В понедельник я наконец попал в нюрнбергский Дворец юстиции.
Здание суда показалось мне массивным, строгим, необычным. Необычность придавал первый этаж, напоминающий галерею, разделенную на несколько секций, каждая из которых завершалась полукруглым сводом, опирающимся на тяжелые колонны. Строгость здания подчеркивалась отсутствием архитектурных украшений второго и третьего этажей и линией скульптур на четвертом этаже.
Первая проверка пропуска. Ее произвели американские солдаты. Они вежливы, предупредительны. При входе в помещение — советская охрана. Я невольно улыбнулся. Было приятно здесь увидеть наших воинов. Их было двое. Словно поняв мое состояние, они тоже широко улыбнулись, внимательно сверили пропуск с удостоверением личности и, возвращая их, приветствовали:
— С прибытием, товарищ полковник!
— Откуда вам известно, что я только прибыл?
— Мы здесь с начала процесса, всех знаем в лицо.
До открытия судебного заседания оставалось не менее получаса, а коридоры уже были переполнены. Много военных, но еще больше гражданских. Вспомнил сказанное вчера Шейниным: «Штат трибунала приблизительно три тысячи человек, да помимо того съехалось около пятисот журналистов!» Одни торопятся, другие прогуливаются, как на бульваре, говорят громко, громко смеются — особенно англичане и американцы. Но вот постепенно коридоры пустеют. Одни поднимаются наверх, в гостевой зал, другие идут вниз — значит, близится открытие судебного заседания. Торопливо прошли советские юристы. Кое-кого из них я знал в лицо. В одном институте учился с Л. Н. Смирновым, неоднократно встречался на фронте с военным прокурором армии Н. Д. Зоря, в трудные дня сорок первого года сошлись наши дороги с А. С. Львовым, тогда заместителем военного прокурора 24-й армии. [193]
Войдя в зал и усевшись в отведенное кресло, я раскрыл блокнот. Первое, что бросилось в глаза, — отсутствие дневного света. Окна от потолка до пола задрапированы тяжелой темной материей, в зал не проникало ни одного солнечного луча. Вместо солнца — лампы дневного света. Тогда это была новинка, но мне она не понравилась: лица присутствующих казались серыми, мертвенно-бледными.
На ручках кресел — переключатели с надписями: «Русский», «Английский», «Французский», «Немецкий», рядом — наушники. Стоило надеть наушники и поставить переключатель в нужное положение — и, на каком бы языке ни говорили на судебном заседании, ты слышал только выбранную речь. В наши дни синхронный перевод — обычное явление. Им пользуются на международных совещаниях, научных конференциях и симпозиумах. Тогда это было технической новинкой, которая помогла судьям провести процесс с необычайной глубиной, высокой культурой и на многие месяцы сократила его по времени.
Приближалось начало судебного заседания. Верхний зал уже был переполнен. Не утихал разноязычный говор. И вдруг все смолкло. Внизу бесшумно открылась дверь, и на ступеньках, ведущих к скамье подсудимых, появился сначала широкоплечий американский солдат, а за ним, в светлом, застегнутом наглухо, просторном кителе — подсудимый. По его круглому одутловатому лицу и грузной фигуре все догадались, что это был Геринг. Гуськом за ним, опустив головы и заложив руки за спину, шли остальные военные преступники. За каждым следовал здоровый, упитанный, на голову выше подсудимого солдат.
Никого, кроме Кейтеля, я раньше не видел. Тогда, в Карлсхорсте, подписывая акт о капитуляции, он держался надменно. Но что с ним стало за эти месяцы! Пустой взгляд, сгорбленная фигура, опущенная голова, скорбно сжатые губы. На нем тот же китель, но без знаков различия и наград.
Подсудимые садились на заранее отведенные им места. Фамилию каждого из них негромко, каким-то зловещим шепотом называли присутствующие в верхнем зале. В тот день в моем блокноте было записано: «1-й ряд: Геринг, Гесс, Риббентроп, Кейтель, Кальтенбруннер, Розенберг, Франк, Штрайхер, Функ, Шахт. 2-й ряд: Дениц, Редер, Ширах, Заукель, Йодль, фон Папен, Зейс-Инкварт, Шеер, Нейрат, Фриче». [194]
Как только были введены подсудимые, вспыхнул верхний свет, стало светло как днем. Нижний зал заполнялся быстро, без шума. В него заходили военные и гражданские, особенно бросались в глаза одетые в широкие черные мантии адвокаты. Они угодливо раскланивались с подсудимыми, бросали им какие-то реплики и не спеша рассаживались за столы, поставленные перед скамьей подсудимых.
