Хорошо представляя себе, что сейчас сделает с ним монстр, уже слыша горловое рычание, мало похожее на людской голос, — Николай бросился прочь, назад по аллее. Но, поняв, что по асфальту его скоро настигнут, бегом или на машине, — он круто свернул направо.
По круче, скользкой от недавнего дождя; по вязким осыпям, ударяясь о стволы, сквозь непролазные кусты мчался Николай вниз. К реке, на набережную. Бежал, скользил, катился, лишь глаза руками прикрывая, чтоб не выбило ветками...
Наследство профессора всё же играло свою роль: задохнувшись, чуть не потерял сознание. С минуту приходил в себя, держась за ствол и дыша со свистом.
Потом спустился в самый низ. Даже бумажник не потерял. Грязный, оборванный, невдалеке от моста, жёлтыми световыми столбами игравшего на воде, — принялся ловить такси. И думать было жутко о том, чтобы дорожками возвращаться наверх: вдруг у того какое-нибудь сверхъестественное чутьё, и он уже крадётся навстречу? Иномарки, подлетавшие по набережной, тоже пугали, он даже поднятую руку прятал. Вот остановится сейчас, отворит погнутую ударом дверцу, и...
Испачканного, нервно дрожавшего Николая водители долго не хотели брать; взял пенсионер на старенькой «ладе». По дороге сплёл Стычинский байку о том, как он, возвращаясь с посиделок, случайно упал в неогороженную траншею для трубопровода. Водитель внушал ему, что надо меньше пить. Николай заботился лишь об одном: как бы не упасть и не потерять сознание. Кровь с шеи дотекла под рубахой уже до пояса.
Дома он тщательно промыл и продезинфицировал рану. Вызывать «скорую» не хотелось, чтобы не давать объяснений, которым все равно не поверили бы. Почему-то Николай стыдился медработников, которые наверняка решат, что он, пьяный, валялся на земле и был искусан большой собачищей... Словом, возился сам, и сам после всего забинтовал. Вроде бы получилось; скоро утихла рана. А ночью началось невообразимое. Укус почти не болел, но все тело Стычинского окатывало мартеновским жаром; по венам неслась расплавленная сталь...
Днём он почувствовал себя ещё хуже.
Прежде всего, Николай решил взять отпуск. Едва дотащился до заповедника. Там все с первого взгляда сочли его тяжелобольным, а непосредственная начальница, завотделом, предложила идти на бюллетень: «Отпуск тебя подождёт, лечись, вон — лица нет». Однако Николай из последних сил настоял на своём. Он ещё не знал, что с ним происходит, но интуиция предупреждала — врача нельзя вызывать, нельзя никому ничего показывать... Шарф на шее, прикрывавший рану, все сочли признаком простуды.
В общем, отпуск он получил и на три недели залёг дома. По дороге, изнасиловав себя, купил гору съестного, набил холодильник так, что дверца едва закрывалась. Но в последние дни лёжки, когда внутренний жар достиг предела, — поймал себя на том, что не может есть. Выворачивало даже от ложки сметаны или куска яблока.
Должно быть, сгинул бы он от голодного истощения, если бы не одно, на первый взгляд, смешное обстоятельство. Сердобольная соседка по лестничной площадке, мать-одиночка Галина, принесла нехитрой еды, в том числе и домодельную колбасу-кровянку. Что такое вегетарианство, она упорно отказывалась понимать, жалея «несчастного» Николая и повторяя без конца, что «мужчине надо есть мясо»… У него не было сил спорить. Принял всё, поблагодарил.
И вот — полумёртвого Стычинского, в очередной раз подползшего к холодильнику, чтобы сунуть раскалённую голову в морозилку (это ненадолго помогало), вдруг необоримо позвал запах кровяной колбасы. Он резал её и ел, глотал — и не мог насытиться...
В те минуты Стычинский понял: его укусил вампир. Такой, как у Брэма Стокера или Энн Райс. (Прямо какая-то мистика, — накликал! Даром, что ли, углублённо размышлял о вампирской природе?..) Теперь организм перестроился, и он, Николай, должен питаться кровью. В крайнем случае, её производными.
