— Армяне, — коротко ответил Стычинский. — Милиция у них была в кармане, и суд, и прокуратура, и кто хотите. Забыли, в какое время живём?.. Заявил бы кто-нибудь, ещё бы и сам оказался виноват. Бабушка Броня… Бронислава Вацлавовна, это мать моего папы… она пыталась что-то… бесстрашная была — шляхтянка! Только мама ей вообще запретила у нас бывать. Она Русика никому не разрешала даже словом задеть…
У Лазутина перекатились желваки под загорелой кожей. Он отвернулся.
— Нас, наверное, одно спасло. То, что он женился. Как мы, честно говоря, и ожидали: на богатой дуре. Из тех, что каждый вечер зависали в его кабаке. Напивалась там до зелёных чертей, а Русик потом относил её в машину. Водитель свой у неё был… Лет на десять старше его, рыжая намазанная толстуха. Мама пыталась деликатно отговорить любимчика. Да где там! Так, помню, на неё гаркнул, что у бедной сердце зашлось. Сердце было слабоватое, да… это у неё наследственное, от деда Матвея. В горы свои давным-давно не ездила, весь отпуск — не скамеечке в парке…
А мне тогда сколько было? Двадцать, что ли? Ну да, учился на третьем курсе истфака… Знаете, эта жизнь сделала меня мудрым. Если он маму… можете себе представить, как мне попадало. Я выбрал момент и говорю ей: «Пусть, говорю, женится, нам всем будет лучше». А она… лежит на диване; голову еле-еле поворачивает ко мне и говорит — тихо так… неожиданно… «Мне вдруг её стало жалко. Ведь убьёт рано или позно…» Женская солидарность, что ли?..
— Хватит, Коля, — тихо сказал поисковик. — Тебе ведь тяжело. Давай на другую тему…
— Нет, нет! Мне надо подойти к тому, как я… как я сам убил… — Николай отмахнулся, будто прогоняя нечто невидимое, витавшее около него. — Значит, маму он заставил побывать в кабаке, на свадьбе. Ему там армяне устроили пир… могу себе представить! А я это дело просачковал. Не явился. Пускай, думаю, лучше потом прибьёт, чем сидеть целый вечер с этими… Но он вроде и не заметил. Вообще, меня замечал мало. А потом – месяца через два, три… Они вообще свалили. Господь Бог всё-таки помог нам с мамой. Хотя — поздно, не зажилась она…
— Как это — свалили?
— А как сваливают? За границу, на ПМЖ… Она была вдова какого-то воротилы, одинокая; он у неё жил всё это время, в загородном доме. Потом она ему говорит: давай отсюда… купим виллу на Коста Дорада, денег хватает; давно, мол, собираюсь, просто одной было стрёмно ехать. Ну, и всё… порядок. Я провожать не пошёл; опять же, в аэропорт ездила мама. Отвезла их. Вернулась… Иван Прохорович! Я с ней сутки провозился. Успокоится вроде немного, отойдёт… потом опять: вопли, слёзы… «Я жить не хочу, я без него не хочу жить…» Честное слово: с балконных перил снял, уже намылилась вниз прыгать. Только тем и урезонил, что пригрозил вызвать психбригаду. В дурдом она не хотела, соображала…
Всем своим мощным корпусом обернувшись к Лазутину, Стычинский прищурил один глаз. Сказал, будто испытывал:
— А мне вот интересно ваше мнение. Вообще, насколько люди в этом осведомлены… Как вы думаете, отчего так происходит? Когда один человек другого втаптывает в грязь, оскорбляет, унижает по-всякому, а тот — терпит. Любит. Преклоняется. Обожает своего мучителя. Это — что? Отчего это происходит, по-вашему?
Немного замявшись, поисковик ответил:
— Честно говоря, Коля, я специально не задумывался, но… Может, просто натура такая… рабская? Или вот ещё говорят: мазохизм. Его мучают, а ему приятно. Или, там, ей…
— Нет. Мазохизм — глупость, — хмуро сказал Стычинский. — Вернее, он есть — как настроение, как состояние души. Но это — только верхний этаж. Под ним лежит что-то более глубокое. И я как раз знаю, что. А люди даже не подозревают…
— И… что же это, Коленька?
