изображения с действительностью, не видели особого характера и значения обратных связей (от изображения к предмету для продвижения и улучшения изображения).
Если же уяснить существенную разницу в каналах информации между восприятием предмета и восприятием его изображения, станет очевидной несостоятельность попыток построить теорию композиции, игнорируя особенности восприятия изображения.
Расчленим вопрос о зрительном восприятии пространства на два вопроса.
Определим, прежде всего, что известно и что не решено в современной науке относительно восприятия реального пространства, чтобы затем установить, что и как может войти в восприятие изображения из общего зрительного опыта.
Под влиянием Гильдебранда, воздействие которого испытали на себе многие искусствоведы и художники, у нас, в частности, выдающийся график В.А.Фаворский, существует неверное представление о решающей роли движения глаз, смены зрительных позиций и общего двигательного опыта в восприятии пространства.
На самом деле в восприятии реального пространства движения глаз, сведение их осей (конвергенция) и аккомодационное усилие, во-первых, ограничены зоной очень малых расстояний, во-вторых, - не способны противодействовать другим более мощным признакам -глубины.
Вот какой итог формулирован в сводном труде Р.Вудвортса „Эспериментальная психология", автора очень внимательного к фактам и всегда в случае открытого спора резервирующего свою точку зрения, стараясь объективно изложить все „за" и „против" разных теорий: „...из всех этих экспериментов... мы можем почти наверное сделать тот вывод, что осязательно-кинэстетические ощущения конвергенции и аккомодации играют в правильном восприятии расстояния весьма малую роль. Даже на таких малых расстояниях, как 15-30 см, аккомодация и конвергенция сами по себе, видимо, мало содействуют восприятию глубины".
Рассматривая проблему зрительного восприятия пространства в целом, Вудвортс заключает главу такими словами: „Все говорит в пользу большого преобладания зрительных признаков. Они не только более точны, чем тактильные, кинэстетические ощущения из области глазных яблок, но непосредственно „привязаны" к зрительному полю. В обычных условиях все признаки интегрированы, точнее говоря, они совместно участвуют в создании воспринимаемого пространственного поля. Исключая случаи манипулирования небольшими предметами прямо перед глазами, бинокулярные признаки, вероятно, менее важны, чем заслонение, тени и различные виды перспективы" (курсив мой. - Н.В.).
Правда, ясное восприятие пластической формы требует иногда хотя бы частичного обхода предмета. А обход предполагает перемену зрительных позиций. Возвращаемся ли мы при этом к основной позиции, сохраняя цельность объемного образа благодаря непосредственной зрительной памяти, или, накапливая множество разных аспектов, строим изображение по системе, отличной от системы центральной перспективы, мы, несомненно, опираемся на широкий зрительный опыт, но все же опыт зрительный, и создаем образ для зрения.
Это надо подчеркнуть. Двигательный опыт часто привлекают без толку, забывая о его перекодировании в зрительные признаки.
Я вынужден обойти сложнейшую проблему синтеза образов в зрительном восприятии реального пространства, синтеза как процесса, обусловленного нашей повседневной деятельностью, хотя для искусства это важный вопрос. Если надо говорить о роли восприятия реального пространства для художественной деятельности, то не по данным психофизиологии XIX века.
Ограничусь образной характеристикой процесса. Мы живем среди вещей и человеческих отношений, живем в непрерывном действии и общении. Пространство приобретает форму и меру от размещения в нем предметов и наших действий с ними. Оно сжимается и расширяется в восприятии, уплотняется в густую среду или приобретает характер бесконечно распространяющейся пустоты, оно анизотропно (неоднородно).
Реальное пространство есть уходящая вдаль плоскость земли, на которой мы стоим, ощущая ее твердость и радуясь океану воздуха над нами; оно - ущелье улицы между тесными домами, где нельзя пройти в стороны; пространство крыш; ничейное пространство до окопов врага. Образ реального пространства синтетический, он создается не только актом зрения, но и всей суммой действий с предметами и около них. Однако для изображения существенны только зрительные признаки. В картине весь опыт перекодируется в формы зрительного синтеза. Пространство и пребывание в нем находят свое зрительное выражение, пластика предмета и деятельность с ним даются в зрительном переводе, для зрения и только вследствие этого для восприятия изображенного действия и для понимания его смысла.
В повседневной практике, а тем более в чрезвычайных обстоятельствах - все в движении, зрительная позиция меняется, предмет уходит из поля зрения и внимания и появляется в нем снова, но уже другими сторонами.
