Вместе с указательным пальцем Брюса поднялась, а затем величаво упала на грудь его борода. Лица Особых оставались прежними, благосклонно-внимательными. Одна из дам, по-девичьи свежая, но с тусклым от сверхдолгой жизни взглядом, пилочкой полировала ногти.
— Планета сжалась, единокровные, когда появились двигатель внутреннего сгорания, проводная связь и радио. Совсем маленькой, вроде острова Пасхи, Земля стала в эпоху мобильников, электронных сетей и общения по скайпу. Однако те силы, интеллектуальные, финансовые, политические и прочие, которые сотворили это чудо, совершенно не представляли себе конечный результат своих действий. Максимум, о чём говорят их мыслители, — это о торгово-промышленной глобализации. А ведь конечный результат глобализации — это мы. Власть вампиров.
Великий Старец опять умолк, но не потому, что устали его гортань и язык, а совсем по другой причине. Ему вдруг стало жутковато из-за собственной откровенности. В прошлых телах, когда Хэтэуэю доводилось бывать и следователем, и подследственным, и даже сидеть в концлагере, – он научился предельной осторожности. Поскольку Земля ещё не принадлежала Особым и, более того, имелась конкретная опасность для всего вампирского рода, — мог последовать сокрушительный удар. Дай Дух Общности, чтобы в самом деле непроницаемой для всех устройств, наблюдающих и слушающих извне, оказалась защита самолёта! Вокруг него, излучаемое бортовым генератором, пульсирует скачущее магнитное поле, ежесекундно меняя свои характеристики. Даже для глаз — летящий «МД» расплывчат и как бы ускользает от прямого взгляда… Только вот — все ли, собранные здесь, хороши, как это магнитное поле? Слабое звено — всегда человек, включая представителей субрасы. Где-то ещё блуждает непойманный предатель Стычинский… нет ли здесь, на борту, подобных ему?
Но отступать было некуда, и Хэтэуэй продолжал.
— Многие надеялись, что все эти технические чудеса увеличат возможности массового человека, освободят его. А вышло как раз наоборот: электроника заложила основы величайшего порабощения. Если люди мгновенно передают через материки и океаны свои чувства, взывают о помощи, просто болтают обо всякой чепухе, — столь же быстро и легко можно их найти, чтобы навязать им некие идеи или товары, соблазнить, развратить, арестовать, убить… Человечество не освобождено; оно беспомощно и в любой миг может быть взято на электронный поводок. Что, собственно, нам и требуется.
Слушатели переглянулись, обмениваясь скупыми знаками удовлетворения. Хэтэуэй, не торопясь, пил свой сок. Лететь предстояло ещё долго. Стартовав с аэродрома в самом южном городе мира, аргентинском Ушуая, «МД» затем подался на юг и теперь двигался над Антарктикой. Придерживаясь полярного круга, он уже пересёк Землю Грейама и теперь летел над водами, прилегающими к Земле Королевы Мод. Внизу, еле видимые сквозь октябрьский туман, плыли ледяные замки и поля. Полёт должен был продолжаться, пока длилось совещание Особых.
Причина рейса не составляла тайны: из всех помещений на свете, неподвижных или движущихся, самолёт Великого Старца был наилучшим образом защищён от чужого интереса. И не только волнами генератора. Эти пустынные широты далее всего отстояли от центра возможной угрозы…
— Так называемые права и свободы людей могут рассыпаться в любую секунду. Они и так рассыпаются, — сильная страна вроде США, наплевав на всех, всегда может установить свой диктат в самой отдалённой точке мира. Но это ещё не стало всеобъемлющей системой. Люди пока что верят в то, что у них есть некий выбор, — а порой, если соберётся достаточно единомышленников, этот выбор и реализуется. Более того, веру в эти самые права и свободы разделяет немало влиятельных лиц, вплоть до высшего государственного уровня.