— Мы ещё дойдём до этого, Иван Прохорович. Не устали?..
— Нет, нет, что ты! Тебе ведь легче будет, я вижу. Рассказывай!..
Лукавил в ту минуту почтенный глава городского клуба «Патриот». Конечно, было в душе его и сочувствие к большому, явно и сильно страдающему мужику, которого, тем более, Лазутин знал ещё школьником. Но верховодило другое: острое, ненасытимое любопытство. Именно чутьём поисковика с сорокалетним опытом Иван Прохорович проницал: перед ним — некое чудо… возможно, мрачное, извращённое, пахнущее адом… но такое заманчивое для профессионального открывателя!
IV.
— Мика! Что это ты ешь?..
Он обернулся, испуганный до крайности, с надкушенным хот-догом в руке.
Перед ним стояла бабушка Броня — статная, величавая, в своём длинном синем пальто и шапочке из такой же ткани. К лацкану приколота брошь в виде розы; лицо, как всегда, густо напудрено, седые кудри чуть подкрашены лиловым.
— Конечно, это твоё дело, что ты ешь, — тебе уже четырнадцать лет. Когда-то в таком возрасте мужчины начинали работать или шли в солдаты… Но я бы всё-таки хотела, чтобы ты ещё раз задумался о том, что я тебе говорила. Ты знаешь, что в этой сосиске?
Ноготь, покрытый серебристым лаком, брезгливо указал на хот-дог.
— Сви… свиной фарш, — пролепетал Мика; но тут же, вспомнив разговоры взрослых о том, чем нынче на колбасных фабриках заменяют натуральное мясо, добавил: — Наверное.
— Свиной фарш, — удовлетворённо повторила бабушка. — А что это значит? Это значит, что несчастное, невинное животное замучили. И плоть его перемололи, чтобы ты мог её съесть. Может быть, свинью начали расчленять, пока она была ещё живой. Они там с этим не считаются… А когда животное страдает, Мика, его железы выделяют такие особые гормоны, вещества боли и страха. И они остаются в мясе…
Понурив голову, мальчик шмыгнул носом.
— Да, бабушка Броня. Я помню, ты рассказывала. Для человека это яд. Он приносит болезни и приближает старость.
— Вот именно. Так зачем же ты продолжаешь себя отравлять?..
Мика молчал. Ростом уже почти с бабушку, он сутулился, не смея выпрямиться перед ней. Он чувствовал себя так, словно его окатывали кипятком. Казалось мальчику, что все, кто идёт сейчас по заснеженной улице, и те, кто проезжает мимо, и покупатели в гастрономе, у витрины которого они стояли, — в общем, все вокруг только на то и смотрят, как его отчитывает старуха. А он стоит с дурацким ранцем за спиной, глядя на свои ботинки, и не осмеливается ни доесть, ни выбросить проклятый хот-дог, из которого течёт ему на руку горчица. Ну, надо же, чтобы Броня оказалась именно здесь и теперь!..
Тут бабушка слегка опомнилась, умерила пыл — и спросила другим, участливым тоном:
— Тебя что, дома заставляют есть это?