Синтез пространства в самой жизни есть синтез выборочный, тесно связанный с деятельностью человека. Наивно думать, что этот синтез приведен к плоскости, он приведен к деятельности с ее ориентировочными и другими компонентами. Он вспыхивает и гаснет, носит то крайне обобщенный (размытый), то врезывающийся в память характер. Система его перевода на тот или иной язык, например, на язык живописи не предуказана в неосознанных изменениях образа. Обходы вещи и проходы между ними могут быть и существенными, и совершенно несущественными в практике общения с вещами.
Как входит наш общий двигательный опыт в зрительное восприятие метрического пространства, какие зрительные признаки формируются как главные для изображения, какова здесь роль деятельности и научных представлений - все это еще нерешенные вопросы.
Известно лишь, что элементарный зрительный синтез осуществляется в поле ясного зрения уже с одной зрительной позиции, вследствие двуглазия. Закономерные различия и изменения образов для левого и правого глаза, как доказывает стереоскоп, обеспечивают при условии слияния образов пластический и пространственный эффект (стереоэффект). Слияние же требует конвергенции глаз на предмет. Для ближних предметов - это постоянно меняющаяся конвергенция.
Однако не следует преувеличивать в процессах восприятия пространства для изображения и роль двуглазия.
Удивительно, что в диспаратности образов для левого и правого глаза еще видят проблему двух точек зрения. Точка зрения, с которой мы видим, уже сама есть эффект подсознательного зрительного синтеза на основе „ведущего" глаза - синтеза, в результате которого разница двух точек зрения скрыта в общем стереоэффекте. Отсутствие зрительного синтеза диспаратных образов тотчас же создает двоение образа, то есть разрушает стереоэффект. Заметим еще раз, что в стереоэффект входит и минус стереоэффект, эффект плоскостности. Он также создается двуглазием. Восприятие пластики и глубины на картине как реальной плоскости всегда сопровождается минус стереоэффектом (эффектом плоскостности) и сходно с восприятием смысла речи, как будто и непосредственным, но все же опосредованным звуками.
Несомненна роль ракурсов и ракурсных изменений формы предмета в восприятии реального пространства и уменьшение видимой величины предметов по мере их удаления. Но и эти перспективные основы синтеза, использованные для построения пространства картины, совсем иначе живут при восприятии реального пространства, действуют лишь „в общем". Они постоянно „плывут", геометрически неустойчивы. Как заметил еще Аристотель, видимая величина предмета при его удалении сокращается не пропорционально расстояниям. В силу явления „константности восприятия величины" образ предмета в некоторой зоне удаления, при обычной установке, кажется почти неизменным по величине и только на больших расстояниях его изменения всегда отвечают так называемому „угловому закону" (видимая величина предмета во столько же раз больше, во сколько раз меньше расстояние до него). То же относится и к изменениям формы при ракурсах.
Итак, оставим вопрос о зрительном синтезе при восприятии реального пространства.
Зрительный синтез пространства на плоскости изображения - особый синтез. Он требует анализа и набора действенных признаков глубины, способных сработать, несмотря на минус стереоэффект.
Здесь необходим анализ самой картины, ее пространственного и пластического эффекта. И он в руках искусствоведа, в образцах живописи, в ее истории.
Какими же признаками глубины и пластики располагает живопись (рисунок), из каких элементов может складываться пространственный строй картины того или иного типа?
Самый сильный признак и самый древний с точки зрения истории изображения - заслонение (закрытие) дальных предметов ближними. Явление „фигура - фон" принадлежит к этому же кругу явлений, ибо фон кажется распространяющимся за фигурой (частично заслоненным фигурой). Заслонение всегда и безусловно дает увидение факта разного удаления, но лишь в смысле: „одно находится за другим".
Ни один другой признак глубины не может противодействовать заслонению, если заслоненный предмет узнается. Заслонением создают компактные группы с общим силуэтом. Композиционный смысл общего силуэта очевиден. Его объединяющее действие аналогично действию легко читаемой плоской геометрической фигуры (круга, треугольника), в которую вписываются персонажи и предметы сцены.
Можно сказать, что заслонение само по себе, без использования других признаков пластики и глубины, создает некоторую неметрическую, неясно выраженную глубину. Но пространство, построенное приемом заслонения, может войти и в глубокий пространственный строй как носитель особого смысла - тесноты, монолитности, единства действия - по контрасту с разобщенностью предметов и фигур - пустотами пространства, пространственными промежутками.