В сопровождении помощников вошел Р. А. Руденко и, обменявшись рукопожатиями с коллегами — представителями союзных держав, сел за большой стол, стоявший справа от судей. Столы, стоявшие параллельно с судейскими, только на несколько ступенек ниже, заняли секретари и стенографистки. Дальше произошло все как в любых других судах. Раздалось громкое «Суд идет!», и все почтительно встали... Сколько раз приходилось мне вот так же вытягиваться в ожидании появления судей, но никогда я не чувствовал такой торжественности момента, как в эту минуту.
Судьи США, Великобритании и Франции были одеты в такие же мантии, как и адвокаты, а советские — в военную форму. Еще в Берлине мне стало известно об остром и нелегком споре, возникшем на организационном заседании Международного трибунала. Британские юристы предложили, чтобы все члены суда, независимо от национальных традиций, были одеты в мантии. Их поддержали американские и французские судьи. Против выступила советская сторона. Наши судьи сослались на то, что не только в современной, советской, но и в старой русской армии военные юристы всегда исполняли свои обязанности, одетые в соответствующую их чину и званию военную форму. Возражения советской стороны в конце концов были учтены.
...Восемь представителей четырех держав заняли места за судебным столом — по два от каждой страны.
Пока суд выполнял какие-то процессуальные формальности, я наблюдал в бинокль за подсудимыми. До этой минуты они представлялись мне со звериными, свирепыми взглядами и чуть ли не с клыками... Но на скамье подсудимых сидели люди как люди, некоторые имели даже довольно интеллигентный, приличный вид. Иных можно было принять за коммерсантов или коммивояжеров. Но это были волки в овечьих шкурах. И в этом я убедился, как только начался допрос Иохима фон Риббентропа, [195] бывшего уполномоченного фашистской партии по вопросам внешней политики, министра иностранных дел третьего рейха, генерала войск СС. О коварстве этого гитлеровского «сверхдипломата» мир был достаточно наслышан. В политическом планировании подготавливаемых разбойничьих набегов на чужие земли Гитлер давал ему самые ответственные поручения. Пожалуй, трудно сыскать в истории второго такого мастера по лжи и вероломству. В дни катастрофы рейха смертельно перепуганный Риббентроп панически бежал в Гамбург. Он как министр иностранных дел отлично знал Заявление Советского правительства об ответственности нацистских руководителей за их злодеяния и боялся справедливого возмездия. Под чужой фамилией Риббентроп снял крошечную бедную комнатку на пятом этаже дома, где ютились мелкие чиновники. Напялив на себя старомодный черный сюртук, черные очки и шляпу, он был уверен, что его никто не узнает, а если и узнает — не выдаст. Риббентроп еще верил в преданность немцев нацизму. Но о «человеке в черном», как только его опознали, немедленно было сообщено в британскую военную комендатуру. 14 июня на рассвете он был схвачен в своей постели. При аресте в его чемодане обнаружили несколько сот тысяч марок и три письма: лично фельдмаршалу Монтгомери, Идену и Черчиллю. Риббентроп надеялся предательством и услужничеством спасти свою шкуру.
...Два американских солдата подвели Риббентропа к судебному пульту. Худощавый, остролицый, он тоскливо смотрел на судей. На нем серый, в крупную полоску, костюм, на белой рубахе аккуратно повязанный галстук.
— Подсудимый, — слышится голос главного судьи, — желаете ли вы дать показания в качестве свидетеля по вашему делу?
Риббентроп, угодливо склонив голову, почтительно ответил:
— Да, конечно...
Меня удивила форма обращения судьи. Почему подсудимый будет давать показания о своих преступлениях как свидетель? Только потом я узнал, что по этому поводу в ходе подготовки процесса между советскими и союзными юристами происходила немалая перепалка. Наше законодательство всегда делало различие между подсудимым и свидетелем. В американском и британском законодательстве такого различия нет, и когда подсудимый дает показания, [196] он выступает в качестве свидетеля. Советские судьи не могли согласиться с тем, чтобы таких матерых бандитов, какие сидели на скамье подсудимых, именовали свидетелями... После долгих дебатов было принято компромиссное решение. Суд к подсудимым обращался по следующей форме: «Подсудимый, желаете ли вы дать показания в качестве свидетеля по вашему делу?»
Несколько удивило меня и другое. В советской судебной практике допрос подсудимых и свидетелей обычно начинает суд, а после — обвинитель, эксперт, адвокат и другие. Здесь же судья без промедления передал допрос Риббентропа заместителю главного обвинителя от Великобритании Дэвиду Максуэллу Файфу. Судьи же в ходе допроса только уточняли некоторые обстоятельства.
