Военная прокуратура 5-й ударной армии располагалась в восточном районе Берлина — в Карлсхорсте. После 2 мая отпала необходимость делить ее на тыловую и оперативную, и мы впервые за всю войну соединились под одной крышей, что серьезно облегчило нашу деятельность. А это было очень важно, поскольку я продолжал совмещать работу в двух прокуратурах и девяносто процентов времени уделял берлинским делам.
Район Карлсхорста брали части 9-го стрелкового корпуса генерал-лейтенанта И. П. Рослого. Здесь и расположился штаб 5-й ударной армии, заняв помещение бывшего военного инженерного училища. Прокуратуре был выделен двухэтажный дом по Цвизеленштрассе. Там же несколько домов мы использовали под жилье. Дом принадлежал раньше немецкому генералу. Комнаты его были обставлены старинной массивной мебелью. Рабочий кабинет генерала занимал почти весь второй этаж. В шкафах в кожаных переплетах — книги русских, французских и немецких писателей. Мы подумали было: «Культурный был этот генерал!» Но потом на титульных листах книг увидели штампы советских городских библиотек, а на мебели этикетки и инвентарные номера советских домов культуры.
После многолетней походной фронтовой жизни с бесконечными неудобствами и бытовыми лишениями на новом месте мы чувствовали себя словно на первоклассном курорте. Война откатилась от Берлина далеко — ни артобстрелов, ни бомбежек, ни ночных переходов... Несмотря на крайнюю напряженность в работе, на трудность новых проблем, все чувствовали какую-то приподнятость, прилив энергии, желание как можно лучше и больше сделать. [110]
В ночь на 9 мая на восточной окраине Берлина, в Карлсхорсте, в бывшем немецком военном инженерном училище, где располагался штаб 5-й ударной армии, был подписан акт о безоговорочной капитуляции вооруженных сил Германии. Но уже с полудня на огромной площади возле училища собралась тысячная толпа. Здесь были и рядовые, и офицеры, и генералы всех родов войск. Особенно много собралось женщин — и в военной форме, и в гражданской одежде. Вблизи входа в здание я увидел прокурорских и трибунальских работников и протиснулся к ним. На рассвете меня подняли по тревоге, и с той минуты во рту не было ни крошки хлеба, ни росинки воды. Рядом располагались наши квартиры. Но разве сейчас до еды?
Вернувшись с аэродрома, где были встречены делегации союзников, я слился с толпой и, как все, устремил свой взгляд туда, откуда должны проследовать делегации. Было необычно тихо. Никто не переговаривался, не задавал вопросов. Вероятно, со всеми было то, что и со мною: я мгновенно выключился и был весь там, в моем Ленинграде, в моем доме, среди родных. Как все, они сейчас ищут любой источник, откуда бы они могли услышать то, чего ждали 1418 дней и ночей. А сколько каждому из них еще предстоит тревожных часов и недель, пока они узнают, жив ли тот, кого они ждут?
...Время шло мучительно медленно. Уже стало темнеть, и, подобно наползающим вечерним теням, закрадывалась в сердце тревога. Почему не идут делегации? Кто-то положил руку на мое плечо. Я оглянулся — адъютант Ф. Е. Бокова. Наклонившись, он прошептал:
— Вас, начальника «Смерш» и председателя военного трибунала приглашает в зал генерал Боков.
Через две-три минуты мы были в зале. Я подумал: «Какую еще большую награду можно придумать человеку за всю его военную жизнь?!» Я благодарен судьбе, что мне довелось быть очевидцем этого исторического события, о котором сейчас знает каждый просвещенный человек на земле.
С начала церемонии подписания безоговорочной капитуляции прошло всего сорок пять минут. Но каких?! Казалось, все эти сорок пять минут вместе с нами незримо стоял и следил за всем происходящим многомиллионный советский народ, вся Красная Армия — и те, которые живы, и те, которые лежат под березами, на опушках леса, [111] на полях и в болотах, а также мой ленинградский батальон политбойцов.
Впервые в этот вечер я увидел улыбку маршала Г. К. Жукова. Это была улыбка очень уставшего человека, но в то же время, по-видимому, ощутившего, что годы тяжелых раздумий и переживаний прошли не зря. Он обратился к залу с короткой речью.
Все в глубоком молчании торжественно слушали полководца, а когда он закончил, генералы, сидевшие за столом, бросились к нему. Они порывисто обнимали Георгия Константиновича, обнимали друг друга, смеялись и плакали. У меня тоже навернулись слезы, и я еле сдерживал их.
В эту ночь состоялся банкет, или, как официально он был назван, «прием у Жукова по случаю подписания акта капитуляции».