К концу отпуска Николай вполне выздоровел и вернулся на службу. Да не то, что выздоровел, — стал силён, точно медведь, и почти неуязвим. Последнее свойство обнаружилось дома, когда новоявленный вампир плеснул на себя растопленным маслом (для разнообразия, пытался жарить кровянку). Кожа на запястье лишь чуть порозовела; боль прошла через минуту, никакой ожог не возник.
Отметил он также и другое. Бесследно прошло всё, связанное с сердечными проблемами: ни одышки, ни быстрого утомления. Наверное, сейчас бы военкоматский врач направил его в самую что ни на есть строевую часть…
Силища же проявила себя, когда произошёл разрыв водопроводной трубы в туалете рядом с музейными фондами. Вода, залив коридор, устремилась под двери комнаты, где в десятках громадных ящиков сохранялись бесценные экспонаты – старинные книги, фото, автографы великих… Дамы метались, будто всполошённые куры; несколько сотрудников сильного пола начало растаскивать ящики, но, судя по темпу работы, не завершило бы её и за сутки… Мало помог вызванный слесарь. Стычинский в это время был на втором этаже, у завотделом; туда панически позвонили, и он помчался на место бедствия. Придя же, играючи выкинул в коридор всю начинку фондов, за что удостоился безмерных похвал, возгласов «Микула Селянинович!», а также был сплошь измазан помадой.
И вот тогда-то, целуя в ответ безобиднейшую молодую сотрудницу, он впервые понял, что свежая, текущая в чужом теле кровь манит его, как ничто иное. Николай был готов сомкнуть зубы на горле девушки. Даже знал, как и под каким углом надо кусать, чтобы кровь, не разбрызгиваясь, хорошей струёй хлынула прямо ему в рот… Неведомо откуда пришло это мрачное знание, и Николай испугался за себя и за людей.
Намного резче, острее проявилась эта новая тяга через несколько дней. Соседка Галина, убегая вечером по неотложному делу, попросила присмотреть за девятилетней дочкой. Это случалось и раньше, до укуса и преображения; Николай охотно опекал беспокойную, егозливую, но неожиданно умную и охочую до «философских» бесед Светку. Вот и сегодня, после безумной беготни по комнатам, кувырков на ковре, засад под мебелью и выпрыгивания из-под неё с «индейским» воплем, — Светка, приустав, плюхнулась на колени к Николаю и завела разговор.
Тут-то Стычинский и поймал себя на том, что не столько слушает её лепет о летающих тарелках («А почему они похожи на тарелки, а не на чашки?» — «Н-ну, аэродинамика… чтобы летали лучше…»), сколько с небывалым интересом и жадностью рассматривает розовую Светкину шейку с синими под тонкой кожей венами.
Ещё несколько секунд, и Николай совершил бы задуманное. Он знал, что лишь за этим последует полное и счастливое насыщение, — куда там кровянке или сладкому аптечному гематогену! Вампир уже склонялся к щебечущей Светке, — но вдруг новая, страшная догадка задержала его.
Если он сделает это сейчас и выпьет кровь девочки, то не удержится и станет убивать каждый день. Приканчивать людей регулярно, избавляться от трупов и искать новые жертвы. Он видел нечто подобное в старом фильме «Голод», где ненасытную вампирессу играла красавица Катрин Денёв. Николай просто не мог себе позволить единожды сорваться — и потом всю жизнь, может быть, вдесятеро более долгую, чем у людей, вопреки своим убеждениям, всему строю своей души, — искать, убивать, высасывать, прятать, искать, убивать! Если, конечно, всё это не прервут следственные органы. А тогда — пожизненная камера… сотни лет тюрьмы…
Чудовищным нажимом воли он заставил себя отвернуться от детской шейки и стиснуть зубы. Соседка задерживалась; чтобы отвлечься, Стычинский затеял кормить девочку. Мать оставила еду; как и следовало ожидать, Светка раскапризничалась, есть не хотела, всё лицо себе вымазала молочной кашей… Николай уговаривал, упрашивал, заставлял… словом, коротал время, пока не вернулась мамаша с сильным водочным запахом и не начала бурно благодарить. Пожалуй, добрая женщина была не прочь женить соседа на себе. Но и внешностью, и культурным уровнем она уступала даже давешней Алевтине…
Скоро мать с дочкой уехали: дороговата стала квартира, да и родня нашла Галине работу в провинции. Соблазн отпал.
