Единство предмета и задач науки о языке.




При сравнении лингвистики с другими эмпирическими, в том числе гуманитарными науками бросается в глаза одна ее особенность. В ряде наук в течение веков менялись представления и о самом их предмете, и об их задачах и целях. Вряд ли, скажем, в современной исторической науке столь много сохранилось (кроме, конечно, фактического материала) от Геродота и Фукидида или даже Н.М. Карамзина. Но если мы сравним греческую грамматику Дионисия Фракийца (Александрия, II в. до н.э.) и современный школьный учебник русского языка, то обнаружим в этих двух текстах много общего.

Сходна сама задача – научить правильному языку. Сходно понимание языка – как некоторой системы правил, извлекаемой из множества уже существующих, а не конструируемых автором текстов (тем самым моделируется, в первую очередь, восприятие, а не производство речи). Сходно выделение основных изучаемых областей языка – фонетика, морфология, синтаксис (они обычно и изучаются в том же самом перечисленном порядке); при этом основное внимание там и там уделяется грамматике. Сходны многие основные понятия и термины (русские термины чаще всего представляют собой кальки с древних языков). Это звук, гласный звук, согласный звук, слово, предложение, часть речи, глагол, наречие, местоимение, падеж, лицо, наклонение, залог и т.д. Лишь синтаксическая терминология современного учебника большей частью еще отсутствовала в александрийский период и появилась позже. Но и она с современной точки зрения достаточно давняя: разработана в XIII-XVI вв. Также в античности еще не было представления о значимых частях слова: корне, суффиксе и т.д. Но и оно появилось в XVI в.

Конечно, задачи современной лингвистики не сводятся к обучению правильному языку. С одной стороны, с развитием культуры и науки становится всё больше прикладных задач; скажем, до недавнего времени не могло быть проблемы общения человека и машины. С другой стороны, наука о языке уже давно не сводится к обслуживанию практических потребностей вроде обучения языку и поддержания языковой нормы. Лингвистика развивается, в первую очередь, как «чистая» наука, сама по себе независимая от практики (хотя практические задачи от языкового строительства в СССР до машинного перевода не раз стимулировали развитие тех или иных идей и методов). Но появление новых задач не отменяет старые. Да и процесс отделения науки от чисто практических проблем начался достаточно давно. Уже «философские грамматики» схоластов XIII-XIV вв. относились к «чистой» науке.

Однако и чисто научным сочинениям нашего времени нередко свойственны привычные подходы, восходящие к античности или средневековью и когда-то разработанные для решения практических вопросов. Все перечисленные выше термины продолжают использоваться, хотя не все из них столь общеприняты сейчас, как сто лет назад. Аналитический подход к описанию языка (по Л.В. Щербе, путь пассивной грамматики) сейчас уже не считается единственно возможным, однако он явно преобладает в описаниях конкретных языков. Понятно, почему: тексты нам даны, а смыслы нам еще надо предварительно выявить. Традиционное понятие звука еще в первой половине ХХ в. заменилось понятием фонемы, но, по сути, оно скорее уточняет традиционные представления о звуках, чем предлагает что-либо принципиально новое. Классификация звуков стала более детальной, но противопоставление гласных и согласных остается основополагающим. В ХХ в. появились попытки обойтись без понятия слова, но в целом в большинстве грамматик, особенно российских, продолжают исходить из его первичности. Современные концепции частей речи и грамматических категорий значительно ушли вперед по сравнению с античностью, но строятся на базе понятий, выработанных еще тогда. То же относится и к появившейся уже в позднее средневековье концепции членов предложения, хотя она сейчас не является общепринятой.

В то же время многие привычные для нас свойства лингвистики, так или иначе восходящие к античности или средневековью, вовсе не могут считаться универсальными, что показывают иные лингвистические традиции. Подход индийцев был синтетическим, Панини строил активную грамматику, по Л.В. Щербе. Китайская традиция до ее европеизации в конце XIX в. не знала грамматики, основным видом описания в ней был словарь. Арабская традиция шла не от морфологии к синтаксису, а в обратном направлении. В Китае и Японии до знакомства с европейской наукой не было понятия, соответствующего звуку (фонеме): в Китае основной фонетической единицей был слог, а в Японии – единица, промежуточная между звуком и слогом (мора). В арабской традиции выделялись согласные звуки, но гласные не рассматривались как отдельные сущности. Единица, соответствующая слову, по-видимому, существовала во всех традициях, но свойства этих единиц могли быть различными. Например, в китайской традиции слова совпадали с корнями и соответствующие понятия не различались. В этой же традиции были всего две части речи: «полные слова» и «пустые слова», что примерно соответствует знаменательным и служебным словам, но не выделялись даже имена и глаголы. Подробнее обо всём этом см. [Алпатов 1998: 11-33].