Мика не поднимал взгляда и не разжимал губ. Ему было стыдно рассказывать о своём бессилии. О том, какое употребление нашёл Русик для подаренной бабушкой книги «Вегетарианская кухня». Об издевательствах брата над Микиной тягой к «телячьей пище». Обиднее всего то, что и мать, словно загипнотизированная Русиком, присоединилась к этой травле. «Ты хочешь вырасти мужчиной или глистом? Да на тебя ни одна девушка не посмотрит!» (Реплика брата: «А если посмотрит, то что этот задохлик будет с ней делать?..») Волей-неволей, Мика ест дома со всеми — и никак не может отвыкнуть от того, что бабушка Броня именует «кусками разлагающихся трупов». Вот, и по дороге из школы потянуло на убоину…
Насупившись, молчал Мика. Но понятливая Бронислава Вацлавовна, не сказав больше ни слова, лишь поцеловала внука в лоб, отвернулась — и пошла дальше, прямая, стройная, невольно привлекающая взоры. Старая рана заныла в Микиной душе: ах, если бы в жизни всё было наоборот, и он бы жил вместе с папой! А когда он в экспедициях, — с его матерью. Дедушка Филипп умер давно, мальчик его и не помнил. Папы теперь тоже нет. Вот, утешал бы Мика сейчас бабушку, делил её одиночество…
Пытаясь сдержать слёзы, он быстро зашагал в другую сторону. Мимоходом швырнул в урну застывший хот-дог. С отвращением обтёр платком руку.
…Было у мальчика ещё одно свойство, бабушкой Броней не внушённое, но весьма его отличавшее от сверстников. Он не мог убить ничего живого — даже осу, успевшую ужалить, или зловредного муравья, забравшегося в туфлю. Однажды Мика принёс в класс коробок, выложенный ватой, а в нём — здоровенную пятнистую гусеницу с рогом на хвосте. Он сообщил всем, что вот уже неделю держит гусеницу у себя дома (конечно же, тайком от домашних) и кормит её свежими листьями. Девчонки визжали и зажимали нос, — а второгодник, облом по фамилии Панасюк, вырвал коробочку и растоптал её вместе с Колиной питомицей...
Школа, как ей и положено, в миниатюре повторяла детство человечества, устраивая постоянные испытания членам своей общины — тесты на выносливость, проверки смехом, презрением или болью. Николай выдержал всё, но устранился от товарищей; стал одиноким и погружённым в себя. Поскольку он при этом не заносился, и не фискалил, и охотно давал списывать контрольные, — в конце концов, его признали и почти полюбили. Придурок, конечно, но честный и безобидный.
В положенное время он окончил школу; поступил в родной университет, на истфак. Наверное, вопреки чудовищной домашней обстановке, — Николай вырос идеалистом, мечтателем. Искал высокого и недостижимого — и с первого дня учебы ломал голову над тем, как бы получше использовать университетские знания. Он намеревался сделать кучу открытий и, по возможности, постигнуть суть истории. Невежды называют её «профилирующим предметом», посвящённые же видят в ней одну из граней проявленного Абсолюта, грань, несущую в себе всю полноту целого.
Посвящённым Николай ощутил себя лет с семнадцати, — хотя не участвовал ни в каких мистериях и никто его ни во что не посвящал. Просто — чуял свою прикосновенность к чему-то очень важному, скрытому под пёстрой кажимостью предметов. И ждал, когда можно будет сделать первый шаг вглубь, сорвать разноцветное покрывало майи.
Однако все эти странные мечты не помешали ему и в студенческие годы слыть чудаковатым, но надёжным и порядочным парнем. Над Николаем подсмеивались в компаниях, звали монахом и постником, поскольку он упорно не ел «скоромного» и за вечер выпивал не более, чем стакан лёгкого вина. Он был приметен, крупный, внушительный, со своим большим благородным носом, тёмно-карими внимательными глазами и волной зачёсанных назад каштановых волос. Девушки им увлекались, но быстро остывали, поскольку Стычинский вести себя на свиданиях совершенно не умел, то часами говоря об отвлечённых материях, то проявляя нелепую пылкость...
Когда Русик со своей «красапетой» уехал в Испанию, на Коста Дорада, — Николай решительно отказался от мяса. Поначалу было нелегко, запах мясных блюд, хороших колбас манил и дразнил; но Стычинский к тому времени уже обладал сильной волей, а также стройными убеждениями, не позволявшими, в частности, поощрять убийство живого.
Мать вяло посмеивалась и пыталась навязывать ему котлеты. Но, во-первых, здоровье нелюбимого сына тревожило её не слишком, а во-вторых и в главных, опровергая все суеверия насчёт вегетарианства, Стычинский рос румяным, плечистым и сильным, в папу Петра. Единственным, что смущало (Мику, а не маму), была скорая утомляемость молодого человека. Пройдя сотню-другую шагов, он чувствовал одышку, вынужден был останавливаться.