У Стычинского настала пора, которую он назвал «периодом поиска еды», но в деталях описывать не стал: «Вам-то зачем, вы нормальный человек». Он искал, чем можно полноценно заменить живую кровь жертв. О вегетарианстве пришлось забыть напрочь: помимо кровяной колбасы и всё тех же приторных аптечных плиток, частично утоляло голод сырое мясо, особенно насыщенные кровью лёгкие или печень. Кстати, приучить себя к сырому мясу оказалось настоящим подвигом, тем более, что любые гарниры или приправы желудок Николая отвергал.
Иван Прохорович только ресницами хлопал, когда Стычинский распространялся о мафусоле, растворе Рингера, полиоксидине и других хитрых составах, которые он перепробовал, пытаясь остановиться на чём-то, хорошо заменяющим живую кровь. Ведь ему и коров было жалко… В конце концов, понял, что ничего, кроме человеческой крови, не приемлет.
Поначалу он боялся, что подойдёт кровь не каждой группы или, скажем, только с определённым резус-фактором*; потом сообразил, что лет сто или пятьсот назад вампиры наверняка ни о чем подобном не догадывались и перекусывали любое подвернувшееся горло. Выжили, — стало быть, годна любая кровушка..
Пришлось изыскивать всё новые запасы донорской, консервированной, платить сотрудникам медучреждений… Денег и денег требовала новая диета. А их надо было заработать.
Эпопеей стали попытки продать мятлевскую дачу. После ухода Нины Матвеевны вообще некому стало о ней заботиться. Кусты роз Николай раздарил соседям; виноград оказался выносливым, рос сам по себе. Зато дом ветшал и разваливался стремительно. В конце концов, Стычинский за копейки сбагрил кому-то участок земли — и забыл о наследстве профессора…
Слава Богу, скоро Николай нашёл приработок. Один из школьных приятелей, владевший несколькими прилавками на самом большом городском книжном рынке, поставил его торговать в выходные дни. А ещё, стыдно сказать, пару раз в неделю «кидал» туши, привезённые в ближайший мясной магазин — работал грузчиком.
Немало времени посвятил он проверке всех тех утверждений, которыми полна фантастика о кровососах, — и почти все они оказались вздором. Правда, укус вампира был заразен, да и клыки у Стычинского всё же выросли. Вернее,dentes canini, «собачьи зубы» на нижней челюсти, постепенно превратились в пару чрезвычайно острых, чуть изогнутых конусов, специально для протыкания чужой кожи. Он даже ранил о них язык. Но — никаких карнавальных ятаганов.
Литературные версии на тему — потребляют ли вампиры что-либо помимо крови и её производных, например, фрукты, хлеб, вино, или же полностью переходят на кровяную диету — разрешились в пользу последнего предположения. Конечно, сделав над собой усилие, Николай мог на каком-нибудь «корпоративе» или в гостях пожевать сыр, поковырять вилочкой салат, выпить бокал белого: но всё это не имело для него никакого вкуса и, честно говоря, не насыщало.
Оказалось также, что, делаясь кровососом, человек отнюдь не становился ходячим трупом, слугой сатаны, а стало быть, и не боялся солнечного света, и не спал весь день в тёмном месте, предпочтительно – в гробу, набитом землёй. Сон оставался нормальным, ночным; все жизненные функции отправлялись, как обычно. Летать он тоже не начал, и превращаться в животных — не получалось.