И всё же развитие науки о языке идет на основе непрерывного развития античной традиции. Другие традиции могли лишь что-то добавлять к ней, см. [Робинс 1968/2010]. Например, понятия корня и аффикса пришли из семитских традиций в XVI в., понятие сандхи из Индии в начале XIX в. Европейскую традицию «в менее политкорректные времена называли просто лингвистикой» [Клубков 2011: 5]. Однако, разумеется, независимо от политкорректности другие традиции не следует игнорировать.

Итак, наша лингвистическая традиция непрерывна, что не может не быть связано как с фундаментальными свойствами языка, так и с общей задачей упорядочения многообразных и неоднородных его явлений.

 

2. Хаос и упорядочение.

В какой-то степени развитие мировой науки о языке (и не только о языке) можно представить как два процесса, связанные друг с другом и некоторым образом противостоящие друг другу. Идет процесс расширения знаний о том, что бывает в языках, накопление фактов; это связано и с введением в оборот новых языков, и с совершенствованием методов, позволяющим обнаружить новые факты в уже известных языках. Но также развиваются и совершенствуются способы упорядочения имеющегося знания, разного рода объяснительные теории и модели; они проходят проверку на новом фактическом материале. Как отмечал еще В. фон Гумбольдт, «все это многообразие явлений, которое, как его ни классифицируй, все же предстает перед нами обескураживающим хаосом, мы должны возвести к единству человеческого духа» [Гумбольдт 1984: 69]. Открытие новых фактов увеличивает хаос, разработка способов их упорядочения уменьшает его.

Преодоление хаоса происходило всегда. В фонетике еще в глубокой древности множество звуков сводили к ограниченному числу интуитивно выделяемых звукотипов, что отразилось в создании алфавитов. Позднее в «экзотических» языках обнаруживали звуки, не вписывающиеся в прежние представления, а формирование экспериментальной фонетики показало, что звуковых различий гораздо больше, чем это нам кажется на слух. Хаос временно увеличился, но его преодолением стало создание фонологии, упорядочившей и развившей традиционные представления.

То же мы видим и в истории синтаксиса, где, разумеется, сам объект намного сложнее и абстрактнее. Весь хаос конкретных связей между словами стали со временем сводить к ограниченному набору отношений, прежде всего, субъектно-объектных и атрибутивных. К XVI в. окончательно сформировалась концепция членов предложения, господствовавшая до ХХ в. Но затем расширение знаний о языках разного строя поставило под сомнение ряд ее пунктов, причем самым слабым ее местом оказалось то, что считалось наиболее существенным: понятие подлежащего. Еще в античное время полагали, что это наиболее важная часть предложения; на этом положении основывались как ряд философских теорий, так и традиционная европейская логика. Однако такая логика была упрощенным и иначе интерпретированным синтаксисом древнегреческого языка [Бенвенист 1958/1974: 111]. В этом языке сказуемое согласуется с подлежащим и, что не менее важно, только с ним (то и другое свойственно многим индоевропейским языкам). Но анализ разных языков за пределами «европейского стандарта» показал неуниверсальность данной традиции. Сложности могли увеличиваться и в связи с более детальным изучением явлений «наших» языков, например, при обсуждении вопроса о применимости понятия подлежащего к так называемым безличным предложениям. И здесь произошло увеличение хаоса, который преодолевается в современных грамматических теориях, учитывающих материал многих языков разного строя. Например, понятия синтаксического и семантического актанта по универсальной применимости – шаг вперед по сравнению с понятиями подлежащего и дополнения.

Увеличение хаоса отразилось и в некоторых теоретических высказываниях, свойственных, например, дескриптивистам: они говорили, что универсален лишь дескриптивный метод, а в языках может встретиться всё, что угодно. Однако «за последние десятилетия было получено много результатов первостепенного значения, в первую очередь эмпирических обобщений, ограничивающих допустимое разнообразие языков. Гипотеза о том, что языки могут по своему строю отличаться друг от друга неограниченным образом по неограниченному множеству параметров, ныне повсеместно оставлена» [Тестелец 2003: 69]. В области фонологии выделение единых параметров произошло еще в середине ХХ в., когда была разработана теория дифференциальных признаков. В морфологической и синтаксической типологии разработка таких параметров продолжается.