Мировое правительство сверхбогачей не слишком последовательно. Оно ещё не созрело для абсолютной власти… и может не успеть созреть. Под ногами у сотни-другой миллионов людей, живущих в относительном достатке, – закипающий всё более явно, семимиллиардный котёл полудиких, полунищих народов. Народов, которые завидуют благополучным… Это — котёл без клапана безопасности. Он способен взорваться неожиданно, словно вулкан под Йеллоустоунским парком…
Особые притихли. Брюс не мог не задержаться взглядом на блестящих глазах Агнессы. Одетая в строгий твидовый костюм, утвердив локоть на поднятом колене, а подбородок — на ладони, она впитывала каждое слово Старца… Опомнившись, он слегка наклонился вперёд; привычным жестом поднял указательный палец, чтобы донести до всех важность следующих слов.
— Итак, располагающая колоссальными техническими средствами манипулирования, но не всегда решительная власть наверху; капризные избиратели так называемых «развитых» стран посередине — и готовый пробудиться вулкан мировой бедности внизу… Изменить это положение, сделать его стабильным способны только мы. И только тем способом, который мы намерены применить.
Самолёт качнуло, Брюс едва успел подхватить валившийся набок стакан. Многие, схватившись за подлокотники, вдруг вспомнили, что летят над страной белых ураганов…
— Всё, что для этого надо, мы найдём через две недели в Искендерии. А затем — можно достаточно быстро разделаться со всеми рецидивами, всеми анахронизмами доэлектронных веков…
Геннадий Миронович мерно, удовлетворённо покивал, многие с улыбками посмотрели друг на друга.
— Самое плохое, что нам досталось в наследство, это — равенство людей по сути. Так уж устроен вид «хомо», что одна его особь не может радикально отличаться от другой…
— Ну, это касается всех биовидов, — прозвучал сварливый голос с места.
Хэтэуэй склонил серебряную, с длинным пробором, голову:
— Совершенно верно. Но только человеческий вид, благодаря мощному влиянию душевной компоненты, сумел отрастить, так сказать, ветви — субрасы. Они достаточно различны по своим показателям: витальным, интеллектуальным, физическим и прочим. Наиболее продвинутой из субрас, безусловно, являемся мы. Однако, если вернуться к основному массиву человечества, мы увидим, что люди, в сущности, взаимозаменяемы…
— Как это?
— Очень просто. В силу обстоятельств, любой миллиардер может однажды разориться, любой правитель государства — быть свергнутым со своего поста. И они тут же займут место среди низших слоёв общества, ничем не отличаясь от многих тысяч своих вчерашних подчиненных или подданных. Общественная ситуация помогла им когда-то взлететь, другая ситуация легко обратит их в ничтожество. Личные качества здесь мало чего решают, они лишь вроде ценника на человеке: такой-то стоит столько-то; а покупатель — история... Причём, та же смена ролей — именно ролей, и не более! — может произойти и в обратном порядке. Бывало, крестьянские вожаки становились императорами… Нет, так сказать, непреодолимого разрыва между вершиной и подошвой горы, между Вандербилтом и попрошайкой, между Наполеоном и последним из его солдат. «Что вверху, то и внизу», по слову Гермеса Трисмегиста… Нет такой разницы, как между орлом и воробьём, носорогом и мышью. А вот между любым из нас и обычным человеком — такая разница есть!
Особые приободрённо зашевелились, а старый адвокат изрёк, неожиданно для всех, по-русски:
— Что не подвластно мне? как некий демон,
Отселе править миром я могу;
Лишь захочу — воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою;
И музы дань свою мне принесут,
И вольный гений мне поработится,
И добродетель и бессонный труд
Смиренно будут ждать моей награды…
И там дальше ещё здорово: «Мне всё послушно, я же — ничему*…»
— Надо же! Да вы стихи цитируете! — удивился сосед Геннадия Мироновича, медведистый японец, чья большая голова сидела в плечах, почти лишённая шеи.