Накануне, когда мы расставались с Шейниным, он сказал:
— Считайте, что вам повезло, — завтра вы услышите одного из наиболее острых обвинителей, мастера допроса Файфа. Он будет допрашивать Риббентропа...
Действительно, мне повезло: как-никак скрестили оружие королевский адвокат, один из популярнейших британских юристов, член парламента, и бывший министр иностранных дел третьего рейха, о котором шла молва как о блестящем ораторе, умеющем покорять слушателей, обладающем отличной памятью и якобы немалой эрудицией...
Максуэлл Файф начал допрос издалека. Он поинтересовался, знаком ли подсудимый с пактом Келлога, как к к нему относился и осуществлял ли ту часть пакта, которая требовала отказа от войны. Затем перешел к обстоятельствам захвата Австрии, Чехословакии, Польши. Риббентроп отвечал сдержанно, корректно, отделываясь односложными фразами: «да», «нет», «не знаю», «не знал».
Шли часы, один перерыв сменялся другим, а допрос Риббентропа продолжался. Нелегко было обвинителю — перед ним стоял опытный полемист и профессиональный лгун. Пока шел вопрос о захвате Австрии и особенно Чехословакии, обе стороны наносили друг другу обоюдоострые удары. Были моменты, когда, казалось, Риббентроп безнадежно загнан в угол, окончательно изобличен во лжи, но подсудимый, извлекая из памяти новые события и факты, увертывался, прикрываясь новой ложью. [197]
Вероятно, в этот день Максуэлл Файф не раз про себя чертыхнулся, вспоминая «миротворцев» Чемберлена и Даладье, которые помогли Гитлеру, а значит, и Риббентропу состряпать позорное Мюнхенское соглашение, ставшее прологом к мировой войне. За него со всей силой и цеплялся Риббентроп: в чем, мол, вы меня обвиняете, если сами западные державы, в том числе и Британия, санкционировали Мюнхенским соглашением захват Чехословакии?
Во второй половине дня наступление обвинителя стало неотразимым. Он предъявлял суду одно за другим доказательства, искусно разрушал хитро сплетенную ложь подсудимого, и в конце концов Риббентроп, опустив голову и помрачнев, все чаще и чаще стал отвечать: «Вероятно, так», «Да, это верно, я знал», «Это, кажется мне, правильно».
— Вы настаивали на том, чтобы Япония вступила в войну еще в марте 1941 года? — спросил обвинитель.
— Да, это, очевидно, правильно... — ответил Риббентроп.
Окончательно Риббентроп был сражен на следующий день на допросе, проведенном Р. А. Руденко, главным советским обвинителем.
Схватка Максуэлла Файфа была красивой, эмоциональной, разящей подсудимого. И все же мне больше пришелся по душе допрос Руденко. Основной линией защиты Риббентропа была попытка поставить себя вне политических планов гитлеровской агрессии, свалить все на Гитлера и его генералов. Риббентроп даже пытался доказать, что он был не только противником войны, но и активным сторонником мира... Отвечая Максуэллу Файфу, он даже заявил, что, мол, делал все до самого последнего дня, до Перл-Харбора, для того чтобы Америка не вступала в войну. То же он говорил о войне с Францией и даже с Советским Союзом.
Р. А. Руденко шаг за шагом разоблачал эту ложь, заставляя Риббентропа признаваться в обратном. Обвинитель настойчиво и умело восстанавливал обстановку и события, предшествующие войне, и каждый раз уточнял место и роль подсудимого. Там, где Риббентроп заявлял, что он «не помнит, не знает», Руденко зачитывал документы, показания свидетелей, и подсудимый в конце концов соглашался: «Да, это было так». [198]
Особенно мне врезался в память эпизод, связанный с втягиванием в войну с Советским Союзом участницы оси Берлин — Рим — Токио Японии. Когда Руденко стал уточнять, как гитлеровцы толкали Японию на то, чтобы она скорее начала военные действия против Советского Союза, и какую позицию в этом вопросе занял Риббентроп, последний чуть ли не с возмущением заявил, что он стоял далеко в стороне от подобных дел. И тогда Руденко, обращаясь к подсудимому, сказал:
— Я просил бы вас ознакомиться с телеграммой от 10 июля 1941 года германскому послу в Токио. Мы предъявляем этот документ под номером СССР-446. Вы должны помнить эту телеграмму. Я оглашаю ее: «Я прошу вас всеми находящимися в нашем распоряжении средствами повлиять на Мацуоку, чтобы как можно быстрее Япония вступила в войну с Россией. Чем быстрее произойдет это, тем лучше. Конечной целью должно оставаться и в дальнейшем то, что Япония и мы перед наступлением зимы протянем друг другу руки на сибирской железной дороге. С крахом России позиции держав оси будут настолько гигантскими, что вопрос краха Англии или полного уничтожения английских островов будет являться только вопросом времени. Риббентроп».