Стремление разобраться в хаосе и выявить единство, о котором говорил В. фон Гумбольдт, неустранимо из науки и совершенно естественно. А процесс накопления знаний неизбежно приводит к качественному скачку. Ясными становятся (по крайней мере, с точки зрения современного состояния науки) границы возможного и допустимого, ограничения на то, что внешне представляется хаосом.

 

Развитие по спирали.

Любая история науки – не однолинейный процесс постоянного движения вверх. Широко известный метафорический образ спирали хорошо подходит к лингвистике (как, вероятно, и ко многим другим наукам). В разные эпохи на первый план выходили то одни, то другие проблемы.

Об этом (несколько в иных терминах, чем здесь) еще в 1948 г. писал В. Скаличка. «Проблематика языка – вещь сложная…. Можно увидеть три типа отношений и три разные проблемы: 1. Прежде всего отношение языка к внеязыковой действительности, т.е. проблему семасиологическую. 2. Отношение языка к другим языкам, т.е. проблему языковых различий. 3. Отношение языка к его частям, т.е. проблему языковой структуры. В различные времена лингвистика занималась одними проблемами, в другие – другими. Так, например, античная лингвистика занималась только проблемами семасиологии и структуры, в то время как проблему языковых различий она обходила. В эпоху младограмматизма на первом плане была проблема языковых различий (решаемая исторически)» [Скаличка 1948/1960: 98-99]. У Л. Ельмслева же «вся языковая проблематика… сводится к проблеме структуры» [Скаличка 1948/1960: 99].

 

3.1. Синхрония и диахрония.

Исконно все традиции, включая европейскую, изучали язык как неизменное явление, тем самым синхронно. Считалось, что язык либо дарован человеку высшими силами (например, в Японии богиней Аматерасу), либо (как в Библии) создан человеком под руководством тех же высших сил. Такой язык нельзя развивать или совершенствовать, а можно лишь забывать или портить. И долго все изменения языка рассматривались как «порча», а наиболее авторитетными считались старые памятники. Такой взгляд до XVIII в. не менялся. Однако затем в европейскую науку о языке вошла идея историзма. Весь XIX в. научная лингвистика считалась исторической наукой, а изучение современных языков, разумеется, не прекращаясь, считалось скорее практической, чем научной задачей, недостойной университетских профессоров. Эти языки в основном описывали либо педагоги, авторы гимназических учебников и нормативных словарей (если речь шла о языках «культурных народов»), либо миссионеры или чиновники колониальной администрации (если речь шла об «экзотических» языках). Методы исследования языков вне их истории почти не развивались в течение нескольких веков. Но с начала ХХ в., особенно после появления в 1916 г. «Курса общей лингвистики» Ф. де Соссюра, изучение языков в их современном состоянии вновь стало рассматриваться как основная задача лингвистики, а исторические штудии ушли на второй план.

Часть направлений структурализма (прежде всего, глоссематика) пошла еще дальше и превратила синхронию в ахронию, исключив из рассмотрения всю диахроническую проблематику. По существу, это был возврат на новом уровне к исконной традиции, бывшей именно ахроничной (существование этимологии в европейской традиции не означало исторического подхода: переход к этимону – не движение от нового к старому, а вскрытие сущности именуемой вещи [Клубков 2011:29]).

Данный подход сохраняется и в генеративизме. Н. Хомский и его последователи изучают общий механизм усвоения языка и порождения предложений, действующий всегда и везде, без каких-либо исторических изменений. «Внутри вида (человеческого – В.А.), как представляется, никакой изменчивости нет…. Речь идет о единообразной системе, а значит со времени ее появления никакой значительной эволюции не было». «В случае языка нам известно, что нечто появилось в процессе эволюции и что с тех пор, как оно появилось, нет указаний на какие-либо эволюционные изменения» [Хомский 2002/2010: 218]. На столь общем уровне рассмотрения диахроническая лингвистика (как и типология) теряет всякий смысл: в далёком прошлом каким-то нам пока не ясным образом возник человеческий язык (отсюда может возрождаться интерес к проблеме происхождения языка), а дальше ничего принципиально не менялось.