— А почему бы и нет? Я даже автора этих строк встречал в свете, в Петербурге. Однажды, в одной компании, играл с ним в карты, — хотя близко так и не познакомился. Он вообще не любил новые знакомства; многие считали его злым арапом — и боялись…
— Случайно, не вы ему подсказали эту комбинацию: тройка, семёрка, туз? — лукаво спросила Агнесса.
— Врать не буду, милая, не я: так, действительно, учил граф Сен-Жермен. Но он, правда, тоже был из Особых…
Снисходительно усмехнувшись, Брюс заметил:
— Любезный брат, — это очень интересно; но если, скажем, я сейчас начну пересказывать свои презанятные беседы с Луцием Аннеем Сенекой, это займёт много времени…
Поняв, адвокат приложил руку к сердцу и слегка поклонился.
— Так… — Великий Старец, смакуя, допил остатки сока, поставил стакан. Все почтительно ждали. — А в общем-то, речь действительно идёт об управлении миром, и вам это отлично известно. Я хотел бы только лишний раз подчеркнуть: о таком управлении, которое, впервые за много тысяч лет, зиждется исключительно на личных свойствах правящей касты. То есть, на отличиях китовой акулы от селёдки. Любой из нас, даже окажись он в самом низу общества, лишённым всего и гонимым, сумеет не только выжить, но и занять достойное место… (Агнесса вздрогнула, — уж не намёк ли на Николая? — но тут же, со своей молниеносной реакцией, превратила невольный жест в сознательно-кокетливый: повела плечами.) В первый раз, начиная с появления человека, у руля окажутся самые одарённые, волевые, подключённые к сверхсознанию — к Духу Общности и оттого всезнающие земляне. Не варварские вожди, сумевшие попросту запугать сородичей, не заурядные горлопаны, вынесенные наверх «свободными и равными» выборами, — нет: с точки зрения обычного «хомо», власть будет у бессмертных полубогов или, если угодно, у демонов. Впрочем, понятия эти быстро отождествятся, поскольку категории добра и зла претерпят глубинные изменения… — Хэтэуэй снова остановился передохнуть. В работе двигателей, создававших фон равномерного гула, появились стуки, некий тревожный скрежет. Или это лишь показалось?.. Он продолжил.
— Добром навеки станет то, что необходимо для благополучия высших. Кто захочет разделить это благополучие, должен будет стараться продвинуться вверх — за счёт ли собственных усилий или живительного укуса, это уже подробности… Кто будет пассивен, навсегда останется среди рядовых «хомо», обслуживающих элиту, а то и спустится ниже, в разряд едомых. Кто станет упорствовать в неприятии нашей системы, прекратит своё бытие, отдав нам тело… Разумеется, при наличии Общности, которая почует чьи-то дурные намерения, как только они зародятся, и при нашей силе, помноженной теперь на информационную и военную технику, — любые протесты и попытки восстать будут подавлены, не начавшись. А через поколение-другое — даже дети «хомо» будут мечтать лишь о том, как бы продвинуться по вампирской лестнице…
Говор побежал рядами… Увидев, как азартно светятся алым зрачки его собратьев, Хэтэуэй предостерегающе поднял руку.
— Однако, прежде чем приступить к нашему делу, вспомните: почти столь же велики и возможности врагов наших. Хотя и мы все, и другие собратья, занимаем важные должности, как правило, не бедны и влиятельны, — но всё же до завершения трансформации ещё более важные высоты остаются в руках других. Базовой расы. Тех, что выиграли выборную гонку, или были назначены выигравшими, или — выдвинуты нашими друзьями из южных гор…
* А. С. Пушкин, «Скупой рыцарь».
Ответом был глухой ропот, похожий на рычание.
— На многих из нас заведены полицейские дела, немало единокровных в розыске. В некоторых странах уже появляются службы, отслеживающие, как они говорят, опасных мутантов… (Шевеление в салоне.) Но всё же главное — это опасность, исходящая с Юга…
Великий Старец хмуро свёл брови, словно вырезанные из шкурки белого песца.