Без особых драм прошли годы в «универе». На воинскую службу Николай не попал: комиссия обнаружила у него преимущественную недостаточность левого желудочка сердца (чёртово наследие профессора Мятлева!..). Едва успев получить диплом, Николай стал работать в знаменитом городском заповеднике, где стеснились на приречной горе белокаменные, разных времён церкви, рождённые причудами барокко здания бывших типографий и иконописных мастерских. Пойти туда посоветовала бабушка Броня, всю жизнь прослужившая библиотекарем при музее…
Его усадили за один из восьми столов в большой сводчатой комнате, бывшей столовой для «начальствующих в монастыре», среди стеллажей с папками и опухшими от старости книгами. Он стал младшим научным сотрудником: возился с экспонатами, делал описи, давал статьи в специальный журнал.
Оторвавшись от компьютера, «эмэнэс» шёл рыться в подвалах. Там, среди трухи и паутины, можно было ещё отыскать рукописные тексты, или старопечатные книги, или утварь, которой пользовались сотни лет назад. Николаю казалось, что весь он пропах этими подвалами, смесью ладана, восковых свечей, мышеедины и бумажной гнили. Но трудился он от души. В побурелых ломких страницах, исписанных полууставом или шрифтом с «ятями», провидел своё грядущее откровение, тень ослепительной Истины, которая откроется ему однажды, а через него и всем людям.
Ему было двадцать шесть, когда допело свою тихую, прерывистую песенку сердце Нины Матвеевны… Русик вестей о себе не подавал и на похороны не приехал. Николай не знал даже, жив ли его шебутной братец. Самому на испанский адрес писать было противно… Хорошо бы – умер, в самом деле!..
Разумеется, он поступил в заочную аспирантуру и начал готовить кандидатскую: «Малоизвестные старообрядческие сочинения XVIII века в коллекции...го историко-архитектурного заповедника». Когда Николаю подвалило к тридцати, — единственная оставшаяся в живых родственница, бабушка Броня, принялась всё чаще и настойчивее заговаривать о женитьбе, о прелестях семейной жизни. Он и не возражал бы, да вот избранница как-то не находилась. Свои, из заповедника, либо были сущие серые мыши, либо циничные наглые бабы, целившиеся на отдельную квартиру холостого сотрудника. А найти ту, единственную, свою мистическую половинку — было для Стычинского немногим менее важно, чем получить заветное откровение...
Романы у него случались редко. Одно время, как и всех очень молодых людей, Николая привлекали женщины постарше. Потом его довольно долго терпела Алевтина, полная блондинка с сонными глазами, медсестра из районной поликлиники. Алевтине было наплевать на полёты и завихрения любовника, ей просто нужен был в жизни непьющий и небьющий мужик. Но Стычинский жениться не спешил, — и, в конце концов, медсестра вышла за своего старого друга, кстати вернувшегося из мест заключения, домашнего «мастера золотые руки» и отличного добытчика. Николая она оставила спокойно, просто, как очередного пациента после курса лечения.
Он не возражал. Тем более, что в его жизни уже появилась Елена Горобец…
V.
— …Не знаю, как вам и объяснить, Иван Прохорович. Сказать, что я встретил любовь всей моей жизни, — будет неточно. Я прекрасно знал, что она мне никогда не ответит взаимностью… ну, может, была надежда, но такая крошечная! Скорее, я относился к этому, — только не смейтесь, — как будто встретил богиню.