Сейчас же в науку возвращается если не идея о превосходстве диахронии (такое вряд ли возможно в обозримом будущем), то ушедшая на некоторое время в тень идея о том, что пониманию современных явлений могут помогать данные исторической лингвистики. «С исторической точки зрения сомнительно наличие в языке немотивированных связей между значением и формой; кажущееся отсутствие мотивации следует объяснять тем, что эта связь стерта, демотивирована, и необходимо найти исходное мотивированное состояние» [Кибрик 1983/1992: 130]. Тем самым снимается дихотомия синхронии и диахронии в той жёсткой форме, которую придал ей Ф. де Соссюр. Об этом снятии еще более полувека назад говорил Р. Якобсон: «Статичная синхрония – это абстракция, необходимая лингвисту для определенных целей, а согласованное с фактами, исчерпывающее синхронное описание должно последовательно учитывать его динамику» [Якобсон 1959/1965: 399]. То есть, преодолены оба «перекоса», бывшие необходимыми на каких-то этапах развития науки.

 

3.2. Роль сопоставительных исследований.

Все традиции основывались на изучении одного языка – языка «своей» культуры (что отмечал В. Скаличка, говоря об античной лингвистике). Другие языки поначалу могли рассматриваться как «бормотание» варваров: так долго думали в Древней Греции и в Китае. Идея сопоставления языков (изучения языковых различий, по В. Скаличке) сформировалась лишь в Европе в эпоху Возрождения в связи со становлением новых национальных языков, постепенно вытеснявших латынь из культурного обихода. С XVII в. (Грамматика Пор-Рояля и др.) была поставлена задача разграничения общих свойств языка и особых свойств отдельных языков. Затем весь XIX в. прошел, как отмечал В. Скаличка, под знаком сопоставительных исследований, как в генетическом плане (сравнительно-историческое языкознание), так и независимо от языкового родства (стадиальная классификация языков). В эпоху структурной лингвистики лингвисты стремились охватить своими методами как можно больше языков, но идея их сопоставления уже не была приоритетной. Большая часть направлений структурализма (в том числе дескриптивизм) игнорировала типологию и контрастивную лингвистику (исключение отчасти составлял Пражский кружок). В противовес этому в США в 60-е гг. ХХ в. сформировалась лингвистика универсалий. Однако Н. Хомский принципиально ограничил сферу своих исследований и сферу исследований большинства ученых его школы английским языком. Он выдвинул в качестве основной задачи лингвистики построение общей теории языка, удобным материалом для которой, естественно, выступает родной язык лингвиста; лишь после этого могут строиться частные теории, учитывающие особенности отдельных языков.

В наше время степень интереса к сопоставлению языков зависит от принадлежности к тому или иному направлению науки. Для генеративистов типологическое сопоставление языков не приоритетно, тогда как оппозиционные генеративизму направления так называемого функционализма, наоборот, активно занимаются типологией, изучая путем сравнения не только общие, но и особенные свойства языков.

То, что мы теперь называем типологией, традиционно, исключая разве что первую половину XIX в., эпоху стадий, находилось в основном на периферии мирового лингвистического процесса. Это, например, последователи В. фон Гумбольдта, Э. Сепир, школа И.И. Мещанинова, лингвистика универсалий и пр. (речь сейчас идет о мировом процессе: в отдельных странах типология могла занимать и центральное положение, как это было в СССР в 1940-е гг.). Но в современной функциональной лингвистике роль типологии резко возросла. Что же касается сравнительно-исторического языкознания, то после Ф. де Соссюра оно из центральной области науки о языке превратилось в обособленную лингвистическую дисциплину со специфической проблематикой и специфическим методом.

 

3.3. Лингвистика и другие науки.