Уже светало, когда закончился прием. Возле училища союзников поджидала вереница легковых автомобилей. Во дворе по-прежнему толпились сотни офицеров, солдат и вольнонаемных. Такое впечатление, что они простояли здесь всю ночь, не расходясь.
Первыми ушли машины с делегациями союзников. Им кричали вслед, махали руками, подкидывали в воздух фуражки, пилотки, косынки. Но вот появилась немецкая делегация, которая провела ночь в отдельном помещении. Ее сопровождала большая группа штабных офицеров. Улица словно замерла — немое молчание. Делегацию рассадили по машинам, и кортеж, сопровождаемый автоматчиками, двинулся в сторону города. Кейтель просил советских офицеров провезти его по центральным улицам Берлина — показать город. Что его тянуло туда? Понимание предстоящей своей судьбы и желание проститься с улицами и площадями города, который принес ему, связавшему судьбу с Гитлером, славу и лавры генерал-фельдмаршала, или желание покаяться перед немецкими сиротами и вдовами за то, что они расплатились такой большой ценой за честолюбивые планы Гитлера и его окружения?
Машина, в которой ехал Кейтель, принадлежала военной прокуратуре, и ею управлял сержант Федор Арсеньевич Полонец, ныне живущий в Одессе.
Ф. А. Полонец рассказывал:
— Как только выехали из Карлсхорста и Кейтель увидел развалины Берлина, он как-то весь съежился, посерел [112] и всю дорогу твердил: «О майн готт, о майн готт!» При подъезде к рейхстагу он попросил, чтобы машина шла медленно. Я ему предоставил такое удовольствие — пусть любуется... Долго за моими плечами раздавались охи и вздохи...
* * *
...Когда последняя машина с гостями завернула за угол, кто-то из толпы крикнул:
— А ведь Победа! Победа!
И словно по единому сигналу затрещали пистолеты, застрочили автоматы и громко защелкали винтовки. Где-то на крышах домов послышались длинные пулеметные очереди.
По-видимому встревоженный стрельбой, на крыльце своего коттеджа появился генерал Н. Э. Берзарин. Махая руками, он что-то кричал. Однако никто не обращал на его крик внимания. Я поспешил на помощь генералу:
— Товарищи, что вы делаете? Прекратите!
Появился маршал Г. К. Жуков и что-то сказал Н. Э. Берзарину. Тот пожал плечами, затем подозвал к себе стоявшего неподалеку красноармейца и взял у него автомат. Николай Эрастович еще раз что-то прокричал, затем вскинул над головой автомат и, крича «ура!», послал в небо несколько длинных очередей. Маршал Жуков сурово взглянул на командарма, махнул рукой и, улыбнувшись, ушел в дом. Салют бушевал и разрастался... Далеко за городом ударили минометы, их поддержали зенитки и танки.
На другой день я допрашивал фашистского полковника, обвиняемого в злодеяниях, чинимых в Советском Союзе. После допроса он спросил:
— Можно вам задать вопрос?
— Пожалуйста.
— Почему вчера была такая стрельба? Неужели поднялись берлинцы? — Я ему объяснил причину стрельбы. Помолчав, он сказал: — Победители всегда расточительны, но вы не забывайте о характере своих союзников... Берегите боеприпасы.
* * *
10 мая позвонил мне Ф. Е. Боков и пригласил к себе. Когда я пришел, в его кабинете уже находился начальник политотдела генерал-майор Е. Е. Кощеев. Федор Ефимович [113] сообщил, что вчера в Берлин прибыл заместитель Председателя Совнаркома СССР, член ГКО А. И. Микоян.
— Анастас Иванович интересуется прокуратурой Берлина, — пояснил он, — и намерен побеседовать с вами.
Принял меня Анастас Иванович в кабинете Н. Э. Берзарина. Кроме Н. Э. Берзарина и Ф. Е. Бокова в кабинете находился генерал А. В. Хрулев.
Я даже не заметил, как легко и свободно завязалась беседа. Никакой справки не потребовалось, я просто говорил о берлинских делах, о сформированной, но еще не утвержденной прокуратуре, о 5-й ударной армии. Смеясь, Микоян рассказал, как он и Г. К. Жуков на одной из улиц Берлина подошли к очереди, в которой стояли немцы.
— Маршала Жукова сразу узнали, а он возьми и скажи, что я — заместитель Председателя Совета Народных Комиссаров. Они посмотрели на меня так, словно искали, нет ли у меня хвоста и не торчат ли из-под шляпы рога... Ведь Геббельс так рисовал нас.