Это было в нашем заповеднике, как сейчас помню: конец апреля, за несколько дней до пасхи. У нас перед главным собором был устроен помост, и на нём — небольшой пасхальный базарчик. Основное, что там покупали, — это хорошенькие такие корзиночки, украшенные цветами. По идее, для яиц-писанок. И вот, она там появилась. В светлом таком, знаете, лёгком пальто, с широким шарфом. — Жестом левой руки Николай показал, как именно был уложен вокруг шеи шарф Елены Горобец. — Без шляпы, волосы медно-рыжие — вьются на ветру… А я как раз шёл мимо, в генеральную дирекцию. И она — вы понимаете? — она вдруг поворачивается ко мне; протягивает, вот так, две корзиночки, одну с голубой лентой, другую, кажется, с зелёной, — и спрашивает: «Как, на ваш мужской взгляд, — которая из них лучше?..» Невинное такое, знаете, кокетство; наверное, любила иногда проверить силу своих чар. Я, конечно, выглядел ужасно глупо, – просто потерялся, глядя на её улыбку, в её глаза… Вы ведь помните Горобец?
— Это ту, что пропала лет пять назад? — спросил Лазутин. — Ну, как не помнить! Красивая была актриса.
— Восемь лет назад. Красивая — не то слово… Меня ещё раньше – как кипятком обдавало каждый раз, когда видел её фото. Или, там, по телевизору… А тут… У каждого человека, я думаю, есть свой внутренний идеал. Прекрасного, совершенного. Как этот идеал складывается, никакой науке не понять. И вдруг – вот он, перед тобой!
В общем, несмотря на всю мою робость, мне удалось с ней познакомиться. Нет, никакого сближения: ни одному из нас это и в голову не приходило. Но — вот интересная штука психология! — мне в эти месяцы вообще не хотелось иметь дело с другими женщинами. Как отрезало. Тинку забыл напрочь, себя презирал, — как я мог жить с такой…
У Лены семья была, двое детей, старший мальчик и девочка. А главное, очень амбициозный муж, — смазливый, но второсортный актёр, которого она тянула за собой, как трактор. Знаете, в истории кино уже был такой случай. Великая Одри Хепберн, когда её пригласили сниматься в фильме «Война и мир», сказала, что откажется, если не возьмут на роль её мужа, Мела Феррера. И пришлось им дать Мелу роль Андрея Волконского… бр-р, как он эту роль испоганил! Ну, здесь другой масштаб; Лена, конечно, далеко не Одри, но ситуация схожая. Он её просто изводил: требовал, чтобы она его толкала во все фильмы, в телепрограммы, куда угодно. Газеты скандальные об этом писали. Ну, конечно, у программ — рейтинг резко вниз…
Стычинский покачал головой, словно досадуя на самого себя.
— Возможно, я к нему был пристрастен… но мне так обидно было за Лену! Хотелось для неё самого лучшего, да… Странная какая-то была любовь. Я был готов отдать всё, не требуя взамен ничего…
— А может быть, только такая любовь — и есть настоящая? — тихо спросил Иван Прохорович.
— Может быть. Мы виделись очень редко, она была страшно занята. То, сё, гастроли, сериалы… Со своим благоверным не вылезала из поездов и самолётов. Что нас вместе сводило, хоть ненадолго, — так это была церковь…
— Ты что, Коля, такой верующий?
— Не я. Я вообще не знаю, во что я верю… Она сильно верила. А церковь, куда она ходила, — Спасо-Преображенская, — как раз в нашем заповеднике. Батюшка у неё там служил знакомый, духовник, что ли. Слава Богу, ходила туда одна, без мужа. Бежит, помню… машину у ворот оставит… в тёмных очках, в платочке, чтобы не узнавали… Несколько раз так случалось, что я попадался навстречу. Здоровалась… запомнила, как меня зовут, — мне и то было приятно. Однажды, видно, очистилось у неё немного времени. Вышла из церкви, улыбается. Разговорились. Удалось даже сводить её в наше кафе, напоить кофе «эспрессо»… Вот вы смеётесь, — а это был, наверное, самый счастливый день в моей жизни!..
— Да я и не думаю смеяться. Я тебя понимаю, Коля.
Разглядывая свои руки, Стычинский глубоко вздохнул.