Закончив читать, Руденко спросил:
— Это была ваша позиция как министра иностранных дел?
— Да, — ответил Риббентроп.
Все заметили, как опустились плечи Риббентропа и весь он как-то сник, посерел, потерял красноречие.
— Вы были министром иностранных дел фашистской Германии с 4 февраля 1938 года, ваш приход совпал с началом периода, когда Гитлер предпринял ряд внешнеполитических акций, приведших в конечном счете к мировой войне. Возникает вопрос, почему Гитлер назначил вас министром иностранных дел как раз перед началом осуществления широкой программы агрессии? Не находите ли вы, что он считал вас для этого самым подходящим человеком, с которым у него не может возникнуть разногласий?
Риббентроп ответил:
—...Он знал, что я был его верным сотрудником, и он знал, что я придерживался того же мнения, как и он, [199] что необходимо создать сильную Германию. Больше я ничего не могу сказать{29}.
Говорят, до этого допроса Риббентроп был уверен, что его не повесят...
4 апреля 1946 года начался допрос Вильгельма Кейтеля. Восемь лет тому назад взошла звезда его военной славы: в 1938 году он был назначен начальником штаба верховного командования вооруженных сил гитлеровской Германии и с тех пор стал одной из главных военно-административных фигур рейха, приближенным к фюреру лицом...
Сегодня иная слава шла за ним — военного преступника, убийцы, гитлеровского лакея, одного из главных обвиняемых на Нюрнбергском процессе...
Три дня Кейтеля допрашивал Р. А. Руденко. Мне довелось слушать и наблюдать этот допрос только первые два дня — в пятницу и субботу. В воскресенье утром мы выехали в Мюнхен. Не злодеяния Кейтеля, которые убедительно доказывал суду Руденко, и не вероломство фашистской армии поразили меня — об этом я был не только наслышан, но и видел их в размерах, непостижимых для человеческого разума. Меня поразила холодная тупость Кейтеля. Он не отрицал, что злодеяние есть злодеяние, а черное — черное, но не считал себя виновным в этом, потому что «так велел фюрер». Когда обвинитель припирал Кейтеля к стенке и уже нельзя было отрицать факт совершенного злодеяния, он замолкал или, уныло опустив голову, бубнил:
— Я не сделал ничего помимо письменного оформления распоряжения Гитлера.
Как хотелось Кейтелю, став перед судом народов, уйти в тень, стать только писарем, только исполнителем чужой злой воли.
Как юрист, я внимательно следил за допросом Кейтеля. Когда Руденко спросил подсудимого, когда тот получил военное образование, я подумал, не слишком ли издалека начинает обвинитель? Но шло время, ставились новые и новые вопросы, и передо мной все ярче и ярче вырисовывались те события, которые старался воскресить в памяти человечества Руденко, и все зловещей представлялась фигура подсудимого. Кейтеля, казалось, не очень [200] волновало то, что его вместе с другими обвиняли с захвате Австрии, Чехословакии, в оккупации Голландии, Бельгии, Норвегии, в грабительских войнах против Польши, Франции, в коварном нападении на Советский Союз. По виду ему вроде бы нравилась его роль в столь «блистательных походах»... Но Кейтель всячески старался увернуться от обвинения в непосредственном участии в убийствах, грабежах и других злодеяниях на занятых немецкими войсками территориях, и особенно Советского Союза. Он делал все, чтобы скрыть свое участие, а если это не удавалось, ссылался на отсутствие умысла: мол, если это и было, то помимо моего желания, как результат бессознательного, бездумного повиновения Гитлеру — я же только солдат...
Опираясь на то, что он «только солдат», Кейтель всячески скрывал личное участие в уничтожении советских военнопленных и гражданских лиц. И тогда Р. А. Руденко предъявлял суду резолюцию, написанную рукой Кейтеля: «Я одобряю эти мероприятия и покрываю их».
На вопрос обвинителя, писал ли это подсудимый, Кейтель ответил:
— Да, это я написал в качестве решения после доклада фюреру... Я это написал...
Руденко:
— Там не написано, что это фюрер так сказал, там написано: «Я... покрываю... Кейтель».