Я рассказал о случае, который произошел в Берлине 3 мая. Два красноармейца из 89-й гвардейской стрелковой дивизии Иван Усаченко и Фаддей Захаров следовали по вызову в штаб полка. Чтобы сократить путь, они пошли через пролом в стене. Пробираясь меж развалин, Усаченко услышал то ли писк, то ли плач. Оба прислушались... Из развалин доносился слабый голос ребенка и чей-то стон. Красноармейцы бросились разгребать завал. В подвале оказалась пожилая немка с двумя детьми — мальчиком восьми лет, который был уже без сознания, и трехлетней девочкой. Завалило их ночью 30 апреля. Женщину и детей бойцы доставили в медсанбат. На другой день в часть пришел пожилой немец — муж спасенной женщины и дедушка малышей. Когда его привели к командиру, он взволнованно заявил:
— Не знаю, как и чем благодарить ваших солдат. Разве наци поступили бы так с вашими детьми? Я был в России и видел, что они делали.
— О таких случаях надо рассказывать в газетах, — заявил А. И. Микоян. — Хороших советских людей мы вырастили, очень хороших... — И совсем неожиданно он спросил: — Каков штат прокуратуры Берлина?
Я доложил.
— Вот что, я уполномочен решать в Берлине все штатные вопросы. Завтра к шестнадцати часам составьте [114] штатное расписание прокуратуры. Учтите — вся власть в Германии перешла военным властям. Это касается и вас. Хорошенько продумайте, сколько вам потребуется людей.
В тот же вечер мы подготовили новое штатное расписание военной прокуратуры Берлинского гарнизона. 16 мая его утвердил А. И. Микоян. Это была самая крупная прокуратура в составе 1-го Белорусского фронта. К 25 мая все двадцать прокуратур районов и прокуратура Берлинского гарнизона работали по новым штатам. Генерал Л. И. Яченин и его заместитель по кадрам полковник юстиции Ф. П. Романов направили в прокуратуру гарнизона и районов лучших военных юристов, временно отозванных из прокуратур армий и дивизий. Но не все эти юристы, впрочем, как и я сам, представляли тогда круг своих обязанностей и разнообразие проблем, возникающих чуть ли не ежедневно.
Припоминается такой факт. После капитуляции Германии к советскому командованию и особенно к коменданту Берлина стали обращаться бывшие белоэмигранты. Они просили определить их дальнейшую судьбу, вернуть на Родину, дать им советское гражданство. Встал вопрос: кому вести с ними беседы, кто должен их принять? Было мнение поручить беседы Особому отделу. Но это могло отпугнуть белоэмигрантов. Мало ли чего они за годы блужданий наслушались о наших органах безопасности? В конце концов решили поручить эту «операцию» прокуратуре гарнизона. Назначили ее на первое воскресенье июня, о чем объявили по немецкому радио и сообщили через районные комендатуры.
Не без волнения весь аппарат готовился к этой встрече. Никто из нас не видел настоящего живого графа, князя или царского генерала, да и дворян-то мы видели только в кино. Для нас это были тени далекого прошлого. Политсоветник при маршале Г. К. Жукове А. Я. Вышинский, беседуя со мной о порядке приема, посоветовал:
— Никому ничего не обещайте, выслушайте, примите от них заявления, если они написаны. Пусть подробно расскажут о своей деятельности в период революции и в эмиграции. Объясните им, что окончательное решение примет Советское правительство...
...Но вот и воскресенье. Думали, что явятся человек пятьдесят — семьдесят, а пришло более четырехсот. В прошлом — князья, княгини, графы, графини, военные [115] всех рангов, помещики, купцы, а теперь дворники, сторожа, слесари, кузнецы, таксисты, горничные, прислуга, содержатели публичных домов, проститутки, владельцы небольших магазинов.
Эмигранты рассказывали о своих заблуждениях, о многолетних скитаниях, о том, как их приняла заграница. Пока у них были бриллианты, золото и они могли «свидетельствовать» о «злодеяниях большевиков», их благородно именовали русскими эмигрантами, или белоэмигрантами. Когда же все было прожито, проедено, растрачено, от них отвернулись, стали называть «черной эмиграцией».
Говорили почти все длинно, путано, с большими паузами, плача, глотая пилюли или валерьянку. Мне особенно запомнилась беседа с немолодой, но еще привлекательной мадам Волконской, официанткой немецкого ресторана в Шпандау. Подойдя к столу и робко усевшись в кресло, она спросила:
— Фамилию называть обязательно?
— Вообще, да: и вам, и нам будет легче вести беседу, когда мы будем знать друг друга. Но вы можете и не называть себя, однако как же будет решать наше правительство вопрос о вашем возвращении на Родину, не зная вашей фамилии?