Вскочив, мужчина средних лет, крючковатым носом и лоснящимися, зачёсанными назад волосами похожий на хищную птицу, выкрикнул:
— Если у меня появится такая возможность, я первым делом влеплю туда хорошую атомную боеголовку!
— И увидите, генерал, как она стукнется об эти горы, как кирпич об стену, или даже полетит обратно… — Брюс добродушно, старчески хохотнул. — Нет уж, это отдельная тема, и мы её сегодня поднимать не будем… Сеньор Парремон, сделайте милость, — обрисуйте нам оперативную обстановку!
Хэтэуэй сел, уступив своё место невысокому рыжеватому человеку, чья военная выправка плохо сочеталась с широким лицом простолюдина, — руководителю испанской разведки.
Парремон начал чётко, отрывисто:
— Прежде всего, запомним дневные маршруты. Каждого кандидата. Кто куда ходит, ездит. Может, на лечение или на спортплощадку. В любимый бар. Может, ещё куда. Для успешного контакта — в резиденции или на официальной встрече — шансов почти никаких. За всем наблюдают, всё снимается на видео. Конечно, надо быть готовыми и к другим вариантам. Но они менее вероятны. Итак: находим малолюдные, легко доступные места. На каждом личном дневном маршруте. Пойдём по именам…
Он достал электронный блокнот.
Двигатели бормотали дремотно.
V.
Грохоча на стыках, подпрыгивая и раскачиваясь так, что порой доводилось придерживать бутылку и стаканы на столе, вагон нёсся в ночь. Огромные купы деревьев, закрывавшие вид на бесконечную равнину, чёрными массами проносились мимо.
— Чёрт… Вкус у них какой-то… — Скульптор вздрогнул, лицо его передёрнулось. — И солёный, и сладковатый, и… вроде как мертвечиной отдаёт. Неприятно…
Пальцем он толкнул вскрытую упаковку сангвиона.
— Самовнушение, Андрей Алексеевич. У вас просто до сих пор кровь обязательно связывается с убийством, с трупами. Поверьте, – чтобы вы съели котлетку, надо кого-то убить; а ради этих таблеток никого не убивали.
— Ну, допустим… Привыкнуть надо.
Баев беспокойно поправил свой клетчатый шейный платок, потёр шею ладонью.
— Что, побаливает ещё? — участливо спросил Николай.
— Да нет уже, Коля, — разве что чешется… (За те пятнадцать дней, что скульптор, на даче в Карповке, метался в жару, преображаясь после вампирского укуса, — «Филипп Дубильер» открыл ему своё настоящее имя.) Я чего-то — знаешь, о ком вспомнил?
— О ком?
— Да вот о той девушке, что ты рассказывал. Ну, которую ты случайно… Ты не обижаешься?
— Ну, что вы!.. — Стычинский налил себе минералки: после круто солёных таблеток она была необходима. — Я и сам о ней… часто… Слава Богу, что там горевать, считайте, некому. Мамаша, видно, спилась уже до конца; никак себя не проявляла. Наверное, я один только и помню о бедной Светке…
— Ага, да… — Андрей Алексеевич понурился было; но тут же, левый глаз щуря, вскинул свой «хулиганский» взгляд, который появлялся у него вместе с приливом веселья. — Вот я бы её вылепил! Ёлки-двадцать… Только пока не знаю, как. Вертится что-то такое… «Сломанный цветок», «смерть сиротки»… Пошлятина страшная, но что-то в ней есть!
Николай покивал, соглашаясь.
— Эх, сейчас бы по рюмцу! — Сквозь платок Баев ожесточённо почесал в затылке. — Знаешь, какие когда-то были песни для выпивки? Вагонные!
И, точно воспроизводя мелодию, но «простонародно» коверкая слова, мастер хрипло запел:
— Я был батальонный разведчик,
А ён — писаришка штабной;
Я был за Расею ответчик,
А ён спал с моёю жаной.
Ах, Клава, жана моя Клава!