В такой функции его можно найти у мастеров и предшественников раннего Возрождения, в частности у Джотто. В падуанских фресках, таких, как „Избиение младенцев" (правая группа), „Оплакивание Христа" (левая группа) теснота и монолитность толпы несут важную смысловую нагрузку. И у Мантеньи в „Распятии" группа с Марией построена по принципу заслонения в соединении с повторяемостью силуэтов (склонение голов и т.д.), что служит, очевидно, выражением общей скорби. И лишь ракурсная нижняя граница толпы скорбящих и контрастная фигура воина в глубине создают дополнительные указания на значительное эшелонирование толпы в глубину, делая ее большой, мощной.
В связи со сказанным следовало бы пересмотреть традиционную точку зрения на плоскостность египетского силуэтного фриза и аналогичных изображений. Действительно ли они утверждают только плоскость стены, не давая никакого представления о „впереди и сзади"? Анализ явления „фигура - фон" делает такое утверждение сомнительным. Или пространственный эффект заслонения видим только мы - люди нового времени? Но почему же рука в классическом изображении человека египтянином пересекает (заслоняет) часть тела, а одна нога частично заслоняет другую? Я уже не говорю об отклонениях от канона, например об известной сцене с плакальщицами.
В развитии западного искусства начиная с эпохи Возрождения новое понимание пространства заставило искать средства для передачи расстояний между заслоненными и заслоняющими фигурами путем выразительных ракурсов и снятия сплошных аналогий, путем индивидуализации фигур, разнообразием движений в толпе. Но заслонение как признак глубины продолжает жить, и нельзя забывать те выразительные ценности, которые с ним связаны.
Второй признак глубины - ракурсная плоскость „пола". Обычно в расположении дальних фигур выше, а ближних - ниже видят чистую условность. Это, конечно, не так. Такое расположение прямо связано с ракурсным восприятием земли при естественной зрительной позиции стоящего, сидящего или идущего человека и гравитационной неоднородностью верха и низа картины. Именно поэтому, даже если изображение земли отсутствует, расположение фигур выше и ниже на гравитационно ориентированной плоскости говорит о разном удалении по ракурсу земли. Чаще всего, однако, даже в средневековой живописи ракурсная плоскость пола изображена или по крайней мере обозначена.
Можно ли назвать „позем" изображением земли? Эта темная узкая полоса в иконах не дает представления о мере ракурса земли, ее верх нельзя рассматривать как горизонт. Она, скорее, именно обозначение, чем изображение. Но ступни ног и одежды фигур заслоняют верхнюю часть позема, а это значит, что позем распространяется за фигурой ракурсно, а не только служит опорой.
Вместе с заслонением расположение фигур и предметов выше и ниже по плоскости картины образует целостный пространственный строй, требующий особого типа цветовых и линейных ценностей. Он не претендует на изображение глубины, которую можно было бы измерить (зрительно оценить), но очень ясно определяет слои изображения. Слои - это прообраз пространственных планов и кулис. Это простейшая система чтения трехмерности. Как система она чужда станковой картине, не определяет пространства действия, не определяет построения в плане. Но как сумма важных признаков участвует в построении картины. В частности, расположение предметов по плоскости земли на изображениях с высокой точки зрения позволяет и при отсутствии данных для выразительного применения линейной перспективы (например, природный пейзаж, см. ниже анализ „Охотников на снегу" Брейгеля) создавать глубоко эшелонированное пространство.
Затем вступает в силу новый - третий признак глубины. Ракурсность вертикальных и горизонтальных плоскостей в элементах архитектуры, пейзажа и таких предметов, как подножие, стол, мелкие аксессуары. Нефронтальные ребра предметов, пересечения поверхностей образуют целую систему линий, которые читаются в противоположность фронтальным вертикалям и горизонталям наклоненными в глубину. Мощно действуют как указатели глубины линии пересечения ракурсных вертикальных плоскостей с полом. Эти линии, даже не будучи подчинены какой-нибудь системе, способны вызвать эффект глубокого пространства.
Именно на этом уровне признаков трехмерного пространства мы встречаемся и с перспективой в узком значении слова. Не будем останавливаться на вопросе, что здесь следует считать прямым следствием изменения зрительных сигналов в восприятии действительности при ракурсах и удалении, а что - следствием изобразительного опыта и возникающей в нем изобразительной системы.