— Пожалуй, мне уже нечего скрывать. Я — Волконская... Нет, не та Волконская, о которой много написано, и даже не прямая ветвь, но все же одно из княжеских ответвлений. Княгиней я себя теперь, конечно, не рискну назвать...
— Что же вы хотите?
— То, что и все, — вернуться на Родину...
— А когда вы ее оставили?
— В 1919 году... Вы не смотрите на то, что я седая, вся в морщинах. Я не старая, я просто измучилась, измоталась... Мне шел семнадцатый, когда я покинула Россию. А видите, на кого я похожа сейчас? Я глубокая старуха, старуха в сорок три года!.. Я могу исполнять любую работу. Молю, верните меня хоть в Сибирь, даже в тюрьму, но верните на Родину... Господи, если бы вы знали, что такое тоска по своему языку, по своей земле, по своему солнцу... Господин полковник, пожалейте меня!
Большинство бесед так и заканчивалось:
— Хоть в тюрьму, в Сибирь — только на Родину... [116]
Эхо войны
Ежедневно в Берлин прибывали новые и новые узники, освобожденные из тюрем и лагерей. Большинство из них, радуясь переменам и краху гитлеровского рейха, с горячим сердцем брались за устройство новой жизни, вливаясь в различные демократические общества и организации. Но были и такие, которые только и думали о возмездии, о немедленном отмщении за все перенесенные ими муки. Вся их энергия уходила на то, чтобы выискивать своих обидчиков и разоблачать доносчиков. Нередко дело доходило до самосудов и убийств. Мы считали, что нельзя дать волю самосудам. Даже самый заядлый преступник должен предстать перед судом, и суд должен определить меру возмездия, соответствующую закону.
— Какому закону?! — возмущались привлеченные к ответственности за самосуд. — Разве Гитлер его придерживался?
Были случаи, когда под видом антифашистов бывшие гестаповцы и эсэсовцы расправлялись с честными немцами, которые знали об их проделках при Гитлере.
В комендатуру в Нойкельне явились с повинной двое немецких граждан. Они заявили, что при задержании сгоряча ликвидировали тайного агента гестапо, который причинил им много бед. Заявители просили наказать их в соответствии с законом. В комендатуре поверили их рассказу и, строго предупредив о недопустимости самосудов, отпустили. Но вскоре к прокурору района подполковнику юстиции И. Е. Слуцкому явилась женщина и сообщила, что убитый был патриотом и демократом, содержался в лагере, а убийцы — гитлеровские молодчики из лагеря в Треблинке.
Проведенным следствием заявление немки подтвердилось. Бывшие охранники лагеря в Треблинке, участвовавшие в истреблении заключенных, случайно встретили в Берлине бывшего узника Курчевского, который их узнал. Видя в нем опасного свидетеля, они выследили, где живет Курчевский, и, когда тот остался в квартире один, зарубили его топором.
Подобных случаев было немало. Понимая, насколько пагубно могут сказаться малейшие ошибки прокуроров и комендатур по отношению к немецкому населению, мы приняли решение затребовать у прокуроров районов все подобные уголовные дела на немецких граждан, изучить [117] их и доложить прокурору фронта и коменданту Берлина.
Дня через три-четыре я доложил Н. Э. Берзарину и начальнику политотдела А. И. Елизарову свои соображения. Предложения военной прокуратуры сводились к тому, чтобы дела о самосудах, незаконных выселениях из квартир, самовольном изъятии имущества нацистов передать в ведение новых административных органов Берлина.
— Но они еще очень слабы, — заметил Н. Э. Берзарин.
— А может, помочь им? А потом, не кажется ли вам, — сказал Елизаров, — что у немцев ныне развертывается, по существу, революция, правда, не в такой форме, как мы привыкли понимать, но революция... Они сметают все, что мешает строить новую жизнь. Конечно, в таких случаях возможны и ошибки. Но стоит ли нам вмешиваться в их дела, мешать им?
Мысль полковника А. И. Елизарова о революции мне понравилась. Читая дела и видя, что происходит в Берлине, я не раз смутно думал о том же. Н. Э. Берзарин, поднявшись с кресла и выйдя из-за своего рабочего стола, прошелся по кабинету и, остановившись у окна, сказал:
— Представители Компартии Германии не раз ставили перед нашей комендатурой вопрос о необходимости создания нового правового порядка и новых немецких административных органов, которые бы способствовали демократизации общественной жизни. Проект приказа о разрешении создать немецкую городскую полицию, суд и прокуратуру уже подготовлен. Мое мнение такое — пусть прокурор составит подробный обзор этих дел, проанализирует мотивы действий немцев и в виде справки представит нам, а мы посоветуемся с маршалом Жуковым и политсоветником Вышинским. Вопрос этот очень не простой.