— Потом ещё несколько раз сталкивались в заповеднике; однажды она мне на улице из машины сделала ручкой… А потом — пропала. Крику было сколько! Интернет, газеты, по «ящику»… Всё же, наша звезда номер один. И знаете, что?
— Что?
— Её этот… муж её хренов… ну, не то, чтобы обрадовался, — но скажем так: воспользовался исчезновением, чтоб себя, как говорят, «попиарить». Там он снимается, там он даёт интервью… такой весь, понимаете, интересно-бледный, печальный, весь в чёрном. И детей с собой брал. Тоже одел в чёрное, «от кутюр», — и позируют, блин, все трое… Тьфу!
— Вампиры, — осуждающе сказал Иван Прохорович.
Николая будто ударили наотмашь. Выпученными глазами уставился он на Лазутина, схватил за плечо:
— Откуда вы… почему вы так говорите?!
— Да не знаю, — залепетал тот, напуганный реакцией Стычинского. Всё же они были вдвоём в дальнем, глухом закоулке громадного подземелья. — Читал, может, где-то, или слышал. Ну, что бывают такие вампиры… психологические, там, или энергетические…
Собственный голос показался Лазутину столь жалким и дребезжащим, что он осёкся. Но Николай будто ничего и не заметил. Покачав головой в удивлении, сказал:
— Вообще, вы молодец. В самую точку. Сразу видно, что изучаете войну. Снайпер… Можно мне сигарету?
— Так ты же вроде не куришь, — осторожно сказал Лазутин, доставая пачку.
— Курил, бросил… наверное, разволновался сильно — опять хочется.
Поисковик дал и зажигалку. При свете огня с тревожным чувством смотрел Иван Прохорович на необычайно крупные, сильные пальцы Николая, со слегка вдавленными основаниями ногтей, крепких, словно черепаший панцирь.
Нервно затянувшись, Стычинский продолжил:
— Помните, как пропала Лена Горобец? Вышла из дому в ближайшую аптеку — и не вернулась. Причём, в аптеке её тоже не видели… Мистика! И ведь не сразу сообщили, а дня через три. Понятное дело, милиция, розыск… Ну, сказать, что я переживал, горевал, — значит, ничего не сказать. Сижу дома, уставился в монитор — и вообще не знаю, на каком я свете. А там, понимаете, фото, — это к сообщению, что она исчезла. Лена с Димой. С мужем. Прижались щека к щеке, такие гламурные оба… И вдруг, вместо горя, такая меня охватывает злость! Ах ты же, думаю, сукин кот, примазался… вампир!
Вот, с тех пор я и начал о них размышлять. Уже тогда сам понял: не обязательно вампиры — кровососы. И даже вот эти определения — энергетические, психологические… они какие-то наивные, неполные, что ли. Вампиризм, подумал я, он же универсален! Если кто-то кого-то использует, как добычу, как пищу, — то уж использует во всех отношениях. Берёт энергию, время, любовь, заботу, деньги, собственность… В конце концов, берёт жизнь. Скажем, Дима этот… он ещё, конечно, не стопроцентный вампир, но уже и не совсем человек. А сколько примеров в истории! Я уж не говорю, там, о царях, королях, правителях государств: им, можно сказать, и Бог велел быть вампирами…
— Ну, это, брат, не все, — возразил Иван Прохорович. — Были, знаешь, такие…
Не находя определений, он стиснул маленький сухой кулак.
— Согласен, согласен, были мудрые правители. Даже гениальные. Но их всё-таки меньшинство. Соблазн уж очень велик.
— Это точно. «Абсолютная власть развращает абсолютно», — кстати вспомнил классика Лазутин.
— Вот именно. И то же можно сказать о богачах: им власть дают деньги… Но это, знаете, очень упрощённая схема. Я ведь тогда как думал? Думал, что вампиризм вообще как-то растворён в людях. Ну, как в любом организме есть горсточка раковых клеток. Если нет подходящих условий для развития, они себе спят тихонечко; а появились условия, и фр-р!.. — Взмахом огонька сигареты Николай показал круто взлетающую кривую. — Так и с вампиризмом. Питательная среда для него — общество. Если оно устроено неправильно, если одни люди могут использовать других людей в своих целях, — всё! Вампирские клетки начинают размножаться.