В лингвистике можно видеть как периоды сближения с другими науками, разработки пограничных проблем, так и периоды ее обособления от других наук, сосредоточения на выработке собственно лингвистических методов. В Европе этот процесс начался уже на ранних этапах развития традиции. В античности первоначально она была частью философии, но еще в Александрии сложилась грамматика как отдельная дисциплина, ставшая затем первым по порядку из «семи свободных искусств». Однако в XVI-XVIII вв. (отчасти и позже) наблюдалось объединение лингвистики с филологией, наукой о текстах и их толковании. Новое обособление появилось в первой половине XIX в., когда сформировался первый строгий лингвистический метод – сравнительно-исторический. Например, для филолога-классика текст неотделим от автора и исторического контекста его создания, а компаративисту, занимающемуся классическими языками, всё это не важно, зато необходимы данные родственных языков. По выражению одного из историков лингвистики, языки равны перед лингвистом, но не перед филологом [Белый 2012: 25]. Затем, когда к концу XIX в. обнаружился кризис исторического языкознания, стали активно сближать лингвистику с историей, психологией, физиологией, социологией и даже с географией; границы между языкознанием и другими дисциплинами вновь стали менее ясными.

Но после появления книги Ф. де Соссюра начался длительный период нового, еще более радикального обособления лингвистики от всех наук (исключая лишь математику и общую семиотику). Считалось, что лингвистика должна основываться исключительно на собственно лингвистических методах. Особенно последовательны были дескриптивисты и глоссематики. Л. Блумфилд писал в 1936 г., что предмет изучения в лингвистике – «шум, производимый органами речи» [Белый 2012: 14]. Л. Ельмслев в 1953 г.: «Лингвистика должна попытаться охватить язык не как конгломерат внеязыковых (т.е. физических, физиологических, психологических, логических, социологических) явлений, но как самодовлеющее целое, структуру sui generis» [Ельмслев 1953/2006: 32]. Редким исключением для того времени был Э. Сепир, посвятивший специальную работу 1928 г. отношению лингвистики к другим гуманитарным наукам [Сепир 1928/1993]. Но в то время преобладала противоположная тенденция. Границы между лингвистикой и «не лингвистикой» понимались как нечто строгое и раз и навсегда заданное.

Однако Н. Хомский в 60-е гг. ХХ в. объявил лингвистику «особой ветвью психологии познания» [Хомский 1968/1972: 12]. И в последнее время лингвистика всё более сближается с самыми разными, преимущественно гуманитарными науками; развиваются пограничные дисциплины (социолингвистика, психолингвистика, нейролингвистика, поэтика и др.). «То, что считается «не лингвистикой» на одном этапе, включается в нее на следующем. Этот процесс лингвистической экспансии нельзя считать законченным» [Кибрик 1983/1992: 20]. Границы между лингвистикой и «не лингвистикой» стали всё более неопределенными.

 

3.4. Степень интереса к лингвистическим дисциплинам.

В те или иные периоды преимущественное внимание может уделяться то одной, то другой стороне языковой системы. Становление европейской традиции началось с грамматики, которая до XIX в. оставалась центральным разделом науки о языке. Изучение звуковой стороны языка играло очень малую роль в европейской традиции (в отличие от ряда других) до начала XIX в., но затем, начиная с реконструкции праформ, вышло на первый план, что достигло своего предела в 20-40-е гг. ХХ в., в эпоху классической фонологии. Теперь же фонология ушла на периферию науки о языке, зато выходит вперед долго находившаяся вне магистральных ее направлений экспериментальная фонетика. «В современную эпоху традиционные фонологические модели, ориентированные на классификационные задачи описательного языкознания, оказываются недостаточными. На первый план выдвигается моделирование реальных процессов производства и восприятия звуковой речи. Многие из них получают естественное переосмысление в прикладных разработках, связанных с компьютерной имитацией звуковых процессов – синтезом и распознаванием речи» [Кодзасов, Кривнова 2001: 15].

Морфология исконно, начиная с античности, была центральной частью лингвистического описания, но во второй половине XIX в., в период господства сравнительно-исторического языкознания стала в реконструкциях лишь «приложением» фонетики, по выражению Р.О. Шор [Шор 1931: 404]. Затем в структурной лингвистике она вновь привлекала к себе внимание, хотя и меньшее по сравнению с фонологией, пик в ее развитии наблюдался в 40-50-е гг. ХХ в. Однако после «Синтаксических структур» Н. Хомского морфология опять отошла на второй план, став уже «приложением» синтаксиса. Сейчас же у ряда лингвистов (чаще на Западе, чем в России) распространены идеи об отказе от понятия слова и объединении морфологии и синтаксиса в морфосинтаксис, см., например, [Haspelmath 2011]. В России эти идеи встречаются реже, но термин морфосинтаксис уже стал достаточно частым.