Преображённый – и это Николай тщательно проверил на себе – не испытывал также страха перед крестом или иконой; на коже вампира не оставляла дымящихся язв святая вода. Стычинский преспокойно входил в церковь и отстаивал минут десять-пятнадцать, слушая богослужение, — дольше он и прежде не выдерживал… Не приносили неприятных ощущений ни чтение Библии, ни скажем, молитвы вслух.
* Р е з у с – ф а к т о р (Rh-фактор)— антиген, содержащийся в эритроцитах обезьяны макак-резус и большинства людей. По его наличию или отсутствию определяют резус-положительные или резус-отрицательные организмы. Переливание крови от одних другим ведет к осложнениям.
Чеснок тоже не стал страшным или отвратительным, — просто Николай больше не хотел употреблять его в пищу, как и любые другие продукты, не содержавшие крови. В зеркалах Стычинский милейшим образом отражался, в чужую квартиру мог спокойно войти без приглашения; словом, весь вампироведческий фольклор оказался полным вздором, и даже очень понравившийся Николаю роман Стивена Кинга «Салимов удел» — абсолютной выдумкой.
Не выдерживали критики и серьёзные, энциклопедические определения вампиров. Сам термин, оказывается, был лишь западным искажением давнего южнославянского упырь или упирь. В библиотеке заповедника он нарочно нашел старый том Владимира Даля, где и прочёл о том, что это — «перекидыш, перевёртыш, оборотень, бродящий по ночам ведмаком, волком или пугачём... и засасывающий людей и скотину». По Далю, «злые знахари, по смерти, бродят упырями, и чтобы угомонить их, раскапывают могилу и пробивают труп осиновым колом». Прочтя это, Николай хихикнул: при новой прочности его тела, кол осиновый пришлось бы снабдить стальным наконечником.
Употреблённое у Пушкина понятие вурдалака вообще отзывалось путаницей: «красногубый вурдалак», который на кладбище во тьме «кости гложет», обнаруживал, скорее, черты вервольфа, вовкулаки, короче говоря, волка-оборотня, то есть другого мифологического персонажа... Да, всё литературное было чепухой, — кроме, разве что, хождения ночами. Впрочем, по прозаической причине. Тот, укусивший Николая, хотя и сделал это именно ночью, и в безлюдном месте, — но наверняка ради конспирации.
В надежде хоть что-нибудь узнать о природе кровососущих тварей, он обратился к зоологии. Единственными возможными «собратьями» по питанию оказались летучие мыши из семейства листоносых (Phyllostomidae), прежде всего, один их вид — Desmodus rotundus, скромно названный по-русски вампиром обыкновенным. Десмодус обитал, главным образом, в Южной Америке, пил кровь людей и домашних животных; два родственных ему вида охотились за кровью птиц. Зловещие, конечно, зверьки, тем более — разносчики вируса бешенства; но физиология у них была самая банальная, никаких особенных отличий от других рукокрылых...
Интересно, что такие свойства Стычинского, как особая крепость словно бы дублёной кожи и каучуковых мышц (наверное, от обновлённой природы мускулов шла и его громадная физическая сила), в мифах упоминались разве что намёками, зато были вовсю заявлены в мистических кинобоевиках. Экранные элегантные «вэмпайры» могли хоть взвод солдат раскидать. То ли сработала неуёмная фантазия сценаристов, то ли — и впрямь что-то знали о подлинных кровососах спецы по «хоррору», создатели голливудских ужастиков. Но связаться с заокеанскими вампироведами пока не удавалось...
После случая в фонде свои нелюдские качества Стычинский тщательно скрывал. Ему совершенно не хотелось, чтобы кто-нибудь начал догадываться о его истинной сущности. Слава Богу, ничем не болел; вероятно, это было общее у вампиров — абсолютное здоровье.
Так прошло семь лет. Седина проступила в по-прежнему густых волосах Николая, — других изменений организм не претерпел. Календарь всё быстрее отсчитывал годы нового тысячелетия. То, что было сломано в стране, когда он был молод, срослось уродливо, но достаточно прочно. Стычинский служил в своем заповеднике, подрабатывая книготорговлей, частными уроками и чем придётся. Единственный близкий человек, бабушка Броня, тихо покинула мир. Не было вестей от неведомо где находившегося брата. Николай стал вполне одинок и молчалив.