Вскоре на имя Н. Э. Берзарина прокуратура гарнизона представила доклад об уголовных делах, связанных с самосудами, самовольными выселениями и лишением имущества, а затем все подобные дела были переданы создаваемым немецким органам суда и прокуратуры. К этому времени уже был издан соответствующий приказ коменданта Берлина.
От комендантов районов стали поступать новые тревожные сигналы — появилась банда якобы во главе с советским [118] лейтенантом. Она орудовала в северо-западных районах Берлина, преимущественно в Шпандау.
Были допрошены пострадавшие. Судя по их показаниям, орудовала целая шайка под видом советских военнослужащих.
Допросы пострадавших не давали никаких подходов к раскрытию банды. Налеты производились по ночам, пострадавших сгоняли в отдельную комнату или запирали в ванной. Никто никаких примет налетчиков не запомнил.
Но вот следователь капитан юстиции И. Л. Майорский, допрашивая пострадавшую Гертруду Вайнруб, пришел к заключению, что она что-то знает, но боится рассказать. Я решил допросить пострадавшую сам. Полдня пропало зря. Действительно, складывалось впечатление, что Вайнруб что-то знает, но молчит. Боится? Вполне возможно...
Очень умно и тонко всегда вел допросы мой заместитель по прокуратуре армии Р. А. Половецкий. И я попросил его помочь нам. На допросе у него потерпевшая призналась, что она знает одного из бандитов, но ей боязно его назвать, так как «сейчас легко расправиться с любым немцем». Когда ее убедили, что никто и никогда не узнает о ее показаниях и что ей будет обеспечена полная безопасность, она сообщила:
— В ночь на четвертое июня в дверь моей квартиры раздался сильный стук. Когда я спросила «Кто?», на чистом немецком языке ответили, что из комендатуры. Вошли четверо. Все в форме советских солдат, с русскими автоматами. В офицере я узнала немецкого полицейского, работавшего, кажется, в криминальной полиции. Он был в форме советского старшего лейтенанта. Меня с семьей заперли в кухне, сложили в два чемодана хрусталь, отрезы, костюмы покойного мужа и у меня с руки сняли золотые часы.
Вайнруб подробно нарисовала словесный портрет «старшего лейтенанта» и назвала некоторые приметы участников налета. Другие пострадавшие подтвердили схожесть только одного лица — «старшего лейтенанта».
В уголовной немецкой полиции нами были получены из личных дел фотографии ранее работавших сотрудников, схожих по возрасту и близких по званиям. Однако большинство личных дел исчезло — либо увезено, либо сожжено при отступлении из Берлина. Ни на одной из [119] предъявленных фотографий пострадавшие не опознали «старшего лейтенанта» и других участников грабежей.
Между тем налеты продолжались и район действия банды расширялся. Доносили о грабежах в Панкове, Лихтенберге и даже в Карлсхорсте, где размещался штаб 5-й ударной армии. Слух о действии банды распространялся по всему Берлину и вызывал панику среди немецкого населения. О налетах можно было услышать в очереди за продуктами, на автозаправочных пунктах, на толкучке у рейхстага и даже в кинотеатрах и варьете.
В начале июня в воскресенье, переодевшись в гражданскую одежду, всей прокуратурой армии мы решили побывать в только что возобновивших работу варьете. Наиболее популярным из них считался «Паласт». Но нам там не понравилось. Программа оказалась серой, скучной: в основном танцевальные, слабо подготовленные номера. Мы уже собирались покинуть зал, как на сцене появился артист, одетый в мятую поношенную форму советского офицера. Он что-то прокричал, и все до сих пор выступавшие раньше артисты собрались на сцене. Молча, держа в руке пистолет, офицер снимал с артистов плащи, пиджаки, стягивал кольца, даже туфли. Но вот сирена — и на сцене группа «советских солдат» с повязками патрулей на рукавах. Офицер сделал несколько ловких цирковых номеров и исчез за кулисами со всеми «награбленными ценностями».
«Солдаты» повернулись к публике и хором прокричали:
— Грабеж среди белого дня — мы этого не позволим!
Представление длилось не более четырех-пяти минут, но зал словно взорвался. До этого все сидели молча, ни одного хлопка, ни одного возгласа. Нам было не по себе... Мне даже показалось, что кто-то узнал, что в зале работники советской военной прокуратуры.