...Прошла неделя моего пребывания в Нюрнберге. Я по-прежнему сидел в суде и восторгался четкостью его работы, глубоким знанием юристами деталей дела. На скамье подсудимых сидели не просто хитрые, лживые и коварные преступники, каждый из них был специалистом в своей области. Их опекали опытнейшие мастера своего дела — адвокаты, среди которых не было ни одного, который бы не имел звания доктора. И все же никому из них не удавалось обвести суд. Какой бы сложности ни возникал вопрос, обвинители и судьи ориентировались в нем с полным пониманием и знанием. Вот так бы всем юристам, на всех процессах!
Между заседаниями суда я ознакомился с порядком работы советских юристов. Какой гигантский труд они взвалили на свои плечи! Сколько каждому из обвинителей приходилось пересмотреть архивных материалов, документов, перечитать литературы! Целые библиотеки справочных материалов образовались за период работы [201] советских юристов в Нюрнберге. Р. А. Руденко с гордостью говорил о документальном отделе, который вел полковник юстиции профессор Д. С. Карев.
7 апреля мы покинули Нюрнберг — меня ждал судебный процесс в Дахау. Несколько раз довелось мне потом побывать во Дворце юстиции, в частности на допросе Эрнста Кальтенбруннера, начальника главного управления безопасности и полиции третьего рейха, генерала СС. Каждый день присутствия на процессе для меня, юриста, был подлинной школой профессионального мастерства.
На суде в Дахау
В воскресные дни дороги в Германии мало загружены, и к полудню, проехав через Аусбург, мы приближались к Мюнхену, городу исторических контрастов. Здесь когда-то Ленин издавал первую общерусскую нелегальную марксистскую газету «Искра». В 1918—1919 годах Мюнхен стал центром революционного движения в Германии. 13 апреля 1919 года весь мир облетела весть о провозглашении Баварской советской республики. А в 1923 году здесь же вспыхнул фашистский путч и здесь же где-то должна быть «коричневая пивная», из которой впервые потянуло зловонием фашизма.
Подъехали к Мюнхену во второй половине дня. В комендатуре по случаю воскресенья никого не было — все начальство отдыхало. Мы довольствовались тем, что дежурный разместил нас в гостинице, пригласив зайти в понедельник, когда будет военный комендант.
В гостинице нас удивило большое количество людей, говорящих по-русски и по-украински. Все они были одеты в гражданские костюмы, но в их повадках чувствовалась военная выправка. Арбузов, пока мы устраивались в гостинице, отправился с машиной в гараж. Вернувшись, он тревожно спросил:
— Вы обратили внимание, кто здесь живет?
— Нет, а что?
— Сторож сказал мне: ваши земляки-власовцы да бандеровцы.
Утром, когда Арбузов вывел машину и ждал нас у парадного подъезда гостиницы, к нему подошли четверо и предупредили:
— Если ты со своими ублюдками сегодня же не умотаешь отсюда, пеняй на себя! [202]
В понедельник дежурный по военной комендатуре сообщил, что с нами займется представитель американской военной администрации полковник Фиш. Он тут же позвонил Фишу, и вместе с дежурным мы поехали к нему. У большого, казарменного типа здания с зелеными металлическими воротами нас остановил часовой и, взглянув на документы американского офицера, пропустил машины во двор. Вместе с сопровождающим мы поднялись на второй этаж, там он завел нас в комнату, показал на кресла, приглашая сесть, а сам ушел.
В комнате находилось четыре американских младших офицера и две молодые, щеголевато одетые женщины. Никто из них не обратил на нас никакого внимания. Один из четырех, с круглым упитанным лицом и неопрятной рыжей шевелюрой, сидел в кресле, положив обе ноги на стол. Он оживленно разговаривал с женщиной, часто и громко смеялся.
Наконец вернулся сопровождающий, а с ним пришел плотный, широкоплечий, с густыми светлыми волосами, улыбающийся полковник. Подойдя ко мне, он дружески протянул руку и отрекомендовался:
— Фиш...
Поздоровавшись и с Будахиным, полковник пригласил нас зайти в кабинет. Туда вошли и обе женщины. Оказалось, полковник Фиш пригласил переводчицу и стенографистку. Все, о чем мы говорили, было застенографировано, мгновенно отпечатано на машинке и подписано Фишем и мною. Один экземпляр был вручен мне. Вначале такая церемония меня очень смутила, но, прожив продолжительное время в американской зоне, я стал к этому относиться как к должному.