Но замаскироваться идеально всё же не удалось. Стычинского разоблачили.
VII.
— Это нынешней зимой было, в конце февраля. Я тогда в кафе зашёл, в самом центре, в подземном переходе, — после вздоха и довольно долгого молчания сказал Стычинский. — Знаете, что я ещё могу спокойно пить? Не поверите: томатный сок. Или, там, красных апельсинов. То ли у красных соков действительно есть какое-то родство с кровью, то ли это самовнушение, — но… Вроде вкусно. И усваиваются…
Лазутин спросил:
— Ну, зашёл в кафе, и дальше что?
— Дальше… А дальше — заходит она. Почти сразу. Там днём пусто было… никого. Только я стоял у стойки — с этим стаканом. Оборачиваюсь…
Окурок у Николая погас; дрожащей рукой, с четвёртой попытки, выбив огонь из зажигалки Ивана Прохоровича, он вновь закурил.
— Да кто это, «она»-то, ёшкин кот?!
— Как кто? Елена Горобец, во всей своей красе! Даже вроде как помолодела. Ну, потом я узнал, почему… Но в ту минуту, Иван Прохорович… — Зажмурившись, он помотал головой. — Вы себе представить не можете! Выглядела просто чудесно; я даже почему-то подумал, — живой человек не может так выглядеть. Слишком всё… гладкое, что ли; всё, как новенькое. Кожа вообще вне возраста… причём, косметики минимум. Идеальная! Брови… губы… не могу описать. Знаете, как фотографии сейчас обрабатывают?
— В фотошопе, — гордясь своей осведомлённостью, подсказал Лазутин.
— Ага, в нём. Убирают всякие там морщины, родинки, дефекты кожи… Вроде и волосы стали гуще, пышнее… тогда до плеч, теперь до пояса. Цвет тот же, медно-рыжий, но как будто ярче, каждый завиток просто светится. Да. И одежда. Знаете, Лена… она, конечно, всегда одевалась, как положено звезде. Не скромничала. Но это… Я даже не знал, что есть на свете такой мех. Её шуба. Длинный ворс такой, пушистый, и переливается. Розовое серебро…
— Синтетика, наверное.
— Не в курсе… Шубу она расстегнула, — тут у неё брильянты… на шее. Как называется? Колье, что ли?.. Широкая полоса, рядов десять камней. Я тогда не догнал, — почему такая женщина не пошла в самый лучший ресторан, а спустилась в эту подземку. Мои родители этот переход называли «труба»; они там тусовались, когда я ещё был клопом; кофе пили — тридцать копеек чашка. Да, не понял я тогда, почему…
— Что это у тебя сплошные загадки? — недовольно спросил Лазутин. — «Потом узнал, не понял»… Ты можешь толком?..
— Иван Прохорович! — Стычинский сделал движение, будто хотел обнять поисковика. — Ну, я же вам говорил! Если я начну с конца и сейчас прямо всё расскажу, — честное слово, вы побежите за санитарами. Надо последовательно… Ну, вот, вы хоть поверили, что я на самом деле вампир?
Лазутин замялся и отвёл взгляд.
— Видите! А ведь всё, что было потом, — и девушка эта убитая, которую я там спрятал, — оно всё связано именно с тем, что вампиры существуют!
— Ну, чем, чем ты это докажешь?! — забыв страх, взбеленился Иван Прохорович. — Чем ты докажешь, что ты… этот самый? Сам говорил, крестное знамение на них не действует, — так что, если я тебя перекрещу…
Вздёрнув губу, Николай указал на свои небольшие, изящные клыки. Но Лазутин лишь отмахнулся со смехом:
— Ну, брат, уж в этом я немножко разбираюсь! У меня сын стоматолог. Сейчас, знаешь, — были бы деньги, можно себе хоть слоновьи бивни нарастить. Вон, придурки эти богатые в зубы алмазы вставляют… — Вновь спохватившись, что перед ним мужчина, способный его, Лазутина, одной рукой скрутить в жгут, — Иван Прохорович примирительно добавил: — Извини, Коля, — ей-Богу, трудно поверить!..