Синтаксис очень долго отставал в своем развитии от фонетики (фонологии) и морфологии. После короткого периода повышенного внимания к нему в начале ХХ в. (у нас это проявилось у А.А. Шахматова, А.М. Пешковского и др.) синтаксис в целом игнорировался структуралистами; среди исключений [Сеше 1926/2003; Теньер 1959/1988]. Зато Н. Хомский объявил его центральной областью лингвистики, и современная американская наука о языке занимается, прежде всего, именно им. Фонетический и семантический компоненты в генеративизме дополнительны по отношению к центральному синтаксическому компоненту теории, а морфология включается в синтаксис.

Семантика всегда, начиная с античности, привлекала внимание исследователей. Это проявлялось, когда тем или иным решениям, по сути, вовсе не обязательно семантическим, давали семантические объяснения (см., например, традиционные определения частей речи). При этом она была самой неразвитой областью лингвистики, что, безусловно, было связано с особой сложностью объекта. В структурализме на общем фоне отставание семантики стало особенно заметным. В дескриптивной лингвистике даже наблюдались попытки вовсе исключить изучение значения из науки о языке. «Это различие x и y на основе значения есть различие, которое делают лингвисты, слепые к дистрибуционным различиям…. Если мы знаем, что x и y не полностью повторяют друг друга, мы установим, что они различаются и по дистрибуции (а отсюда – и по «значению»)» [Харрис 1948/1960: 155]. То есть достаточно дистрибуционного анализа, а семантический анализ избыточен. Такая точка зрения и для структурализма была крайней, но она отражала общую тенденцию.

Однако в последние 20-30 лет семантика стала активно развиваться, всплеск интереса к ней несомненен. В отличие от генеративизма, не упраздняющего семантику, но отводящего ей подчиненное положение по сравнению с синтаксисом, современная функциональная лингвистика отстаивает главную роль значения в языке. «Как содержательные, так и формальные свойства синтаксиса в значительной степени предопределены семантическим уровнем» [Кибрик 1983/1992: 21]. Полемизируя с «самоограничением, доведенным до абсурда» у З. Харриса и др., А.Е. Кибрик писал: «Можно было бы, нарочито утрируя, сказать прямо противоположное: в лингвистике ничего (или почти ничего) нет, кроме проблемы значения» [Кибрик 1983/1992: 20].

Итак, в истории науки о языке постоянно наблюдается смена приоритетов, интерес к тому или иному уровню языка может то расти, то падать. Всё сказанное не означает, что области лингвистики и научные подходы, временно отошедшие на периферию, никем не развиваются. Они могут быть количественно распространенными. Например, и в ХХ в. многие ученые занимались сравнительно-историческим языкознанием, перешло оно и в XXI в., но ту ведущую роль, которую оно играло в XIX в., оно утеряло. Тематика лингвистики неуклонно расширяется, и ни одна лингвистическая проблема не исчезает; об этом я уже писал [Алпатов 1999: 19-20]. Были случаи, когда некоторые вопросы объявлялись «ненаучными» и табуировались; так с конца XIX в. поступали с проблемой происхождения языка на основании того, что для ее решения нет позитивных данных. Однако всё равно кто-то продолжал ею заниматься, в последние же два десятилетия она вновь стала привлекать внимание серьезных ученых; см. обзор в книге [Бурлак 2011]. Проблема символической связи между звучанием и значением (исключая узкую сферу звукоподражаний), поставленная еще в античности, казалось бы, после Ф. де Соссюра была снята с научной повестки дня. Но интересные работы в этой области, в конце концов, снова стали появляться, в том числе и в нашей стране; некоторые ученые, включая Р. Якобсона, рассматривали эту проблематику всерьез. Даже те направления, которые кажутся в настоящее время тупиковыми, могут когда-нибудь возродиться.

Однако нельзя считать, что возрождение интереса к какой-то проблеме означает простое возвращение к тому, что было когда-то. Всегда возвращение происходит на новом уровне, с учетом сделанного за прошедший период, в том числе в других лингвистических дисциплинах и за пределами лингвистики. Шаблонный образ спирали все же правомерен.

 

4. Язык как система и как деятельность.