В целом очевидно, что плоскостность изображения требует жертв либо за счет метрической ясности, либо за счет формы предмета. Отличным примером жертв может служить изометрия. По определению изометрической задачи, изображение по всем трем осям сохраняет действительные размеры (в заданном масштабе). Однако именно поэтому формы некоторых граней или поверхностей, считая по плоскости, страдают (это - жертва). Прямоугольные грани куба, например, превращаются в ромбы. Неискаженное совместное изображение всех граней куба может быть дано только в развертке, то есть за счет отказа от передачи трехмерной формы (это - противоположная жертва).
Что касается группы предметов, то здесь вопрос решает система. Такие предметы, как куб, легко узнаются в аксонометрии, но кажутся искаженными в системе прямой перспективы и, наоборот, в аксонометрическом изображении предмет, изображенный по правилам прямой перспективы относительно некоторого воображаемого горизонта, кажется искаженным (его форма не узнается). Так же как система признаков (сигналов) глубины, так и связанная с ней система жертв создают тип пространственного построения.
Следует заметить, что геометрическая (чертежная) точность для полноценного эффекта трехмерности изображения вовсе не требуется. И когда мы говорим о ракурсности как новом признаке глубины, суть дела не в строгой геометрической системе, а вообще в создании на картине впечатления ходов в глубину, их богатства. Система, например система прямой (центральной) перспективы или аксонометрия, лишь приводит к единству метрику пространства в ее сокращениях на плоскости и меру искажения форм предметов.
Почти любая совокупность линий на плоскости, в которую входят наклонные и кривые, в особенности же ритмическая система, система с параллельными и контрастными линиями, воспринимается как выражающая глубину, трехмерную форму и движение. Сюда относятся лестничные построения, типичным примером которых может служить изображение поднимающейся кверху земли в иконах (так называемые „иконные горки"). Сюда относится зигзагообразная линия оснований предметов как результат повернутости предметов друг относительно друга. Сюда относятся и совсем абстрактные развертки прямоугольных предметов и пересечения кривых поверхностей в складках одежды, лежащих по форме тела. Ракурсность - указатель глубины, допускающей соседство изометрии, фронтальной проекции, прямой перспективы и так называемой „обратной перспективы" на одной и той же картине. Этим малоизученным в его общности генератором глубины и пластики пользуются, между прочим, кинетисты, в своей графике сознательно отрывая игру линий и поверхностей от изображения вещей, для которого они возникли. Аналогия с абстрактной игрой цветовых пятен здесь совершенно очевидна.
Полезно дать анализ нескольких образцов, где пространство строится богатством ходов в глубину, без помощи средств прямой перспективы.
В правой нижней четверти четырехчастной новгородской иконы из Русского музея (XIV-XV вв.) изображен евангелист Иоанн, диктующий Прохору текст Евангелия. В нижней правой части иконы мы видим активную ломаную линию основания скамьи Прохора, его подножия и стола, на котором он пишет. В нижней левой части налицо аналогичная конструкция хода по земле (впрочем, не столь активная). И в повороте массивной фигуры Иоанна с богато разработанной системой выражающих пластику формы складок, и в ступенчатых формах земли сзади („горках"), уходящих в глубину, мы видим явное стремление создать объемы и углубиться в изображенное пространство, вписать сцену в „пещеру". Однако плоскости прямоугольных предметов не подчинены ни прямой, ни так называемой „обратной" перспективе, ни системе аксонометрической. Боковые грани и ребра то расходятся к предполагаемому горизонту, то строго параллельны, а в „горках" - даже сходятся.
В „Успении" Феофана Грека (ГТГ) подставка для свечи дана в слабо выраженной „обратной" перспективе. Ложе богоматери - в параллельной перспективе. Верхняя грань ложа развернута, очевидно, для выделения и показа тела богоматери. Сильные ходы в глубину по ракурсной плоскости пола намечены ступнями ближних апостолов и плотными группами слева и справа, построенными по принципу тесного заслонения и возвышения дальних фигур над ближними как бы по направлению к некоторому предполагаемому, неопределенному горизонту. Над ними возвышаются выделенные белыми одеждами пророки и Христос, держащий душу богоматери. Эти три фигуры входят в новое, „духовное" пространство - пещеру, замкнутую правильной дугой. Земное же пространство продолжается в условной архитектуре башен справа и слева, замыкающих сверху всю композицию. Здание справа выдержано в параллельной перспективе, заставляющей предполагать горизонт выше рамы. Здание слева, напротив, - в очень своеобразном сочетании параллельной и „обратной" перспективы, придающей ему причудливую, алогичную форму. Совершенно ясно, что никакой системы „обратной" перспективы в этой иконе нет, но есть активная система ракурсных ходов в глубину.