Николай тяжело, из-под приспущенных век смотрел на собеседника. В тишине звонко ударяла падающая вода; кажется, уже не одна капля срывалась с потолка и летела в миску, но лил целый маленький дождь.
—Ладно, я вам покажу, — сказал, вставая, Стычинский.
Не в силах двинуться, заворожённо следил Лазутин за тем, как Николай, чья фигура вздымалась чуть ли не до перекрытия, освобождается от своей куртки. Оставшись в футболке с короткими рукавами, он платком протёр кожу на левой руке, ниже локтя, поднёс руку ко рту… и, неожиданно и страшно разинув рот, сам себя укусил.
Это было уж слишком. Издав отчаянный вопль, далеко раскатившийся эхом, Иван Прохорович вскочил и приготовился бежать.
— Не надо, дорогой, — ласково сказал Стычинский. — Клянусь чем хотите, — я не сумасшедший. И не собираюсь вас убивать. Если бы хотел, убил бы давно уже… Садитесь, садитесь.
— Я лучше присяду, — сказал, возвращаясь, Лазутин.
— Нет уж, вы именно садитесь! И плюньте на все эти уголовные предрассудки, говорите по-русски. Присесть — это значит, на краешек, по-птичьи. А человек должен иметь уважение к своей заднице — и со вкусом сидеть … Смотрите внимательно. Вот.
Иван Прохорович глянул, и ему всерьёз захотелось перекреститься. На руке Николая зияли два чётких круглых отверстия от клыков. Глубокие, они не сочились кровью, а медленно подплывали густой, будто смола, красно-коричневой массой. Мало того: проколы на глазах стягивались, уменьшались. Стали просто углублениями; капли, выдавленные наверх, застыли наподобие сургучных бляшек, высохли, и небрежно правой рукой вампир смахнул их наземь.
На коже остались, быстро бледнея, едва заметные ямки.
— Ну, ты даёшь… — начал было Лазутин — и запнулся, не зная, можно ли и дальше называть это существо на «ты». Но Стычинский, смеясь, похлопал его по плечу:
— Ладно, ладно! Понимаю: странно всё это. Но поверьте, Иван Прохорович: ситуация такая, что я ни с кем не могу даже поделиться. Получилось так, что ни с кем, кроме вас…
Обречённо шмыгнув носом, Лазутин снова достал свой «Винстон».
— Хочешь? Нет? А я закурю… Всё-таки, разволновал ты меня.
— Крепитесь, крепитесь, дорогой! То ли ещё будет… На чём это я остановился? А! В общем, Лена Горобец… Заходит в эту кофейню. Барменша эта, или буфетчица… она её не узнала, представляете? Равнодушно так уставилась, ждёт заказа. Хотя, восемь лет — время немалое… Это всё-таки не ситуация из «Гамлета». Помните? «Два месяца, как умер, двух не будет…»
Лазутин «Гамлета» не помнил, но кивнул с видом полного понимания.
— Она заходит, а я стою с этим стаканом… с томатным соком. Не сел ещё. Смотрю не неё, не отрываясь; и она мне смотрит в глаза, и улыбается, — но, честное слово, совсем не так, как улыбалась Лена! У Лены была улыбка двух видов: либо рекламная, голливудская, для фото, либо очень милая, скромная, — это в узком кругу, для своих. Так она мне пару раз улыбнулась… А здесь другое. Улыбка — какая-то… — Николай пощёлкал пальцами, ища слово. — Обволакивающая, что ли! Я сразу почувствовал себя мухой, которая попала в мёд. Но вылезать из этого мёда не хотелось, вот что!..