За што ж ефто мне дадено?
Пошто променяла, отрава,
Орла на такое…
Там, вообще, слова неподражаемые. Этот самый, муж Клавин, в лазарете «три года безумно лежал» и домой вернулся инвалидом. Лёг спать с женой, а «протез положил под кровать».
Тяжёлый осколок желёза
Давил на пузырь мочевой:
Полез под кровать за протёзом,
А там — писаришка штабной!
Я бил яво в белые груди,
Срывал я с яво ар-р-рдена;
Родимые русские люди,
Родная моя сторона!..
Представляешь, какой образ? До прихода мужа «писаришка» лежал с Клавой при всех орденах!
— Ладно, «за Расею ответчик»… Ваше-то здоровье как? Сердечко о себе не напоминает?
— Да я, Колюнь, про него и забыл вообще. Иногда думаю, — а где оно, ёлки-двадцать, справа или слева? Спасибо тебе, кусачий!..
— Ох, хорошо поёте!
Отъехала приоткрытая дверь купе, и заглянула пухлая, весёлая черноглазая проводница в берете и белом кителе.
— Вам ничего не надо, мужчины? А то у нас и шахматы есть, и карты. Поезд улучшенного обслуживания!
— Нет, милая, спасибо, мы ни в чём не нуждаемся! — улыбнувшись сладко, ответил мастер. — Мужчины должны петь. Или философствовать…
— С чего бы я тут пела? — Проводница не без презрения указала на пластиковую бутылку. — Может, коньячку хотите? Вы скажите только! Или у вас тут не минеральная?..
— Минеральная, могу налить. — Стычинский развернул к женщине свой плечистый торс, грудь выпятил, локтем оперся о столик. — Мы спортсмены, поняли? Едем на соревнования. Диета строжайшая!..
— Поняла, не дура! Дура бы не поняла… — Оценив фигуру Николая, спросила деловито:
— Тяжёлая атлетика?
— Пятиборье.
Баеву:
— А вы — тренер?
— В самую точку.
Кивнув с видом понимания, она закрыла дверь.
Стычинский выждал с полминуты — и сказал как можно тише:
— Мы с вами с самого начала сделали ошибку.
— Господи, какую?!
— Отказались от чая. А теперь ещё усугубили: сидим, ничего не просим…
Баев поднял брови:
— Ты что, думаешь, что она… Да не может быть!
— Запросто, Андрей Алексеевич. Кто угодно. Вы себе не представляете, какая это… частая сеть. А я, понимаете, выведал их секреты и сбежал…
— Да рассказывал ты. Рассказывал!.. — Скульптор хмуро покачал головой. — Так что же выходит — и спрятаться от них некуда? Зачем же мы тогда вообще уехали? И я на кой дьявол с тобой попёрся? Сидел бы себе в Карповке, лепил…
— Да нет, не сидели бы. Общность… они хорошо чуют, когда кто-нибудь превращается в вампира. И вообще, вы же знаете: мы уехали, потому что нам так сказали. Позвонили друзья. Те, кто может помочь…
(«Мика, слушай со страшным вниманием — и молчи. Ни слова, понял? Маршрут я тебе пошлю на «эс-эм-эс». Там всё будет, названия городов, номера рейсов. Постарайся запомнить наизусть. И скорее. Чуть что, мобильник просто разбей об пол. Загранпаспорт у тебя есть. У твоего друга есть наверняка. Старайтесь не разлучаться. Ой, извини, я должна…» Конец связи.)
— До сих пор не верится, что про меня они сказали тоже.
— Да, и про вас было сказано. Чтобы нам обоим выжить, надо было уехать вместе — и вместе пробираться в назначенный пункт.