Переводчица оказалась русской, непонятно как попавшей в Германию. За время пребывания в Мюнхене мы заметили, что в различных военных американских учреждениях работает большое количество немцев и русских эмигрантов. Особенно их много на должностях переводчиков, секретарей и машинисток. Некоторые переводчицы и секретари окончили специальные немецкие учебные заведения — институты иностранных языков, и, как рассказала одна из переводчиц, их готовили для работы в Англии после того, как она будет захвачена немцами. Многие переводчики и секретари до войны жили в Америке или Англии, но были оттуда как неблагонадежные высланы на родину в Германию. С приходом американских [203] войск в Мюнхене их охотно взяли на работу, как хорошо знающих английский язык. Переводчики и секретари получали довольно высокие оклады и хорошие продовольственные пайки.
...Фиш попытался возложить заботу о нас на «русского офицера связи». Мы заявили, что будем рады встретиться с соотечественником — «офицером связи», но вся забота о нас, в том числе и наше размещение, согласно договоренности в Берлине должны стать обязанностью американской военной администрации. Фиш покривился, но уже более участливо спросил:
— Где вы остановились?
— В гостинице «Мюнхен». Только она забита власовцами...
— Вашими земляками?
— Разве вы не знаете, кто такие власовцы?
— Знаю-знаю, но они ныне, как у вас говорят, ниже травы, тише воды...
Я рассказал о сегодняшней угрозе. Фиш встревожился и приказал сопровождавшему нас офицеру разобраться. Мы попросили разместить нас так, чтобы исключить любой инцидент. Фиш обещал урегулировать все вопросы в течение суток, а пока вызвался сопроводить нас в Дахау.
Во время беседы переводчицы держались свободно, обменивались между собой и с полковником репликами по-английски, не переводя их нам, неоднократно вмешивались в его разговор, чему-то громко смеялись.
В Дахау кроме Фиша с нами поехали переводчица Рита — латышка, воспитывавшаяся в немецкой семье.
По дороге в Дахау Будахин поинтересовался, что есть в Мюнхене примечательного, заслуживающего ознакомления. Рита сослалась на то, что город очень разрушен, но рекомендовала посмотреть на виллу, подаренную Гитлером Еве Браун, на «Бюргербрауккеллер» — «коричневую пивную», на дом, где встретились Гитлер, Муссолини, Чемберлен и Даладье.
— А разве музеи и театры не работают? — спросил Будахин.
Переводчица смутилась:
— Ну да, конечно, но я думала это не будет интересовать советских офицеров.
Концентрационный лагерь Дахау был расположен в 15—20 километрах северо-восточнее Мюнхена, в двух километрах от деревни Дахау. Организован он сразу же [204] после прихода гитлеровцев к власти. Сначала здесь содержались немецкие коммунисты, социал-демократы и антифашисты. С захватом Австрии, Чехословакии и Югославии в лагерь бросили десятки тысяч коммунистов, социал-демократов, просто интеллигенции и духовенства, а также многих членов правительств и депутатов парламентов этих стран. С 1941 года Дахау стал главным образом лагерем по истреблению советских военнопленных и насильно угнанных в Германию граждан. В нем содержалось одновременно более ста тысяч узников. Лагерь находился под личной опекой Гиммлера и Кальтенбруннера.
В апреле американская военная юстиция организовала судебный процесс над администрацией лагерей Дахау, Маутхаузен, Заурер и другими, предав суду более 60 преступников, принимавших непосредственное участие в истреблении заключенных. Суд проходил в одном из административных помещений на территории лагеря Дахау.
Судьи и обвинители — американские военные юристы — встретили нас доброжелательно. Узнав, что мы разместились в городском отеле, они предложили свою военную гостиницу в Дахау, чему полковник Фиш обрадовался не меньше, чем я. С Фишем договорились, что сегодня же переберемся в Дахау, а питаться будем в столовой военной администрации в Мюнхене. К вечеру полковник сам привез переводчика, объяснив, что он отличный парень, прикомандировывается к нам постоянно, будет неотлучно возле нас. Он же вручил нам талоны на питание в столовой офицерского состава в Мюнхене.
При знакомстве переводчик назвал себя Павловым Андреем Даниловичем; потом, когда узнал нас ближе, сказал, что он не Павлов, а Родзянко, внук царского министра; когда же мы уезжали и благодарили его за помощь, признался, что никогда не был ни Павловым, ни Родзянко, а отдаленный потомок графов Толстых. Так мы и не узнали, кто же он на самом деле.