Подхожу к ней и говорю: «Здравствуйте, Елена Викторовна!» Что-то ещё, помню, наплёл для светскости, вроде «сколько лет, сколько зим»… А она мне с ещё более обворожительной улыбкой: «Извините, но я не она. Вы имеете в виду актрису, Горобец? Ту, что пропала? Да, меня многие за неё принимают… Даже её муж однажды встретил, чуть в обморок не упал, – еле его убедила, что я не она. Я вообще далека от этой среды, я юрист… А вы что, лично были знакомы, или хотите взять автограф?..» Ну, слово за слово, — разговорились. Она на знакомство шла очень охотно. Ах, знал бы я тогда…
Вздрогнув, словно от внезапной стужи, Николай продолжал:
— Ну, угостил её кофе с пирожным, сам пил этот чёртов сок. Она допила, а потом говорит так просто, по-дружески: «Идёмте, говорит, проводите меня, я тут машину за углом поставила». Ну, я… понимаете, хоть и чуял уже что-то опасное… плетусь за ней, как на поводке!
— Это я как раз понимаю, — грустно сказал поисковик. — Проходили в молодости…
— Хорошо, что понимаете. Э-э… дайте-ка мне в зубы, чтобы дым пошёл!
Получив от Лазутина сигарету, Николай жадно затянулся.
— Агнесса её звали. Агнесса Невзорова. И когда я шёл за ней к выходу, увидел, что она на полголовы выше, чем была Елена. Ноги у той были длинные, с ума сойти, — но у этой…
— Баскетболистка, — с нотой презрения сказал Лазутин.
— Нет, нет, — очень пропорциональная! Пожалуй, даже лучше сложена, чем… та. Ну, не важно. — Стычинский вдруг хохотнул, вспоминая. — У нас на центральной улице был один… сказать, как его называли? Прошу прощения: Саша Жопа-Морда. Низенький такой, квадратный, на кривых ножках. А башка большая, как котёл; морда широченная, цвета свёклы, и очочки такие круглые, маленькие. Что-то у него было с головой: иногда забирали в дурдом, потом опять выходил. Целый день шлялся по центру. Говорить почти не говорил; подойдёт к прохожему, руку протянет, — подайте, мол, — и звук такой издаст… — Показав, как Жопа-Морда протягивает дрожащую руку, Николай не то заскрипел, не то заскрежетал с последующим жалобным воем. — Многие боялись его: ударит ещё или укусит… И подавали. Пил, как пр о клятый, — это он собирал на бухло. Но не бомж! Бог его знает, где он жил, с кем, кто о нём заботился, — но рубашечка всегда довольно чистая, и даже выбрит. Может, мамаша несчастная, или сестра, или даже, не дай Господь, жена… чего в жизни не бывает? Лет под пятьдесят ему было. Тоже своего рода вампирчик…
— А чего это ты про него вспомнил? Ты же вроде про эту…
— Про Агнессу? Так слушайте дальше. Поднимаемся мы наверх из перехода, идём, а тут он. Саша. Катится, как шар бильярдный, смотрит на нас, и на морде написано, что сейчас сделает пакость. И смех, и грех. Он ведь женщин любил — у-у!.. Но, поскольку внимание привлечь не мог, так он их пугал. Подойдёт — и с этим звуком как щипнёт! За бедро, за ягодицу, — где достанет. Ужасные бывали скандалы. Мужики его и били, и в строительный котлован кидали, — а Саше хоть бы что, опять бегает по центру и ищет себе развлечений. И быстрый такой! Наверное, что-то типа компенсации за недостаток ума… Вот и тогда: я ему навстречу, хотел отшибить, — а он меня обошёл, как, понимаете, на поле нападающий с мячом обходит защитника… И — прямо к ней. Уже клешню свою тянет, щипать. И вот тут… знаете, я как из фантастического фильма кадр увидел. Про мутантов каких-нибудь, с паранормальными свойствами. Саша бежит к Агнессе — и вдруг как на стенку налетает. И не просто на стенку, а под током высокого напряжения. В трёх шагах от неё — его отбрасывает назад, передёргивает всего… Падает — и начинает на асфальте корчиться, биться! Пена изо рта, очки полетели куда-то… Стали прохожие собираться, кто-то сразу по мобилке вызывает «скорую». Гвалт, все подают советы, что делать. «В рот ему что-нибудь засуньте, а то язык себе откусит!..» А она… Агнесса… Так спокойненько берёт меня под руку и бархатным своим голосом, — тоже не голосом Лены, — говорит: «Тут, говорит, и без нас обойдутся. Это даже не эпилепсия, а эпилептиформный синдром*. У него свой есть, я только чуточку подтолкнула… Мы с
вами, Николай, вампиры, — значит, должны во многом разбираться». И добавила, так что я едва на ногах устоял: «Давно знаем, что вы есть; давно за вами охотимся. Это я на фотосессию ехала, к Рогозину. (Слыхали, Иван Прохорович? Фотохудожник у нас самый знаменитый.) И вдруг — чую, что вы тут… под землёй!»