Традиционно, начиная с древнегреческих грамматистов, язык постоянно рассматривался и рассматривается как система правил. Начиная от самых простых правил в учебниках вроде: У слов, обозначающих действия предметов, бывают приставки, а не предлоги и кончая сложными правилами современных исследований, использующих изощренный математический аппарат, предполагается выделение в языке некоторых постоянных свойств. Лингвисты ищут в сложном многообразии наблюдаемых явлений речи некоторые постоянные, стабильные, повторяющиеся единицы и структуры, воспроизводимые разными людьми одинаково или с незначительными вариациями, от которых можно отвлечься. Эти единицы и структуры фиксируются в грамматиках и словарях. Так неосознанно поступали еще в античности, но четко и последовательно этот подход был сформулирован Ф. де Соссюром: «Язык не деятельность говорящего. Язык – это готовый продукт, пассивно регистрируемый говорящим» [Соссюр 1916/1977: 52]. В другом месте «Курса» сказано: «Языковой коллектив не имеет власти ни над одним словом: общество принимает язык таким, какой он есть» [Соссюр 1916/1977: 104].

Согласно Ф. де Соссюру, язык в данном смысле – то, что нужно изучать в первую очередь. Всё функционирование языка – речь – можно отодвинуть на второй план или «на потом». Лекция о речи в его курсе для студентов, положенном в основу книги, имелась в плане, но так и не была прочитана. Идеи Ф. де Соссюра позволили более строго и последовательно заниматься теми проблемами, которые и раньше находились в центре внимания лингвистов. Поэтому противопоставление языка и речи было принято большинством ученых ХХ в., как и предложенная швейцарским ученым расстановка приоритетов. На этом постулате основывалось большинство школ структурной лингвистики, господствовавшей в 20-50-е гг. ХХ в. в мировой науке о языке.

Иной, как известно, была точка зрения В. фон Гумбольдта, высказанная еще в первой половине XIX в.: «По своей действительной сущности язык есть нечто постоянное и вместе с тем в каждый данный момент преходящее. Даже его фиксация посредством письма представляет собой далеко не совершенное мумиеобразное состояние, которое предполагает воссоздание его в живой речи. Язык есть не продукт деятельности (ergon), а деятельность (energeia)…. Язык представляет собой постоянно возобновляющуюся работу духа, направленную на то, чтобы сделать артикулированный звук пригодным для выражения мысли. В подлинном и действительном смысле под языком можно понимать только всю совокупность актов речевой деятельности…. По разрозненным элементам нельзя познать то, что есть высшего и тончайшего в языке; это можно постичь и уловить только в связной речи…. Расчленение языка на слова и правила – это лишь мертвый продукт научного анализа» [Гумбольдт 1984: 70]. Нет сомнений в том, что Ф. де Соссюр, говоря о «готовом продукте», спорил с данными утверждениями, хотя имя В. фон Гумбольдта им не было названо.

Идеи немецкого мыслителя, безусловно, серьезны и убедительны. Однако их дальнейшая судьба довольно точно охарактеризована современным автором Б. Гаспаровым: «Несмотря на то, что идеи Гумбольдта сохраняли высокую авторитетность на протяжении как большей части XIX, так и ХХ века, в конкретных описаниях истории и структуры различных языков они фактически не отразились» [Гаспаров 1996: 21]. Характерно, что хотя все работы В. фон Гумбольдта о языке написаны в XIX в., столь разные историки лингвистики как Р.О. Шор [Шор 1931: 393] и Р.Х. Робинс [Робинс 2010: 205-210] считали его по духу ученым XVIII в.: в следующем веке науку о языке, прежде всего, интересовало совсем другое. У него были очень интересные мысли, но не было строгого метода. Языковеды просто не знали, как можно изучать язык – деятельность. Зато можно было, как и прежде, заниматься «расчленением языка на слова и правила» и совершенствовать это расчленение. Так поступали и компаративисты, и структуралисты

Однако с наступлением ХХ в. чаще стали вспоминать идеи Гумбольдта. В 1929 г. в Ленинграде вышла книга В.Н. Волошинова «Марксизм и философия языка», она была полемична по отношению ко многим идеям Соссюра, прежде всего, к ставшей почти общепринятой идее о разграничении языка и речи. Само существование языка в смысле Соссюра подвергается сомнению: «Субъективное сознание говорящего работает с языком вовсе не как с системой нормативно тождественных форм. Такая система является лишь абстракцией, полученной с громадным трудом, с определенной познавательной и практической установкой. Система языка – продукт рефлексии над языком, совершаемой вовсе не сознанием самого говорящего на данном языке и вовсе не в целях непосредственного говорения» [Волошинов 1929/1995: 281-282]. Такая абстрактная система «уводит нас прочь от живой становящейся реальности языка и его социальных функций» [Волошинов 1929/1995: 298]. Этот неадекватный подход, свойственный большинству языковедов начиная с античности, исключая лишь последователей Гумбольдта, вырабатывался с практическими целями: «расшифровывания чужого мертвого языка» (имеется в виду филология) и «научения ему» [Волошинов 1929/1995: 298]. Правила склонения или спряжения полезны при обучении чужому языку, но ничего не дают для «понимания и объяснения языковых фактов в их жизни и становлении» [Волошинов 1929/1995: 298].