Судьи предоставили нам все материалы, и мы более двух дней знакомились с ними. В американских и английских судах не такой порядок разбирательства дел, как у нас. Нашим судьям органы следствия кладут на стол полностью расследованное дело, с которым ознакомлен обвиняемый и стороны. Если в суд поступают новые материалы, меняющие содержание обвинения, то он обязан возвратить уголовное дело на доследование. [205]
Ничего подобного нет в практике американского и английского судов. По их законодательству любое доказательство может быть передано в суд, а он фактически и собирает эти доказательства непосредственно в судебном процессе. Поэтому нам сразу же предложили для ознакомления гору рассмотренных и еще не рассмотренных материалов: протоколы допросов и экспертиз, отчеты, ведомости лагерей, показания свидетелей. Наш переводчик добросовестно читал нам их первый и второй день, а на третий мы сказали: «Послушаем лучше в суде».
Только одних свидетелей было вызвано около ста человек, да нужно было опросить еще столько подсудимых...
После отлично организованного Нюрнбергского процесса процесс в Дахау на первых порах мне показался серым, слабо подготовленным. Но чем больше я втягивался в него, тем меньше оставалось во мне скептицизма. Американские юристы делали все от них зависящее, чтобы раскрыть еще одну трагедию, которую пережили народы, подвергшиеся гитлеровскому нашествию. Здесь не исследовались общие политические проблемы, разоблачающие конечные цели тех, кто начал войну, кто организовал истребление миллионов людей, дабы осуществить свое господство над миром, зато широко и подробно раскрывалась механика уничтожения сотен тысяч узников фашизма.
Подсудимым были предоставлены все юридические гарантии: каждый имел адвоката, неограниченное право задавать вопросы, истребовать документы, знакомиться в любой стадии судебного заседания с материалами суда. Этому способствовала четкая работа секретариата — стенограмма допроса изготавливалась в ходе процесса, и судьи не повторяли вопросов — их при надобности зачитывали по стенограмме секретари.
Для удобства работы суда каждый подсудимый имел свой номер, который в виде бирки одевался на грудь перед началом каждого заседания. Это позволяло свидетелям, дававшим показания, легко находить преступника, о котором шла речь. Обычно это происходило так: судьи спрашивали дающего показания: «Вы сможете узнать среди подсудимых то лицо, о котором говорите?» Свидетель, оглядев скамью подсудимых, отвечал: «Да, это был врач, у него номер 12». [206]
В суде были допрошены свидетели — бывшие заключенные лагерей Дахау и Маутхаузен: чехи, австрийцы, французы, поляки, румыны, немцы. Среди них — ученые, работники министерств, учителя, судьи, адвокаты, врачи и даже начальник государственной полиции Вены Кайхоз Франц. Не было вызвано в суд ни одного советского гражданина. Когда мы спросили о причинах этого у обвинителей, они ответили, «что долго искали русских узников, но они, к сожалению, были почти все умерщвлены, а на тех, кто остался жив, не сохранилось никаких данных, поскольку администрации лагерей, чтобы скрыть акцию по уничтожению русских узников, сожгли все списки на них... Те же, кто случайно уцелел и остался жив, бежали навстречу Красной Армии».
Процесс начинался в девять часов утра и продолжался до шестнадцати с перерывом на один час.
Через мои руки прошла не одна сотня уголовных дел о злодеяниях фашистских захватчиков. Не одна сотня «рыцарей-садистов», развращенных палачей, потерявших людской облик, сидела передо мной на следственной скамье. И каждый раз, выслушав их показания, я уходил из следственной комнаты с таким чувством, будто у меня оторвали кусок сердца... Это состояние не покидало меня в Нюрнберге, не покидало и в Дахау. Почти два месяца шел процесс, и не раз болезненно сжималось сердце, словно пытали не узника, а тебя самого...
Каждый допрошенный в Дахау свидетель заслуживает того, чтобы подробнее рассказать о его судьбе. Но разве это возможно?
Послушаем только некоторых...
К следственному пульту судья пригласил свидетеля Владимира Бушека. Он подходит медленно, робко оглядывается на скамью подсудимых, где сидят его вчерашние мучители, и мне кажется, что он даже здесь их страшится: не сорвутся ли эти псы с цепей, на которые их посадили.
Бушек сед и все еще болезненно бледен. У него заметно трясутся руки.
— Кем вы были до заключения вас в лагерь?
— Профессором юридического факультета Карлова университета в Праге.
— Вы чех?
— Да.
— Сколько времени вы пробыли в лагере? [207]
— Я был арестован в декабре 1942 года и находился в лагере до освобождения, то есть до прихода американской армии. Перед вступлением войск мы вместе с русскими восстали и несколько дней держали лагерь в своих руках.
— Вас в лагере били?