Утром у меня состоялась беседа с генералом Н. Э. Берзариным. Я постарался убедить его, что военной прокуратуре и комендатурам, не имеющим специального розыскного аппарата, трудно будет быстро пресечь действия банды, и просил, чтобы нам оказали помощь работники Особого отдела и Наркомата внутренних дел.
Н. Э. Берзарин согласился, вместе с тем посоветовал подключить к этой операции только что созданную немецкую полицию.
— Ее возглавляет, — пояснил он, — антифашист Пауль [120] Маркграф, бывший участник движения «Свободная Германия».
В тот же день был разработан и утвержден обширный план совместных действий военной прокуратуры, оперативных групп «Смерш» и других выделенных им в помощь сил. К работе были подключены и немецкие активисты-полицейские.
Вскоре банда была ликвидирована. Возглавляли ее не успевшие бежать из Германии молодчик из Голубой дивизии испанец Бароян-Корнадо и эсэсовец Хильт из небольшого немецкого городка Бад-Киссинген, когда-то служивший в криминальной полиции.
Помимо десятков двух бывших служак Голубой дивизии в ней участвовали два власовца, два немецких охранника концлагеря Заксенхаузен и трое неизвестных, которые были задержаны, но сбежали из комендатуры.
При поимке банды произошел любопытный случай.
Следователь военной прокуратуры 5-й ударной армии майор юстиции В. С. Шафир случайно столкнулся с одетым в советскую военную форму офицером в звании старшего лейтенанта. Его развязное поведение вызвало у следователя подозрение. Сам он был в гражданской одежде. Ничем не выдавая себя, он решил последить за офицером. В районе Шпандау В. С. Шафир увидел, как «старший лейтенант» зашел в отдельно стоявший коттедж. Следователь направился за ним и... оказался в окружении целой группы людей в советской офицерской форме. Они заявили, что выполняют специальное задание. В. С. Шафир потребовал документы. Но тут на следователя набросились трое, скрутили его и выбросили из дома. Через полчаса коттедж был окружен, но в нем никого не оказалось. Шайка скрылась, но ненадолго.
Главарей банды и участников судили с привлечением большого количества свидетелей — пострадавших берлинцев. Многие из них требовали главарей шайки расстрелять. Суд прислушался к их голосу.
Один из бежавших, якобы советский солдат, был задержан значительно позже, в 1946 году. Вот как это было. В комендатуру Берлина от польской военной миссии поступило письмо, в котором сообщалось, что ей из американского сектора доставлен гражданин, задержанный американской полицией при попытке совершить кражу, отказавшийся назвать свою фамилию и сказавший только, что он поляк. [121]
На допросе в миссии выяснилось, что задержанный — житель Львовской области, советский гражданин.
Прокурор гарнизона (я уже был в это время военным прокурором советской военной администрации в Германии) полковник юстиции Н. К. Соколов поручил разобраться с задержанным военному следователю капитану юстиции В. С. Воинову. Казалось, простой, незамысловатый случай. Что должен делать следователь? Либо возбудить уголовное дело и при наличии вины задержанного предать его суду, либо, если для предания суду данных недостаточно, отправить задержанного через военную прокуратуру к постоянному месту жительства.
В. С. Воинов возбудил уголовное дело. Беседуя долгие часы с подследственным, он обратил внимание, что тот тщательно избегал ответа на вопрос, где он находился с мая по июль 1945 года, чем занимался в эти месяцы, почему-то долго скрывал место рождения, имя, фамилию. Особенно встревожился Воинов, когда на посланный им в Львовскую область запрос был получен ответ, что под названной фамилией в указанном селе никто и никогда не проживал.
На допросе Воинов спросил:
— С какой целью вы меня обманули?
— Боялся...
— Чего вы боялись?
— После войны я не явился в советскую комендатуру и не вернулся домой. Мне сказали, что за это судят как за измену Родине... Я ведь был уже совершеннолетний.
Подследственный назвал другой адрес, но и тот оказался ложным. Следователь задумался, не совершил ли задержанный помимо кражи в американской зоне какое-нибудь другое, более тяжкое преступление. Проверяя это подозрение, Воинов истребовал из всех комендатур донесения о чрезвычайных происшествиях за 1945—1946 годы, а также решил изучить прекращенные и приостановленные военными прокуратурами гарнизона дела за этот период. Его внимание привлекло донесение одной из комендатур района о побеге с гауптвахты троих задержанных по подозрению в участии в банде Бароян-Карнадо.
Воинов связался с комендантом района, в котором был совершен побег, и спросил, остался ли кто-либо из военнослужащих, которые могли бы опознать совершивших [122] побег? Оказалось, все демобилизовались и убыли на Родину. Одновременно Воинов обратился в немецкую уголовную полицию с просьбой, чтобы ему составили справку на все нераскрытые дела за период с 10 мая 1945 года.
Справка была представлена. В ней ничего не было такого, что могло бы бросить тень на задержанного. После долгих размышлений через коменданта Берлина были запрошены военные администрации других оккупированных зон Берлина, а также истребован из американской зоны материал о том, как был задержан подследственный.
Вскоре прибыли ответы. Полиция американской зоны ничего нового не сообщила. Все, что было в сопроводительном письме, соответствовало пересланному материалу. Привлекло внимание Воинова сообщение французской военной полиции. В нем говорилось, что в июне 1945 года из камеры смертников бежал заключенный, польский немец по фамилии Розенкранц. Бежавший приговорен к смертной казни за убийство немецкого полицейского и тяжелое ранение двух других. Все это он совершил, когда его пытались задержать при угоне автомобиля.
На допросе задержанный категорически отверг свою причастность к этому преступлению и заявил, что он никогда не жил под фамилией Розенкранц.
В. С. Воинов истребовал для ознакомления уголовное дело. Уголовная полиция все свои дела сопровождает обилием фотографий преступника. Взглянув на них, Воинов сразу же понял причину поведения задержанного. Это был он. Настоящая фамилия Розенкранца оказалась Толстых.
В первые дни войны немцы угнали Толстых в фашистскую неволю. Работал он по четырнадцать-пятнадцать часов в одном из трудовых лагерей в Аусбурге, откуда в 1943 году бежал. Сначала Толстых удалось добраться до Берлина. Голодный, плохо владеющий немецким языком, он отсиживался в подвалах разрушенных домов, питаясь отходами, пока его не подхватила шайка воров, состоящая из немцев. «Ну что же — это тоже месть фашистам», — решил он. Знание польского языка помогло ему скрыть подлинную фамилию и то, что он советский гражданин. Шайка занималась угоном легковых автомобилей, спекуляцией, [123] кражами из магазинов и квартир, уличными грабежами.
На допросе Толстых показал:
— Честно говорю, я так втянулся в грабежи и кражи, что не заметил, как кончилась война. В разгар боев в Берлине отсиживался в подвалах, где и познакомился сначала с двумя немцами, которые сказали, что они дезертировали из частей, а потом и с итальянцами, и с остальными. После войны для нас началась роскошная жизнь. Мы переоделись в русскую форму и на грабежи умудрялись даже приглашать понятыми немецких полицейских. Когда советские органы следствия напали на наш след, я решил бежать... Об этом я никому не говорил. И однажды ночью сбежал, уговорив к побегу двух участников банды. Утром нас задержал русский патруль. Когда привели на гауптвахту, мы увидели некоторых из нашей шайки. Я понял — шайка засыпалась. Боясь, что на допросах нас разоблачат, я подбил своих дружков бежать. Охраняли нас плохо, и на третью ночь мы все сбежали. Своих дружков я потерял при переходе демаркационной линии и больше не встречал их. В Аусбург я пришел один.
В Аусбурге Толстых пробыл недолго, переехал в Ганновер, а оттуда через Гамбург вернулся в советскую зону. Несколько дней проживал в Шверине, а затем снова оказался в Берлине. О возвращении на Родину он уже больше не думал.
— Почему?
— Привык к вольной жизни...
В Берлине Толстых попытался разыскать кого-нибудь из старой шайки, но убедился, что она ликвидирована, и перешел во французскую зону.
— Мне не понравилась обстановка в советской зоне... Немецкая полиция работала дружно с русской комендатурой, стало очень строго. Я попытался действовать в одиночку, но чуть не попался.
Во французской зоне, вооружившись двумя пистолетами, он вернулся к старой «профессии» — угону машин. Дважды ему это удалось, на третий раз его остановила немецкая полиция. Он не подчинился и попытался скрыться. Полиция начала преследование.
— Я их всех убрал... Потом меня окружили французские солдаты. Я сдался...
— Значит, вы совершили убийство? [124]
— Я же стрелял в немцев...
— Стрелять в немцев надо было на войне.
...Французским военно-полевым судом Розенкранц-Толстых был приговорен к смертной казни.
— Я им так и не назвал свою фамилию... Мне не хотелось говорить им, кто я...
После суда Толстых бежал. Судя по материалам, присланным администрацией французской зоны оккупации, это был дерзкий побег.
В. С. Воинов рассказывал:
— После того как была установлена личность Толстых и раскрыты все его преступления, он повел себя откровенно, пытался шутить, называл себя партизаном: одиночкой. «Я бил немцев, — говорил он, — в их собственном доме». Я не могу забыть этого паренька... Экспансивный, немного артист, бесспорно неглупый, весьма сообразительный — какую бы он принес пользу людям, если бы его не исковеркала фашистская неволя.
Полиция французской зоны Берлина предприняла ряд настойчивых шагов, чтобы Толстых был передан им для приведения приговора в исполнение. Пришлось в это дело вмешаться коменданту Берлина, и после согласования в межсоюзной комендатуре Толстых судил советский военный трибунал. Трибунал, учитывая пережитое Толстых в неволе, то, что он фактически еще и не жил при Советской власти, его заверения искупить вину честным трудом, сохранил ему жизнь, приговорив к длительному тюремному заключению.
* * *
Обычно на работу я приходил намного раньше других работников аппарата прокуратуры. Мне нравилось, пока никого нет, заняться делами, обдумать, что предстоит сделать днем, в спокойной обстановке прочитать документы.
Секретарь прокуратуры старший лейтенант В. А. Сенник быстро приспособился к этой моей привычке и стал приходить еще раньше, правда не показываясь мне на глаза. Но когда мне что-нибудь требовалось, он был тут как тут.
В этот день я разбирал залежавшиеся бумаги, читал донесения, подписывал справки, заготавливал ответы на запросы. Из коридора донесся шум и топот. Я услышал голос В. А. Сенника: [125]
— Я же вам сказал — приходите в девять.
— Но мы не можем, у нас срочное дело.
Я открыл дверь. В коридоре двое красноармейцев держали под дулами автоматов пожилого, облезлого, до крайности перепуганного немца.
Один из них доложил:
— Товарищ полковник, я узнал его...
— Кого?
— Германа, подлюгу Германа!
— Уберите автоматы и расскажите толком, что за Герман.
Красноармейцы втолкнули задержанного в кабинет. Я предложил задержанному сесть и спросил его:
— Понимаете по-русски? Ферштеен зи русиш?
Немец отрицательно покачал головой. Красноармеец, который стоял справа от задержанного, выругался:
— Врет, шкура, в лагере так чесал по-русски, что не всякий переводчик за ним успевал...
— В каком лагере?
— Большие Боры — это такое местечко. В нем летом сорок первого фашисты открыли лагерь для военнопленных. В сентябре туда пригнали человек шестьсот, в том числе и моего отца. Я носил ему передачу. Этот фриц был там вроде главного. Клянусь вам, вот этими глазами видел, как он лупил пленных... Моего батьку забили до смерти...
Я попросил Сенника вызвать переводчика и следователя.
Переводчик жил рядом с прокуратурой и прибыл сразу. Я начал допрос, не ожидая следователя.
Задержанный назвался Отто Грюном, безвыездно проживающим в городе Науэн, 1890 года рождения, никогда не служившим в армии.
— Я стар для армии, мне за пятьдесят, — пояснил он.
Красноармеец, опознавший Грюна, возмутился:
— Врет, все врет...
Прибыл следователь, и я поручил ему подробно допросить задержанного: где он жил, где работал... Если все же был на нашей территории, пусть расскажет, где и чем занимался, в каких немецких частях служил.
Сам же, чтобы не задерживать, допросил красноармейца. Он был совсем еще юношей, партизанил, а когда советские войска освободили район действия его отряда, был призван в армию. Называл он себя не иначе, как [126] Володей и очень смутился, когда я стал записывать его отчество:
— Какой же я Владимир Емельянович?! Володя Капустин...
Немца пришлось задержать, хотя нас смущал его возраст — гитлеровцы редко держали в армии таких вояк, но в лагерях служили и постарше.
Город Науэн, в котором, по словам задержанного, он жил, действительно был недалеко от Берлина. Чтобы не тянуть проверку, следователь в тот же день отправился в Науэн. В полиции и магистрате категорически заявили, что Отто Грюн в городе вообще не проживал.
Следователь сказал задержанному о сообщении полиции.
— Они либо врут, — отпарировал он, — либо запутались. Я там жил до самой войны.
Пришлось задержанного посадить в машину и отправиться с ним в Науэн. Следователь предложил Грюну:
— Скажите точный адрес, по которому вы проживали.
Задержанный назвал улицу и номер дома.
Науэн почти не пострадал во время войны. Однако дом, который назвал немец, был разрушен до основания. Пришлось искать бывших жителей дома. Большинство из них ушло в близлежащие деревни. Но несколько семей осталось в Науэне, в том числе и бывший управляющий. На допросе он заявил:
— Я хорошо знаю всех проживающих в доме.
— И Отто Грюна знаете?
— Да. Отто Грюн здесь жил... Его сын Освальд