— В горы эти, да? В…
— Тише! Вы что, в самом деле?.. — От волнения заговорив грубее, чем он обычно позволял себе с мастером, Стычинский перешёл на мягкий тон: — Я же просил вас, дорогой: никаких сведений о нашем маршруте, никаких названий, ничего вслух… Да, да, весь путь мы должны проделать вместе. И это в ваших интересах, потому что вы связаны со мной. Если одного поймают, сразу на допрос: а что вам рассказывал такой-то? А что он хочет делать? А куда вы ехали? И вообще, — почему это вы, товарищ единокровный, избегаете нашей Общности? А там, между прочим, сочетание любых методов допроса, хоть старинных, имени святой инквизиции, хоть новейших…
— Боже ты мой, Боже! — Ладонями Баев стиснул виски, так что глаза стали по-китайски раскосыми. — И на кой леший я тебя взял на работу! Кто меня под руку толкал?!.
— Ну, теперь уже поздно хныкать, Андрей Алексеевич. Тем более, благодаря мне вы про своё сердце забыли и проживёте сотни лет…
— Вот это одно тебя и оправдывает…
Громко вздохнув, Баев начал успокаиваться.
Стук-постук, стук-постук… Николай ещё с детства, с тех пор, как мама возила его на Чёрное море (точнее, возила Русика, а его прихватывала), полюбил эту скороговорку несущегося поезда. Однажды он догадался, что на ритм вагонного перестука ложатся строки из любых энергичных стихов. «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…» «По рыбам, по звёздам проносит шаланду…»
Поёрзав так, будто собственное тело доставляло ему неудобства, скульптор зевнул и спросил:
— А не пора ли нам уже ложиться? Я, знаешь, ещё не отоспался за те дни…
Ласковым кивком ответил Стычинский. Конечно же, он хорошо помнил, как в поту и жару ночами метался мастер, мучительно превращаясь в «единокровного», а он, Николай, тоже без сна, сидел рядом и боялся: выдержит ли шестидесятилетний организм?..
— Как скажете, Андрей Алексеевич.
Он вышел из купе, чтобы дать возможность мастеру постелиться и лечь. Стоял один в коридоре, перед окном, и пытался что-нибудь рассмотреть в наружной мгле. (Ещё в детстве Мика поразился толкованию слова: тьма кромешная … то есть, по-старорусски, внешняя, окольная. А какая тьма для человека именно такова? Да внеземная же, космическая. Чёрный Космос. Откуда древние русичи о нём знали?..) Ночь была безлунна: по закону перспективы, дальние огни словно бы обгоняли поезд, в то время как почти невидимые придорожные заросли улетали назад. Если кусты росли близко к полотну, по ним пробегали световые квадраты окон.
Как только Николай вернулся в купе, — Баев уже лежал под одеялом, — поезд, загремев всеми сочленениями, грузно затормозил. Сначала двигался всё тише, а потом и вовсе замер. В последний раз громыхнули сцепы, и настала тишина, тем более полная, что состав стоял посреди ночной степи.
— Это он ещё почему? — забеспокоился, голову с подушки поднял мастер. — Тут же ни станции, кажется, ничего!..
— Может, дальше разъезд, и пропускаем кого-то, — ответил Стычинский – скорее, чтобы успокоить Баева после своих же предостережений. — Железнодорожники, они такие комбинации разыгрывают! Я как-то был в диспетчерской…
— Ну, дал бы Бог… — Андрей Алексеевич отвернулся было к стенке, но вдруг спросил: — Слушай, а вот Кирка наша… Кирка-вампирка… она входит в это… общество, или организацию? Которая нас преследует?
— Думаю, пока нет, — после паузы сказал Николай. — Она ещё даже не кровосос. Я бы почувствовал. Так, второй уровень: использование людей в качестве орудий для достижения своих целей.
— Вот так, да? Но… повысить свой уровень — она может?