— Ты постой, постой! — поднял ладонь заинтересованный Лазутин. — Я чего-то не понял. Ну, ладно, — люди морально портятся, становятся, скажем, эгоистичными… привыкают жить за чужой счёт. Но… остаются же людьми! А ты, прямо… вроде как новая порода получается: был человек, стал вампир. Что же, они и крестного знамения начинают бояться, и святой воды?..
Изменив своей подавленности, Стычинский басисто хохотнул.
— Да, нет, что вы! Это всё выдумки. Брэм Стокер* и компания. Но насчёт новой породы…
Брови Николая сдвинулись.
В этот миг где-то над лестницей, в темноте, скрывавшей лабиринт коридоров, с треском упал и разбился тяжёлый хрупкий предмет; прозвенели, разлетаясь, осколки. Затем раздался резкий недовольный визг, и всё стихло.
Вновь чувствуя холодное дуновение страха, Иван Прохорович сказал поскорее:
— Крысы. А-а, пасюки чёртовы! Уронили что-то.
— Ну, дай Бог, чтобы крысы… — Выпустив струю дыма, Стычинский проследил, как она расходится. — Да, представьте себе, новая порода. Постепенная перестройка всего. Причём, вампиризм житейский, моральный, — это ещё не высшая ступень. Даже употребление крови — не высшая…
— Так оно всё-таки есть, употребление?!
Николай строго глянул на собеседника:
— Давайте всё по порядку, Иван Прохорович! Иначе… или я сам собьюсь и запутаюсь, или… вы просто не поверите. Скажете, крыша у мужика поехала…
Оба молча покурили.
— Да, значит, о новой породе. Если не обладать, я бы сказал, специальными навыками, — вы в жизни не поймёте, что перед вами вампир. Особенно на первых этапах превращения. Я вам больше скажу: вампиры первых ступеней — это очень приятные… скажем, субъекты. Просто обаятельные. Насилие они себе пока что позволить не могут, наоборот — стараются вызвать любовь. Если жертва любит, от неё легче получить… всё, что нужно.
Помните у Достоевского? Фёдор Павлович, отец братьев Карамазовых, циничный, сластолюбивый старикашка; что он делает? Перед всеми шута добровольно корчит. А зачем? Сам признаётся: «Для того и ломаюсь, чтобы милее быть»… Чем не вампир? — Увлёкшись, Николай словно забыл о тяжести, лежавшей у него на душе; говорил легко, весело. — Вообще, наши классики русские… они эту нечисть — ох, как знали! И описывать умели отлично… Вот, скажите, пожалуйста: в какой русской пьесе целая компания вампиров доводит до смерти молодую девушку? А? «Так не доставайся ж ты никому…»
Лазутин, в последние двадцать лет, по сути, ничего не читавший, кроме материалов о Великой Отечественной да архивных документов городского укрепрайона, — даже и не притворился, что думает, а просто сделал извиняющийся жест.
— Стыдно, стыдно… Да «Бесприданница» же, пьеса Островского! Фильм ещё по ней был, «Жестокий романс»…
Поисковик отмахнулся:
* Б р э м (Абрахам) С т о к е р (1847-1912) — ирландский писатель, автор знаменитого романа «Дракула», фактически, открывшего серию книг о вампирах и многократно экранизованного.
— Фильм этот я, Коля, чёрт-те когда видел, — ещё когда мы с Валей не были женаты и ходили в кино. Не помню, о чём там, хоть убей. А насчёт Островского… прости. Читал его только
одну книгу, да и то в школе. «Как закалялась сталь»…
Стычинский странно покосился на собеседника.
— Н-да… Ну, ладно, проехали. Едем дальше. Хотите, верьте, хотите, нет, — но я дошёл до главного…
VI.
Семь лет назад, тоже в мае, вечером, Николаем овладело непреодолимое беспокойство. После работы он отправился побродить по широкой аллее, которая шла над склонами, сбегавшими к реке.