— Меня в лагере истязали. После ареста нас, большую группу чехов, доставили в лагерь Маутхаузен. Все это были ученые, никто из нас не был коммунистом и не состоял ни в какой партии. Еще в дороге нас подвергли тяжелым избиениям, а двух профессоров — одного еврея и одного чеха — убили палками. Чеху был 71 год. В лагере комендант нас предупредил: «Вы прибыли, чтобы получить свободу через труд, но вы можете получить через труд и смерть». То же нам сказал врач Крепс, он сейчас здесь на скамье подсудимых, его номер 33.
Я взглянул на Крепса. Тот сидел съежившись, вобрав голову в плечи.
— Крепс смеялся, когда к нему кто-либо обращался за помощью, и не раз напускал на больных лагерных собак. После долгих мучений за то, что я как-то вступил в разговор с русскими, меня перевели в русский лагерь. У нас его называли переходным лагерем — переход от жизни к смерти... В этом лагере была самая тяжелая работа... Когда я пришел туда, там было около 1500 русских военнопленных и гражданских. Голодные, голые, больные, они были окружены сильной охраной СС... Охрана беспощадно избивала русских, травила их собаками, буквально охотилась за людьми... Ежедневно расстреливалось от тридцати до шестидесяти человек. Трупы сваливались в ров, вырытый рядом с лагерем...
— Вы все время были в этом лагере?
— Нет, кто-то сжалился надо мною: учитывая мой возраст и то, что я профессор, меня перевели писарем в медчасть, а позже писарем в лагерь для больных...
— Расскажите, что это за «лагерь для больных»?
— Так называли сначала один-два барака, куда помещали тяжело больных или сильно избитых. Потом таких бараков стало десять, в них содержалось от пяти до восьми тысяч человек, хотя мест там было в лучшем случае на пятьсот — восемьсот человек... Они были переделаны из конюшен, без окон, без водопровода... Эсэсовцы боялись туда входить и требовали, чтобы все больные выходили и строились на перекличку. Кто не выходил, [208] того травили собаками. В бараках больные располагались на трехэтажных нарах. Тяжело больные, лежащие наверху, испражнялись прямо на кровать, так как не могли подняться...
— Вы работали в больнице, известны ли вам методы уничтожения узников?
— Их было несколько. Во-первых, уколы. Шприцем врачи вводили в область сердца газ. По личной инициативе это делал и сидящий на скамье подсудимых аптекарь Васини, номер 57. Далее, использовались газовые автомобили, или душегубки, и массовое отравление в газовых камерах... Врачи лагеря заходили в бараки и лично отбирали людей для отправки в газовые камеры... В душегубках помещали до сорока узников и везли их по направлению к замку Хартайм. Обреченным говорили, что их везут к врачам-специалистам. До замка 15 километров. Возвращалась машина уже с трупами. Их либо сжигали в газовых печах, либо сваливали в ров...
В апреле 1945 года была дана команда подготовить к эвакуации три тысячи заключенных. Однако всех их отправили в газовые камеры: первый день — 800 человек, второй — 1000 и остальных в последующие дни.
— Вы можете опознать тех врачей, которые осуществляли эту акцию?
— Да, это были Крепс, номер 33, Эндресс, номер 12, Опс, номер 56, Крепсбах — его заключенные называли Шприцбах за то, что он вводил обреченным в область сердца газ, Хенкель, номер 27, а также доктор Волтер — он был одним из вдохновителей и организаторов массовых убийств...
— Что вы еще можете рассказать суду?
Бушек долго молчит, затем пьет воду:
— Мне, господа судьи, тяжело припоминать все это... Я вырос в интеллигентной, гуманной семье... и вдруг четыре года такого кошмара, такого унижения... Моим начальником был Трумм, номер 54. Как-то среди больных он отобрал тридцать человек и приказал следовать «в баню». Когда я узнал, что он умертвил их, я не выдержал и сказал ему о его бесчеловечности... Он избил меня, отобрал еще 96 человек и приказал мне вести их «в баню». Он заявил, «если кто-нибудь не дойдет, ты станешь на его место». Я тогда сбежал... Я даже сейчас не пойму, как я остался жив... Вероятно, если бы не подошли американские войска, меня бы доконали... Но войска шли к [209] лагерю... Оставшиеся в живых восстали, русские повесили коменданта Цирса... Когда показались ваши танки, из бараков выползли умирающие, калеки, безногие и ползли им навстречу... Женщины бились в истерике...
Бушек закрыл руками лицо... К нему быстро подошел врач...
Мы с В. Н. Будахиным ежедневно обменивались впечатлениями о судебном процессе. Его и меня поражала необъяснимая жесто<