— То есть, до кровососа? Запросто. Меня укусили случайно, — а вот такие, как она, притягивают кусачих. Вроде запах какой-то психологический. Нет, её обязательно найдут, если не изменится. И пригласят на торжественное посвящение…
Пробормотав что-то матерное в адрес Кирки, скульптор начал явно приближаться к вратам царства Морфея. Стычинскому же определённо не спалось. Он и ложиться не хотел: сидел на своей постели и думал — а в самом деле, за каким чёртом поезд столько времени торчит посреди пустынной лесостепи, за много километров от ближайшего полустанка? Агнесса тревожно позвонила три дня назад: кольцо поиска смыкается, Карповка ненадёжна; она знает, что Баев уже выздоровел, — надо ехать в областной центр и садиться на поезд, идущий в восточном направлении. Потом был прислан дальнейший маршрут. Вроде бы, конспирация соблюдена по всем правилам. Но… не значит ли эта стоянка полуночная, что их всё-таки выследили? И вот сейчас…
Опять грохнуло, и словно железные цепи протащились по шпалам. Качнулся пол под ногами. Поезд начал исподволь набирать ход.
«Вошли», сказал голос в мозгу Стычинского. «Они вошли — и теперь переходят из вагона в вагон, ищут нас…»
По настоянию скульптора, склонного к сибаритству, они сели в «СВ», в двухместное купе. Николай не был доволен: в толчее купейного, а лучше плацкартного вагона труднее и найти кого-нибудь, и, тем более, захватить его… Толпа способна по-всякому повернуть события. Но здесь, от тамбура до тамбура, едут только они с Баевым, да тихие, занятые лишь собой молодожёны, да ещё какой-то жирный молодец торгово-уголовного типа. Как его, в дымину пьяного, друзья на вокзале сюда забросили (новый вариант «Иронии судьбы»), так он и рухнул на койку и до сих пор не подаёт признаков жизни. Ненадёжная защита… а возможно, и не защита. Засада.
…Нет. Скорее всего, никто их захватывать не будет. Идя, как ни в чём не бывало, коридором и болтая о пустяках, экзекуторы Общности просто внезапно откроют дверь. На защёлку её, что ли, поставить — да что им твоя защёлка?.. Выстрелят и сквозь дверь — бесшумно, точно в голову, излучающую телепатический сигнал… или выстрелят через стенку, если займут соседнее, пустующее купе. Он, Николай, ныне и сам так может: учуять себе подобного сквозь любую преграду и на достаточно большом расстоянии.
…А могут и дверь не открывать, и не палить сквозь неё, а просто-напросто… Конечно! Они так и сделают. И к этому надо приготовиться.
Вернувшись в купе, Николай потряс за плечо спящего скульптора:
— Андрей Алексеевич! Вставайте, одевайтесь. Нам с вами теперь спать нельзя. И делайте в точности — то, что я вам сейчас скажу…
Если что и вправду спросонок испугало мастера, так это нависший вплотную, грозный силуэт младшего друга. Невольно прижавшись к стенке, слушал Баев тихую, напористую речь последнего:
— Каждую минуту вы можете почувствовать в себе что-то… ну, как будто чья-то рука залезла вам внутрь, в голову или в тело, и роется там. Мы с вами, к сожалению, только на третьей ступени, так что защищены недостаточно. Значит, если ощутите то, о чём я говорю, — что вам надо делать? Изо всех сил сопротивляться. Вот это, лезущее в вас, выталкивать наружу. Представляйте себе его как можно ярче: ну, скажем, вползает в вас змея, а вы её выгоняете обратно! Злитесь, как хотите, кричите, ругайтесь по-чёрному, — но выбрасывайте это вон! Ни в коем случае… ни одной минуты оно в вас не должно быть!
Крупный пот на лысине скульптора выдал: Баев перетрусил до чрезвычайности. Едва сумел выдавить из себя:
— А это — что? Вроде того, что ты рассказывал? Ну, там, в особняке?..
— Да, Андрей Алекссевич. Эффузия. Похищение чужих тел и вселение в них. Так что…
Поспешно, толкая друг друга, они натягивали свитера, джинсы; нахлобучили кепки — и сели в ожидании. Стук-постук, стук-постук… «Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал…» Кто-то дёрнул ручку замка снаружи.