Закат сменялся лиловыми сумерками. Одиночество душило Стычинского. С неровно бьющимся сердцем и горящими щеками, бродил он допоздна, мечтая… стыдно сказать, — мечтая о встрече с ней. Конечно же, она должна быть похожа на Лену Горобец. Вдруг ей, женщине его мечты, сейчас тоже одиноко, грустно, и захотелось побродить над зелёными, кудрявыми склонами? Вот сейчас он увидит её — стройный силуэт между осыпанными белым цветом акациями. А может быть, она будет сидеть под фонарём, на скамье с книгой? В любом случае — одна, непременно одна, полная того же смутного волнения, которое ведёт Николая... О, сегодня он не побоится подойти, заговорить; и у них будет совсем особый разговор…
Он уже видел нежный овал лица воображаемой незнакомки; ресницы — крылья ночной бабочки, звёздные огоньки в чуть раскосых глазах, медные кольца ниспадающих волос… Но тут рядом шумно остановилась отсвечивающая серебром торпеда; стёкла машины были черны, горели только подфарники.
Николай, тихий кабинетный работник, в глубине души очень боялся этих людей. Не таких, как прохожие на улицах или пассажиры в метро. Ещё в девяностых произошёл страшный слом всего милого и привычного, — и скоро Мика увидел, что рядом таинственно живут они. Добротно и дорого одетые, ездящие на иномарках с зеркальными стёклами; люди, словно доселе спавшие в каких-то подземельях и восставшие по зову сатаны; люди, отделённые незримой стеной от простых смертных, — новые, не обременённые ничем человеческим хозяева жизни...
Открылась дверца, и вылез, распрямляясь, мужчина.
Поначалу даже не сумел Николай разглядеть его облик: ничего, кроме маниакального блеска глаз под карнизом лба, кроме резких и хищных движений. Не услышал ничего, кроме шелеста чёрного плаща, звука, похожего на шорох газетных листов. Ночной водитель, подскочив к нему, необычайно сильными руками схватил за плечи и впился ртом в шею... От гладких лакированных волос мужчины пахло сладкой парфюмерией.
Николай вообще не был готов к подобным ситуациям — не умел защищаться; несмотря на рост и могучее сложение, взять его голыми руками мог любой напористый негодяй. Стычинский боялся боли — и в то же время боялся причинить противнику боль или увечье. Поэтому лишь через несколько секунд начал он отбиваться, да и то больше словами, чем руками. «Боже мой, что вы, послушайте... не надо, оставьте меня!» Но тот присасывался всё сильнее, целуя взасос в одно место, в шею за левым ухом. И странен был этот долгий бешеный поцелуй.
Поначалу не сомневался Николай в том, что перед ним лишённый всяких тормозов, хмельной богатый педик. Но вдруг почувствовал: его кусают, причём от впившихся зубов исходит нечто диковинное, блаженная мука, которую хочется и длить без конца, и прервать немедля. Он словно бы растворялся в этой муке; переставал быть отдельным «я», становясь частью и проекцией некоего вселенского целого, как ему и мечталось. И всё же, это слияние с чьей-то коллективной душой было тревожным и жутким...
Наконец, самосохранение взяло верх, и Стычинский, разом одолев свою робость и гипноз укуса, сделался беспощаден. Обеими руками сдавив голову незнакомца, отодрал её от себя — и на мгновение в свете одинокого тусклого фонаря на столбе увидел покатый, с залысинами, лоб, глубоко посаженные глаза... Затем он швырнул кровососа назад, прямо на машину.
Отбрасывая незнакомца, Николай почувствовал, сколь тот тяжёл и неподъёмен. Будто не человека он толкнул, а быка. Чувство подтвердилось громким ударом тела о машину, наверняка погнувшим стальной корпус. Видимо, лишь расслабленность, в которую впал чужак, кусая жертву, позволила Стычинскому, от природы весьма дюжему, оторвать и отбросить этот живой вакуумный насос.