VIII.
Собственная силища подчас удерживала Николая даже от хороших поступков. Вот и сейчас: сидя в тылу маршрутки, он долго слушал, как эти двое измываются над девчонкой. Прочие пассажиры, человек пять-шесть, — одетые темно и скучно, погасшие люди, — делали вид, что не замечают дикой сцены. А ребята знай старались. Бог весть, чем им не угодила подружка, — но только она, рыдая, пыталась выскочить в проход; коротко стриженный бутуз, сидевший рядом ней, не пускал, второй же парень, бледный, как рыбье брюхо, в цветущих прыщах, сидел впереди и деланно возмущался, на весь салон обвиняя девушку в пристрастии к оральному сексу. «Граждане, среди нас вафлистка! Позор ей!..» — провозгласил он в очередной раз, когда Стычинский, наконец, набрался решимости.
Началось всё, как он и ожидал. Когда громадный, плечистый Николай (став вампиром, он ещё и увеличился в размерах), подойдя, склонился над чернословами и предложил им унять свой пыл, — сказав пару робких дерзостей, они испуганно умолкли и лишь таращились снизу. Внушителен был Стычинский; парни утихомирились почти сразу. Разве что бутуз дёрнулся — вскакивать и драться; но вампир, даже не тронув, вознёс над ним ладонь, и юнец мешком плюхнулся обратно.
Зато «возникла» девчонка, на защиту которой встал Николай. Она явно была не в себе, хотя хмельным и не пахла. Глядя остекленелыми глазами в размазанной туши, вдруг сказала ровно, отрешённо, что совсем не вязалось с её недавними рыданиями:
* Э п и л е п т и ф о р м н ы й с и н д р о м — общее название пароксизмальных расстройств (припадков), проявлений некоторых заболеваний головного мозга.
— Не трожь пацанов, дядя. Это наши заморочки, понял? Отвали!..
Он так и замер, поражённый. Тем временем девица, чьи движения также не говорили о трезвости, обняла и притянула к себе голову бутуза, а затем громко чмокнула его в толстую
розовую щёку. Тут прыщавый с переднего сиденья, видимо, приревновав, дал звонкую оплеуху подружке; шатнувшись, она завопила пуще прежнего, вновь хлынули слёзы. Бутуз же, вместо того, чтобы вступиться, загоготал и одобрительно поднял большой палец.
Такого поворота событий уже и водитель не выдержал. Остановив автобус, он открыл двери,
высунулся из кабины и велел всей компании убираться вон. Для большего впечатления водитель постукивал себя по ладони гаечным ключом. Но пускать инструмент в ход не пришлось: Николай легко, словно два пустых мешка, ухватил и выкинул на улицу обоих матерившихся кавалеров.
Захлопнув двери, автобус покатил дальше. Стычинский глянул: держась за спинки сидений, туманный, расфокусированный взор устремила на него девица. На её щеке ещё горел след удара. Худосочная была, костлявая, вся какая-то неухоженная; несмотря на мартовский холод, в клеёнчатой куртке поверх топика, с голым пузом. Острые коленки в нарочито рваных джинсах; белые, с лиловой
прядью, плохо остриженные волосы. Вампиру она чем-то напомнила бесцветный картофельный проросток. А ещё — вызвала необъяснимую жалость, прямо-таки сердечную боль. С чего бы это?..