Со всей силой своих мышц Николай дёрнул за плечо мастера. Жутко прошипев «Лежать!» — швырнул Баева на пол, а сам забился на свою полку, в угол у двери.
Наполовину откатив дверь, стояла пухленькая проводница, её глаза были распахнуты и не мигали. Обеими руками женщина заносила над правым плечом некий продолговатый предмет.
Реакция Стычинского была мгновенной и сокрушительной. Метнувшись, он схватил проводницу за бёдра и, будто бревно торцом вперёд, швырнул головой к тамбуру. В ту же секунду, да нет — долю секунды он прыгнул обратно в купе и затворил дверь.
Поскольку Баев и не думал вставать, вцепившись в ковровую дорожку, — Николай рухнул прямо на него. Сумел, извернувшись, в тесном купе не удариться головой об стол. А затем грянул взрыв.
Не так штормовой вал подбрасывает рыбачью лодку у берега, как был подхвачен взрывной силой вагон — и, чуть ли не дыбом встав, счастливо вернулся на рельсы. Стычинского хлопнуло об стену над постелью, он долго носил на спине синяк от металлической полки; к своему счастью, Андрей Алексеевич врезался в мягкое, то есть в своего бывшего форматора. Затем оба свалились вниз.
Поезд снова остановился — то ли в кабине машиниста услышали гром, то ли связь донесла сигнал о непорядке.
Николай помог мастеру встать на ноги, отряхнул его… Скульптор, постанывая, щупал себе рёбра и бока.
Подождав немного, Стычинский вынул пистолет.
— А теперь будем выходить. Я первый. Без команды за мной не лезьте.
— Господи! — застонал Баев. — Вот уж не думал никогда… Как в гангстерском фильме!
Подняв перед собой ствол, Николай осторожно выглянул… Левый конец вагона был страшен: кусок стены с несколькими окнами исчез, прилегающий участок потолка — тоже, и сквозь дыру светили звёзды. Проводницы с её противотанковой гранатой не осталось и следа. От двери в тамбур уцелела искорёженная рама; дверь вторая, ведущая в переход, просто распахнулась, видимо, сорванная с замка. И там, в тесноте между двумя вагонами, стояли.
Стычинский всмотрелся… Впереди, неестественно выпрямившись, замерла женщина в ночной рубахе, босая; в лице её не было ни кровинки, расширенные глаза остекленели. Другие бледные, окостеневшие лица виднелись за её плечом.
Мгновенно вампир обернулся: с другой стороны, в проходе, стояли тоже — и манекенно смотрели на него. Молодожён в одних плавках, неплохо сложённый, пялился на Николая, странно держа руки: локти у него были прижаты к бокам, а пальцы скрючены. Вдруг он сделал шаг, и из-за правого бока парня стала протискиваться новобрачная. Одетая ещё более скудно, глядя двумя агатовыми голышами, она горбилась: в руке женщины был зажат раскрытый перочинный нож. За этими двоими — шлёп, шлёп — медленно шествовал толстяк. Из состояния пьяного ступора он перешёл в новую, более глубокую замороженность: на щеке краснел отпечаток чего-то твёрдого. Толстяк нёс охотничью двустволку — пока стволами кверху; мешали впереди идущие.
Но вот, повинуясь неслышимой команде, счастливая пара вмиг расступилась; муж даже сделал шаг в купе, чтобы пропустить стрелка. Ружьё начало опускаться…
Николай выстрелил. Расстояние было ничтожным; пуля снесла толстому череп, начиная от бровей. Баев ошарашено смотрел на красно-белые брызги, сталактитами прилипшие к потолку. Падая, убитый увлёк с собой новобрачную, почему-то нетвёрдо стоявшую на ногах.
В следующую секунду Николай рванулся обратно в купе — забрать сумки. Ремни обеих перекинул через плечо. Стальными пальцами левой схватил за руку скульптора и, слова ни говоря, поволок его за собой. «Что ты…» — только и успел вымолвить Баев, когда они уже перескакивали через тела.