Итак, изучать надо речь во всем ее многообразии, а язык в смысле Соссюра – искусственное понятие, пригодное лишь для педагогических и филологических целей. Однако метод, который бы позволил изучать «живую становящуюся реальность», в книге остался неразработанным. По-видимому, и в 1929 г., как и за столетие до этого, такая задача еще была преждевременной.

Вновь и по-новому ее поставил Ноам Хомский, начиная с книги «Синтаксические структуры» (1957). В «Аспектах теории синтаксиса» (1966) Н. Хомский ввел важные понятия компетенции и употребления: компетенция – знание языка говорящим-слушающим, а употребление – использование языка в конкретных ситуациях. «Задачей лингвиста, как и ребенка, овладевающего языком, является выявить из данных употребления лежащую в их основе систему правил, которой овладел говорящий-слушающий и которую он использует в реальном употреблении» [Хомский 1966/1972: 10]. Н. Хомский писал: «Противопоставление, вводимое мною, связано с соссюровским противопоставлением языка и речи; но необходимо отвергнуть его концепцию языка как только систематического инвентаря единиц и скорее вернуться к гумбольдтовской концепции скрытой компетенции как системы порождающих процессов» [Хомский 1966/1972: 10]. Сам термин «порождать» Н. Хомский взял у В. фон Гумбольдта. То есть сохраняются и правила, но не правила процедур с заранее выделенными объектами, а правила, фиксирующие и моделирующие творческую деятельность человека.

В книге «Язык и мышление» (1968) Н. Хомский писал: «Возникает необходимость обратиться к некоторому совершенно новому принципу…. Этот новый принцип имеет «творческий аспект», который яснее всего наблюдается в том, что может быть названо «творческим аспектом использования языка», т.е. специфически человеческая способность выражать новые мысли и понимать совершенно новые выражения мысли на основе «установленного языка», языка, который является продуктом культуры» [Хомский 1968/1972: 17]. Н. Хомский указывал на преемственность этих идей по отношению к В. фон Гумбольдту.

Впрочем, критики генеративизма отмечают и имеющуюся в нём непоследовательность. Крупнейший отечественный историк лингвистики В.А. Звегинцев ценил Н. Хомского за то, что он поставил задачу изучать язык вместе с говорящим на нём человеком. Но при этом он писал, что теория Хомского «в конечном счете, сводится всё к тем же описательным процедурам и ставит своей целью дать описание абстрактной структуры лингвистической компетенции – в идее, но не в исполнении взаимодействующей с другими видами психического поведения человека» [Звегинцев 1996: 33-34].. То есть, испытав влияние В. фон Гумбольдта, Н. Хомский опять-таки предложил новый вариант конструирования «мертвого продукта научного анализа», пусть усовершенствованный по сравнению с прежними вариантами.

Однако после появления теории Н. Хомского (его приверженцы любят говорить о «хомскианской революции») наука стала выходить и за рамки, им установленные. Активно изучаются, например, общественное функционирование языка, коммуникативный аспект языка, проблемы диалога и др. Лингвистика всё более начинает подступаться к тем проблемам, которые ставили В. фон Гумбольдт и В.Н. Волошинов. Это, однако, не означает того, что старые проблемы потеряли свое значение или являются псевдопроблемами.

Безусловно, язык и система, и деятельность. Он может рассматриваться тем или другим образом в зависимости от поставленных задач. Идеи В.Н. Волошинова о фиктивном характере системы языка были всё-таки максималистскими. Только системное изучение языка за последнее столетие значительно продвинулось, имеются разработанные методы, широко используются индукция и дедукция. А деятельностный подход к языку, безусловно, гораздо более сл



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-10-25 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: