Сейчас люди отвыкли писать длинные письма, тем более на бумаге. Но ради тебя мне хочется возродить этот старинный обычай…
Моё имя мне дали при рождении, и оно мне очень нравится. Меняла только фамилии — вместе с телами и документами. А в детстве ужасно плакала, когда меня называли просто Ася или, тем более, Аська. Но никто меня иначе не называл, начиная с родителей…
В своём первом, природном теле я была очень некрасива. Сейчас мне уже… да тебе и знать незачем, сколько. Если бы я осталась в том теле, то была бы просто ужасна. В школе мне здорово мешала моя внешность, со мной никто не дружил. Уж не говорю о большем.
Я хорошо училась, много читала. В восьмом классе увлеклась оружием, отлично стреляла в спортивном тире. Пыталась отвлечься от того, чего мне хотелось больше всего на свете. А хотелось мне быть любимой. Я рано захотела иметь семью, детей. Еврейская кровь сказывалась. Я ведь была Агнесса Иосифовна Тевлина.
Мальчики, которые мне нравились, начинали откровенно смеяться, когда я намекала, что неплохо бы встретиться после уроков. Правда, девочки иногда брали меня с собой на вечеринку или в ночной клуб, но потом я поняла: это делалось для того, чтобы я оттеняла чью-то красоту, служила тёмным фоном. Может быть, ты замечал: женщины иногда так поступают…
Как я стала вампиром? Довольно оригинально. Однажды, когда мне было уже девятнадцать лет и я была студенткой юрфака, в меня всё-таки влюбился один мужчина. Ты, конечно, догадываешься: он был вдвое старше меня. Уж не знаю, что его привлекло во мне. Возможно, почувствовал жалость, ведь я была так одинока. Или того хуже: надеялся, что любовница столь скромной внешности будет верна, и никто на неё не покусится.
Ну, как бы то ни было, а он, как говорит сейчас молодняк, слегка запал на меня. То есть, он, наверное, слегка, а я на него — на всю голову. Не буду надоедать тебе подробностями, скажу одно: я сильно огорчила своих любящих еврейских родителей, когда переселилась к нему. Он был завлит одного театра, пять лет в разводе, — и, как мне скоро показалось, натуральный бабник. Теперь я понимаю, что сделала этот вывод по недостаточным доказательствам. Просто он варился в театральной атмосфере и привык с ними со всеми любезничать — с актрисульками, балеринками, гримёршами и не знаю с кем ещё. В театре у всех такие привычки. Сказать комплимент, приобнять на ходу, поцеловать при встрече или при прощании. Я нередко бывала у него в театре, видела все их спектакли — и в полном смысле сходила с ума, когда наблюдала за своим милым. Самая настоящая паранойя.
…Думаешь, я на этом остановилась? Ничего подобного. Извини за детали, — но недели через две он вообще перестал со мной спать. То есть, именно спать рядом он мог, но не больше. Меня это дико бесило. Тем более, что мой любезный стал заводить разговоры о нашей большой возрастной разнице, о том, что у него с женой не было детей, а он так хотел дочку. В общем, договорился до того, что видит во мне свою повзрослевшую дочь — и только как к дочери может относиться. А потом я узнала, что он всё-таки настоящий бабник и изменяет мне постоянно.
…Знаешь, я тогда, наверное, постигла все тонкости работы оперативника, который следит за преступником и собирает о нём сведения. Старалась подслушать его телефонные разговоры: мобильные ещё были редкостью, а в квартире стояли два аппарата. Искала женские имена в его записных книжках. В его отсутствие перетряхивала ящики стола, карманы пиджаков в шкафу, мусорное ведро: не попадётся ли разоблачительное фото, письмо, клочок записки?.. Насколько могла незаметно, кралась за ним по городу, подглядывала, куда он ходит и ездит, с кем видится. Даже учиться в универе стала хуже, слежка отнимала массу сил и времени. Пожалуй, ревность постепенно вытеснила во мне любовь, заняла её место. Но я ничего не могла с этим поделать.
…Он испугался. Рыло было конкретно в пуху. С одной барышней из театральных. Что интересно — не с актрисой, а с билетёршей. Они раз или два в неделю сходились у неё на квартире. Другую, со стороны, какую-то госслужащую, водил на квартиру друга, тот давал ключи. Я поочерёдно отловила обеих баб и объяснила им, что являюсь невестой такого-то: мы с ним скоро поженимся, уже назначена свадьба. Вела себя крайне напористо и, кажется, здорово напугала. Они звонили потом ему, — но он ещё достаточно доверял мне и поверил той байке, которую я ему впарила. Что, мол, обе нашли меня сами, вызвали на свидание и первые набросились с угрозами…
Словом, эти связи я ему оборвала. Но любимому хотелось завести другие. Он тоже стал гением конспирации: как можно лучше прятал свои новые знакомства, никогда не звонил из дому и, как я поняла, запретил этим «шлюхам» (словцо, которым я его доводила до приступов с пеной: «Иди к своим шлюхам!») звонить к нам домой. Естественно, не вёл никаких записей, а если и вёл, то отлично их прятал: ведь я подвергала досмотру его карманы, постель, все закоулки дома и мебели, даже щели за плинтусами…
Об этом можно долго рассказывать. Например, о том, как, однажды случайно увидев в окно автобуса его встречу с какой-то весьма пожилой женщиной (как потом выяснилось, деловую), я затем бегала по дому с бритвенным лезвием в руках, грозилась это лезвие проглотить — и, в конце концов, полоснула себя по запястью. (На теле — сам знаешь, чьём — этого шрама, разумеется, нет).
…Думаю, не надо продолжать. Ты и сам уже всё понимаешь. Это был уникальный случай психического вампиризма: сосредоточение на одном объекте. Вероятно, с точки зрения психиатрии мои чувства и действия можно оценить иначе, но мы-то с тобой знаем правду…
Мужчина, о котором я рассказываю, скоро погиб. Нет, это не было самоубийство — в прямом смысле. Но, наверное, я выкачала из него столько сил, что он уже просто себя не контролировал. Попал под пригородную электричку. Нашлись свидетели: шёл, как дурак, прямо ей навстречу по шпалам, и машинист не успел затормозить. Говорят, его волочило метров тридцать и размазало, будто масло по хлебу. Вернее, красную икру. Вот такая я, – а ты ещё говоришь, что меня любишь…
Ну, ладно. Не в этом дело. А в том, что это был мой первый вампирский акт. И, видно, настолько крупный, что Общность меня заметила. Выследили, подошли на улице… примерно, как когда-то я к тебе.
Всё объяснили потом. Сo cвоей ревностью и собственничеством — я сразу перескочила с первого уровня вампиризма на второй и сделала большой шаг к третьему. Я стала завсегдатаем их вечеринок. Ну, вроде той, на которой был ты. Или «завсегдатайницей», как правильно?.. Они сказали, что у меня есть все нужные свойства для перехода в субрасу. На второй неделе меня торжественно уложили на ложе в известной тебе комнате со свечами, и я под музыку Бетховена получила преображающий укус. Ну, а после того…
К чёрту подробности! Я совершенствовалась. Шли годы… много лет прошло. Сначала я преподавала право в университете, была парторгом. Сходила замуж, потом развелась… ну, это скучно. Пришёл девяносто первый год, социализм рухнул: вампирам стало намного легче реализовывать себя, Общность воплотилась в несколько официальных организаций. Как всем единокровным, мне проложили дорогу к хорошим должностям и высоким доходам. Я давала юридические консультации нескольким крупнейшим банкам, ездила по миру.
Само собой, как у любой преуспевающей женщины, у меня появилось то, чего раньше не было: поклонники, любовники. Но у меня осталось прежнее чувство неполноценности. Я была всё та же Аська Тевлина, о которой один умный одноклассник сказал: «Ты в профиль похожа на «Lama glama», ламу южноамериканскую»…
Единственное, что изменилось, — я уже ни к кому не испытывала безумной ревности. Оно и понятно. Тогда я пыталась удержать единственного мужчину, который обратил на меня внимание. Сейчас такие были на выбор. Однако я понимала, что они во мне любят: деньги и растущее влияние.
Мне было за пятьдесят, когда я влюбилась в мальчика, менеджера в одном районном отделении банка. Да, он был лет на десять моложе меня — и очень красив. И ему, конечно, нравились девочки, хорошенькие и сексуальные. Он был чист: его не могли привлечь ни мои наряды, ни мои знакомства, ни возможность каждый вечер сидеть в ресторане за мои деньги. Тогда я предприняла некоторые шаги. Меня уже знал Верховный Старец и некоторые старейшины, отношение было самое лучшее. Они помогли перейти на высшую ступень, стать Особой и сменить тело.
Хоть ты и единокровный, Мика, но ты всё-таки до сих пор беанчик. При твоих убеждениях — я просто не могу подробно рассказать тебе, как происходил этот переход. Помнишь, я говорила, что тебе ещё рано знать, как происходит превращение в Особого? И сейчас не скажу всего, теперь самой жутко, — но кое-что открою…
Меня помещали в места, где можно было быстро и наверняка насытиться чужой психоэнергией. Вампир высшего ранга должен быть переполнен ею, тогда старейшины производят инициацию… А когда человек выбрасывает всю энергию, без остатка? В моменты мучений и смерти. Ты можешь себе представить меня в камуфляже, в каске, с пистолетом в кобуре (вот когда пригодилась моя любовь к оружию!) и с фотоаппаратом в руках? Меня сделали военным корреспондентом: я была в Москве при обстреле «Белого дома», в Югославии, в Ираке… на втором киевском «майдане», на Донбассе — вообще, ездила туда, где дрались и погибали люди, и пила, пила эту энергию… Понятное дело, меня хорошо защищали. Особенно любила бродить по развалинам городов после артобстрела… Не буду продолжать, иначе ты меня возненавидишь.
Я получила статус Особой, украла тело одной девахи, чемпиона по художественной гимнастике — и заставила этого мальчика ходить за мной на коротком поводке…
…Елена Горобец — это уже третье моё тело, и самое классное. Я содержу его в хорошей форме и делаю всё, чтобы оно оставалось неизменным ещё очень много лет. Ведь мы, Особые, тоже старимся, хотя и довольно медленно. Тут даже смена плоти мало помогает: на определённом возрастном этапе ты надеваешь чужое тело, и оно вдруг начинает дряхлеть не по дням, а по часам. Скорее всего, влияет состояние души… Мироныч, ты его знаешь, уже перевалил за восьмую сотню, и теперь он просто выживший из ума старик, готовый расплакаться по любому поводу. Напялит на себя хоть внешность самого молодого голливудского красавца, она через полгода пойдёт морщинами. Хэтэуэй, правда, был намного старше, но — это редкий случай: чистый ум, отличная память. Потому его и выбрали Великим Старцем Общности. Сейчас вон такая грызня идёт за этот пост, что головы летят. Нескольких Особых — уже отравили, расстреляли, взорвали, устроили им автокатастрофы… Кто? Свои же. Хорошо, что никто не выставил мою кандидатуру. Как бы я называлась? Великая Старица? Спасибо, не надо…
Честное слово, я ни сном, ни духом не знала, что тебе так нравилась Горобец. Случайно попала. Но теперь я ещё и из-за тебя не сменю эту шкуру…
Поверь, личность бедной Елены — последняя, которую я погасила. Но здесь начинается тема, на которую мне трудно писать. И эта тема — ты, Мика. А ещё — то место, в котором мы оба скоро окажемся…
.
ХІІ.
Перед отлётом из cвoей страны, в восточном аэропорту, они взяли в банкоматах, сколько смогли, наличных — долларов. Купили себе по куртке-дублёнке, меховые шапки. И тут же Андрея Алексеевича догнал телефонный звонок жены.
Этот был уже далеко не первый. Зинаида Павловна тревожила мужа в Карповке; в уединении «яблочной столицы» мобильной связи не было, здесь она появилась. Пару дней друзья прожили в гостинице. Баев с телефоном убегал и прятался где-нибудь, чтобы друг не услышал её истерического визга и его ответов — сперва примирительных, затем переходящих в нетерпеливый рык и оканчивающихся кратким «да пошла ты…» Но сейчас спрятаться было некуда, они сидели посреди огромного зала ожидания. Пришлось говорить вполголоса, прикрывая мобильник ладонью. Уже по одной этой причине скульптор общался спокойнее и тише, чем в прежние разы. Впрочем, его лучшая половина была несколько угнетена и расстроена — и, в отличие от предыдущих бесед, не требовала возвращения беглеца и не заклинала его именем сына. Кстати, и хмельным не так пахло из аппарата…
Сперва осведомившись о том, как здоровье мужа, и получив самый утешительный ответ (честно говоря, Баев уже забыл как про своё сердце, так и про перелом ноги), Зинаида Павловна перешла на другую тему.
Несмотря на уже вполне явную беременность, Кира ведёт себя всё более странно. «Я переживаю и за ребёнка, и особенно за Бореньку, — он так извёлся, он хочет быть отцом…» Кира почти не живёт дома, нередко исчезает с вечера до утра. Но домой приходит не утомлённая, а, наоборот, заряженная какой-то странной бодростью: глаза блестят, горят щёки. «Я ещё такого не видела, Андрик, — это не водка, не наркотик, что-то другое, непонятное…» Одновременно у Киры начали неведомо откуда появляться роскошные платья, новые сапоги, бриллианты на шее. «Ты знаешь, её иногда увозят и привозят такие машины… я даже в кино таких не видела! Один раз я увидела водителя: красивый мужик, но так посмотрел на меня, что я от страха чуть не упала в обморок. И улыбался при этом…»
Кое-как жену успокоив, а затем снова огорчив — «Прости, дорогая, но я пока возвращаться не собираюсь», — Баев пересказал Николаю разговор. Затем спросил с особым значением:
— Третья степень, да?
— Пожалуй, – ответил Стычинский, вспомнив комнату с киноварными свечами. — Получила преображающий укус…
— Господи… — Не отрывая глаз от пола, Андрей Алексеевич тяжело вздохнул. — А я ведь, что бы там ни было, хотел когда-нибудь повидать внучонка… или внучку. В общем, Борино младшее дитя. Слушай, а оно не вырастет… ну, сам понимаешь, кем?!
Тут динамик пригласил всех заинтересованных на рейс до Дели, и друзья заторопились к выходу… Больше разговор о Кире у них не возникал. Тем более, пришлось долго объяснять на контроле, что сангвион — не лекарство для продажи за границей, а средство против хронической болезни Баева: его надо постоянно и долго пить, оттого так много таблеток.
Из индийской столицы, где стояла погода, похожая на домашний сентябрь, самолёт перебросил их на север, в Непал. Теперь не столь уж большое расстояние отделяло Баева со Стычинским от их цели…
Николай засмотрелся в иллюминатор. Он никогда не бывал в подобных местах — и, глядя на пейзаж под крылом, вспоминал любимые с детства фильмы-сказки. Скалы, вздыбленные, рыже-коричневые, шли гневной грядой, напоминая спину дракона. Но дальше, за ними, за долиной, полной таинственной мглы, за висевшими без опоры, бросая тень, облаками, — такой мощный, единый, торжественно-спокойный вставал склон, что вся ярость драконья казалась на его фоне бессильной.
Стычинского вернул к реальности внезапный толчок в бок. Он встрепенулся: высоко подняв брови, на него очень выразительно смотрел Баев. Затем скульптор, быстро прижав палец к губам, отнял его — и как можно незаметнее, под локтем, показал что-то другу. Николай глянул. То был блокнот, на листке — спешная надпись: «Пилот — подстава. В его теле другой человек. И я, кажется, знаю, кто». Убедившись, что сообщение прочтено, Баев отдёрнул руку с блокнотом.
…Воинская часть гордилась ими, а полковник иногда одалживал их другим командирам — расписать героическими сюжетами стену позади плаца или сделать рисунки на стендах для учебных курсов. Но Григорий Карлуша с Андреем Баевым не расстались и после армейской службы. Вместе учились в худакадемии, только на разных отделениях: Гриня тяготел к графике, к иллюстрированию книг. Виделись и позднее, но уже не так часто. Впрочем, круг знакомых был общий, и Андрей Алексеевич знал о «кореше» довольно много.
Фигурой подобный трапеции — меньшим основанием вниз (таскал когда-то штангу), Карлуша бравировал этакой обаятельной неуклюжестью. Создал образ сильного, но одинокого мужчины, не согретого женской лаской; городского отшельника-анахорета. Запустил бороду-норвежку; зимой и летом, куда бы ни шёл, носил просторную лягушачье-зелёную куртку и линялые джинсы. В общем, выбранному облику следовал неукоснительно.
Художник Гриня был хороший, его часто приглашали книжные издательства, но вот незадача: то ли прятал он все заработанные деньги, то ли, наоборот, мигом спускал их, — только всегда ходил без гроша в кармане. Однако на жизнь пожаловаться не мог, и вот по какой причине. Согласно выражению одного общего приятеля, Карлуша классно «окучивал» бальзаковских дам. Выбирал безмужних, — разведённых или вдов, — собой ещё неплохих, желающих нравиться… и обязательно хороших хозяек с собственными квартирами. Дети его обожали однозначно, тем более, что Гриня подучивал их рисовать. Ну, а матери просто души не чаяли в хитреце: любовь дарили и давали кров, кормили на убой, гладили и чинили его нехитрую одёжку (по слухам, бельё у «отшельника» всегда было дорогое и новое), выполняли любые поручения, платили по его долгам. Собственного жилья у Карлуши, похоже, и вовсе не было, или чёрт-те где оно находилось: так и странствовал по апартаментам своих жертв. Любимая поговорка: «Что может быть лучше такого обеда? Только два таких обеда!» Если очередная дама разгадывала вампирскую суть Грини и выгоняла его с вещами, он с поразительной быстротой присасывался к следующей: причём, избранницы становились всё богаче, а их квартиры всё больше и шикарнее.
Надо сказать, гипноз его был силён. Однажды Карлуша переехал от одной близкой подруги к другой, скажем, от Зои к Жанне; но никакие разоблачения со стороны первой — на вторую не подействовали. Мало того, Жанна стала заклятым Зоиным врагом — и вместе с Карлушей «во всех домах» чернила, как могла, вчерашнюю «не разлей вода»-подругу.
В конце концов, что-то сломалось в налаженной схеме Грининой жизни. Кажется, окончательно возомнив себя безнаказанным, он попробовал «окучить» одинокую даму-прокурора, но получил столь жестокий отлуп, что вылетел не куда-нибудь, а в Среднюю Азию.
Хотя после академии никогда не сближался Баев с Карлушей, но всё же иногда вспоминал о колоритном графике. Наверное, живёт-может Гриня в своей хлопковой республике, ест урюк, запивает кумысом и в ус не дует. И работёнка там не пыльная, каким-нибудь новоявленным баям и ханам расписывать дворцы, а также малевать фальшивые родословные от Железного Тимура. Как раз сейчас такое поветрие, все ищут у себя царские или дворянские корни — и денег на это не жалеют…
С небольшого аэродрома в Джомсоме друзья должны были вылететь в высокогорный городишко Хадак. Регулярных рейсов туда не было, но летали торговцы или родичи хадакцев, нанимая частные самолёты. Надеясь найти такую возможность, Андрей Александрович с Николаем побродили вокруг лётного поля, а затем сели за стол в вокзальном буфете – запить таблетку сангвиона стаканом гранатового фреша. Динамик на барной стойке играл старый фокстрот, порывы ветра царапали песком окна.
И надо же такому случиться: рядом, два столика сдвинув, пили пиво и закусывали авиаторы. Были там и блондин скандинавского обличья, судя по холёному виду и новенькому кителю — пилот лайнера, и небритый, с пятнами масла на комбинезоне, бортмеханик какого-нибудь заслуженного грузовоза, и усатые смуглые брюнеты в потёртой форме — лётчики местных авиалиний. Разговоры на хорошем и плохом английском вертелись вокруг будничных дел: маршруты, деньги, состояние машин. Сидел там и пожилой, неприметной внешности дяденька с красными прожилками на щеках, обличавшими пагубные привычки. Он единственный был в гражданском — в кожане коробом и сером верблюжьем свитере. И вот, этот-то самый субъект, под большую кружку светлого покончив с мясом и картошкой, сыто рыгнув, объявил:
— What can be better than such lunch? Only two such lunches*!.
Андрея Алексеевича передёрнуло, и он пролил фреш на грязную скатерть. Однако, молча
утешил себя скульптор, поговорку про два обеда наверняка сочинил не Карлуша; и, скорее всего, даже не на русском языке она впервые прозвучала. Так что, сто против одного, совпадение случайно.
Во второй раз — будто электрический разряд встряхнул Баева, когда из чужого разговора выяснилось, что любитель двух обедов сегодня везёт на своей «Сессне-208» небольшую компанию
в Хадак. Но нежелание выставить себя дураком удержало язык Баева, ничего не сказал он другу. Конечно же, всё чепуха, откуда здесь художник Гриня Карлуша, да ещё в роли «воздушного извозчика»! Тем более, когда друзья подошли знакомиться, дяденька, и глазом не моргнув, подал руку, представился: «Майкл Редбёрд, Огаста, штат Мэн; спившийся командир «Боинга» в изгнании».
Но всё же, подходя к несколько потрёпанной «Сессне» с нарисованной на борту кирпичного цвета птицей**, в глубине души Баев чувствовал себя так, словно идёт на плаху.
Более или менее успокоили Андрея Алексеевича лишь первые полчаса полёта. Кто бы там ни сидел за одним из двух дублированных штурвалов, Карлуша в чужом теле или же настоящий лётчик, велевший звать себя «старина Майки», — он вёл себя, как профессионал, и не вызвал тревоги ни у кого из пассажиров. Кроме Баева со Стычинским, в горную глушь летели ещё три человека. Двое были из Индии. По торговым делам путешествовал коммерсант, молодой и полный, в синей куртке со штурвалом «Ротари-клуба», с манерами балованного самца. Друга собирался проведать инженер на пенсии, высушенный, словно кость, в белой пилотке «ганди» и в пальто поверх национальной одежды — курты и дхоти. Мужское общество разбавляла сидевшая позади местная девушка-горянка, очень юная, но чрезвычайно крупного сложения, со смоляными волосами и заметными усиками над губой. Послужив продавщицей и подзаработав денег в Джомсоме, теперь она летела домой, в деревню под Хадаком, — выходить замуж. Девушку, одетую по-европейски, никто не назвал бы даже хорошенькой, но она излучала свежесть и силу, особенно когда улыбалась, показывая зубы, словно выточенные из рафинада.
За полчаса разговорились. Пенсионера звали Джагдиш, дельца — Васу, а девушку Амрита. По выговору предположив иностранцев, а затем узнав, откуда родом двое приезжих, индийцы накинулись с расспросами. Надо полагать, прошло уже время вопросов типа «встречаются ли у вас на улицах медведи?», — телевидение и электронные сети своё сделали; зато набриолиненный Васу полюбопытствовал, правда ли, что русским девушкам не разрешают замужество до
восемнадцати лет. Ведь в их стране к этому возрасту кое-кто из девиц успевает стать бабушками… Баев подтвердил, присовокупив, что русские живут на севере и оттого позднее созревают.
Амрита сказала, что видела фильм про Крым и мечтает там побывать. Она-то в жизни не видела большего водоёма, чем горное озеро; а там плавать нельзя, вода ледяная. Тут Васу, гордый своими познаниями, объявил, что русские и в прорубь ныряют, — как там называется этот праздник?.. Джагдиш уважительно смеялся, слушая эти разговоры; затем на жутко изломанном русском сообщил, что учился в Москве, в МАСИ***, и студентом посетил Узбекистан: «тогда всё был один страна, да?..» Они туда ездили на строительство одного спортивного комплекса. При этом, студентов-иностранцев возили смотреть древние узбекские города. Особенно глянулось Джагдишу – в Бухаре — медресе Улугбека: настоящий узорный ковёр, синие изразцы по всему фасаду…
* Что может быть лучше такого обеда? Только два таких обеда (англ.).
** Redbird — красная птица (англ.).
*** М А С И — Московский архитектурно-строительный институт.
И тут неожиданно — возможно, для самого себя — лётчик глубоко, проникновенно вздохнул, отвернулся от штурвала и сказал Джагдишу, что в своё время, давным-давно, он проживал в Бухаре, — узбеки говорят «Бухоро», — причём, в пяти шагах от медресе Улугбека, на улице Алишера
Навои. «Я, знаешь, всегда немного кисточкой баловался — взял и написал этот фасад! Причём, первая в жизни была такая работа. До тех пор… ну, для друзей-писателей рисовал, картинки к их книжкам…» Будто спохватившись, Майкл добавил, что было это уже в двухтысячных годах, и шла речь об американском военном сотрудничестве с Узбекистаном: он-де числился в команде консультантов по аэродромному обслуживанию. Но дело было сделано. Баев убедился: самолёт ведёт Гриня Карлуша.
Чёрт его знает, что тогда произошло на самом деле: то ли вампир-оборотень, под действием сладких воспоминаний, и впрямь забыл на минуту об осторожности, — то ли уж так был уверен в своей победе, что решил с беглецами поиграть, будто кот с полупридушенными мышками. Позднее
Баев стал объяснять прокол «старины Майки» иначе: Карпову-де и в голову не приходило, что Баев знает о его перемещениях: ведь после вуза они близки не были, и о Гринином проживании в Средней Азии скульптор доведался случайно. Но, в любом случае, подозрения Андрея Алексеевича сменились уверенностью; написав помянутые строки на листке из блокнота, он показал их Николаю.
Как бы невзначай переведя взгляд на пилота, Стычинский убедился, что, вероятнее всего, тот заметил их молчаливое общение; да и протянутый блокнот отфиксировало страшное чутьё Особого.
Баеву, как вампиру с минимальным стажем, пока что не были доступны эти тонкости, но Николай уже разумел смысл подрагивания и как бы лёгкого заострения ушей «старины Майки», едва заметное розовое свечение в его левом глазу. Скрытый сокрушительный гнев… Пьяница-лётчик, безусловно, был маской упыря высшей ступени, высасывателя тел. Хотя, собственно, в данном случае не одну лишь плоть напялил на себя знакомец скульптора. Насколько было известно Николаю из бесед с Агнессой, Особые могли заимствовать и часть душевных свойств поглощаемого. Например, профессиональные навыки, – ну, хотя бы ремесло пилота…
Следовало думать, что в Хадаке, на единственной взлётно-посадочной дорожке, их уже поджидали то ли подобные «Майклу» существа, то ли их верные слуги. Возможно, на них полицейская форма — тогда произойдёт официальный арест. Но, скорее, поступят, как обычные гангстеры: мешок на голову, и в машину…
Надо было что-то делать, и срочно. Предусмотрел ли сверхвампир внезапное восстание своих пасомых? Кто знает! Но и ждать в бездействии развязки — Николай себе не позволил бы.
В следующее мгновение «Сессна» рухнула вниз. «Старина Майки» начал первым.
Надо полагать, поняв, что он раскрыт, — внезапным демаршем Гриня решил ошеломить противников. Под испуганные вопли пассажиров машина проваливалась, точно оборванный лифт в безумно высоком небоскрёбе. Уже не скрываясь, парой пылающих углей уставился на друзей Особый. Руки его, убранные со штурвала, были скрещены на груди. Должно быть, настолько был убеждён Гриня в своих физических возможностях и быстроте реакций, что задумал, слетев пониже, выскочить из самолёта, а его — угробить вместе с преследуемыми. Что ж, и не на такие эскапады годилось укреплённое, перестроенное тело Особых…
Однако двух вещей не учёл Карлуша. Во-первых, того, что инерция молнийного падения — скуёт его самого по рукам и ногам. А во-вторых и в главных, необоримой силы Стычинского.
Разорвав хлипкие ремни безопасности, стадесятикилограммовой бомбой вылетел он из кресла — и обрушился на «Майкла». «Сессна» при этом сделала головоломный пируэт, пассажиры на несколько секунд повисли головами вниз, — но Николай, врага по-медвежьи облапив, сдёрнул его с места…
Думал ли при этом наш герой о том, кто и как перехватит управление самолётом, сумеют ли все они благополучно долететь до любой подходящей посадочной площадки, найдётся ли вообще последняя до Хадака, удастся ли приземлиться? Честно говоря, Стычинскому всё это и в голову не приходило. Всё прочее затмила близкая смертельная опасность, от которой срочно следовало избавиться.
Пилот опомнился быстро — и столь мощным ударом ответил Николаю, что тот, перелетев через весь салон, рухнул между оравшим от ужаса Васу и прижавшимся к стенке Джагдишем, к ногам странно спокойной Амриты. Уже происходило с Карлушей примерно то же, что Стычинский давеча видел в особняке Сюзанны Аркадьевны: Особый чудовищно преображался. Невесть откуда беря материал, он раздавался вширь, пока не лопнул свитер, обрастал мышцами, похожими на выпуклости большого дуба; шея сделалась шире головы. Желваки вздувались за нижней челюстью, будто у самца лягушки-быка во время весенних песен. К борьбе готовился сверхвампир. И Бог один знает, чем бы всё кончилось, если бы не вмешался новый участник.
…Давным-давно беспокоила Андрея Алексеевича одна тема, о которой он в жизни не рассказал бы никому, даже своему посвятителю в члены субрасы. Скульптор хотел попробовать живой крови. Как ни верти, но для простоватого художника образ вампира всё же был книжным и киношным: ночь, полная луна перечёркнута бегущими тучами, ужас в глазах золотоволосой девы и влажный блеск клыков ночного хищника… Стремление Стычинского быть сугубо человечным и праведным Баев разделял лишь частично. И вот…
Все свои силы собрав для броска, припомнив практику юношеских драк, ринулся мастер на спасение Николая. Уже обновлённые свои, похожие на дубовые корни ручищи протягивал к нему Карлуша, когда Баев, для порядку врезав Грине в ухо, прильнул зубами к его горлу. Челюсти его с подбородком по-собачьи вытянулись, оголились клыки… Оба упали в проход между креслами. Стычинский некоторое время пытался помочь мастеру, — но столь яростно рычали, вцепившись друг в друга, оба упыря, и так явно не нуждались в третьем, что Николай выбрался из-под них и отступил поближе к приборной панели.
Тут же Стычинского сбило с ног и порядком ударило об стену. Пол перекосило, впечатав дерущихся в кресла. Самолёт, потеряв центровку, нёсся наискось вниз, будто с ледяной пологой горки.
Поединок продолжался. Хрипя и клокоча наподобие парового котла, Особый ещё пытался трансформироваться, разрастись уже в совершенного монстра: но затем, под зубами неистового Баева, ослабел и сдулся… Скульптор догрызал глотку Карпова, вязкие капли разлетались по ковролину. Немного опомнившись, более мужественный Джагдиш сунулся было разнимать, — но тут «Сессну» понесло в обратную сторону, и драчуны, катясь, подмяли инженера под себя…
Видя налетающий справа, уже совсем близкий хаос глыб, — Николай отчаянно рванулся к штурвалу. Самолётом он не умел управлять, но надеялся на наитие… Вдруг на плечо его легла увесистая рука. Николай обернулся. Рядом стояла Амрита и жестом показывала: дай-ка пройти! Этого уж вовсе не ожидавший, сбитый с толку вампир пропустил её. Парой неожиданно быстрых, плавных движений девушка скользнула к ближайшему из парных пилотских кресел.
Он следил, поражённый, начиная уже догадываться... Вот усатая, бровастая и широкобёдрая Амрита уверенно взглянула на вариометр и взялась за колесо триммера руля высоты. «Ну, ты даёшь!» — плюхнувшись в кресло, восторженно сказал Стычинский; кивнув, она стала выравнивать полёт.
В последний раз мрачно хрюкнув, над поверженным врагом встал на колени Баев, тылом ладони утёрся, пуще размазав густую, как смола, красно-бурую кровь вокруг губ. Из-под распростёртого тела «Майки» выбирался бледный, с дрожащими губами Джагдиш. Васу, глядя на горянку за штурвалом, быстро обмахивался пальцами и бормотал мантры.
— Прошу пристегнуться, джентльмены — на неожиданно хорошем английском сказала Амрита. — Начинаем снижение. Через двадцать минут — Хадак!
ХІІІ.
Перед рассветом проснулся, но так и не смог вновь уснуть Пётр Филиппович. Событие, которое предстояло сегодня, никак не относилось к обычным.
На узкой постели с плоской подушкой, в скромной комнате под стометровой толщей камня — вспоминалось многое.
…Впервые в горы он попал ещё студентом, на летней поисковой практике. Потом, после университета, сделал всё возможное, чтобы участвовать в горных экспедициях. Кандидатскую написал о геологической истории Скалистого хребта на Кавказе. Но ничто не привлекало его так, как гигантские горные системы юга Азии. Ещё в детстве, уже тогда увлекаясь геологией, он с восторгом прочёл о том, как сотни миллионов лет назад плыл по океану магмы на север, словно авианосец, треугольный кусок суши; как тупым носом он врезался в материк, и кора земная под этим ударом смялась, пошла складками… Плавучий остров, ставший на вечный прикол, со временем назвали Индостаном, а складки, поднятые его натиском, образовали массивы Гималаев и Тибета. Строение этого района, застывшая динамика вздыбленных громад, — вот что занимало Петра Филипповича больше всего. Он и докторскую был намерен писать об исполинских хребтах Юга.
Мечтал учёный однажды войти в желанный ритм и держать его до конца жизни: тёплый сезон проводя в походах по рериховским местам, а зиму сидя в городе — днём в институте разбирая образцы, вечер коротая с семьёй. И всё задалось… кроме семьи. Свары с женой мучили, заставляли как можно больше времени проводить вне дома.
Однажды, находясь в районе высокогорного Хадака, он последовал за интересной формацией, тянувшейся вдоль слоистого обрыва, — и далеко ушёл от своих. Вдруг уступ осыпался под ногами. Пролетев с десяток метров, Пётр Филиппович уцелел лишь потому, что внизу оказался толстый слой снега. Но, увы, под снегом таилась наледь, наклонённая под углом в тридцать градусов, — и по ней-то, словно по горке в парке развлечений, заскользил геолог. Он уже видел пропасть, ждущую впереди, когда лёд расступился. Скала здесь была разорвана трещиной: в неё и провалился учёный, войдя прочно, будто нож в тесные ножны.
То были самые страшные часы в жизни Петра Филипповича. Стиснутый люто холодной твердью, он висел, ни на что не опираясь ногами, не в силах выбраться.
К вечеру его нашли. Но не коллеги по экспедиции — они ещё трое суток вели поиски в совсем другом направлении — и даже не местные горцы. Спасли геолога люди из общины Восстановления, обитатели форпоста «Шива». Их предшественники давным-давно обосновались здесь, в огромной разветвлённой пещере, пронизывавшей толщу горы. Пещеру расширили, создали в ней залы, лаборатории, кабинеты, уютные личные покои. Неожиданно стала явью хорошо известная Петру Филипповичу сказка о сокровенных городах Юго-Востока. Он никогда не верил ни в какую Шамбалу, — но теперь самому довелось увидеть, как в недрах восьмитысячника сияет хрустальный свет, работает сложная аппаратура и люди пьют кофе в комнатах, обставленных изящной мебелью.
Только на форпосте жили не мудрецы, отстранённые от всего земного, и не самопогружённые йоги, а борцы с темнотой, наползающей на мир.
У общины, занимавшей пещерный город, были свои способы наблюдения за субрасой вампиров, за её ростом, за преображением наиболее хищных потребителей в кровососов, а затем и в похитителей тел — Особых. Признав в геологе несомненно своего, человека, чистого душой и помыслами, совет форпоста предложил ему остаться.
Честно говоря, кроме привычной (и оттого уже почти угасшей) надежды защитить диссертацию по тибето-гималайскому горообразованию, Петра Филипповича ничто на родине не держало. Семейные узы к тому времени лопнули. Власть в стране захватила клика невежественных и жадных толстосумов; наука прозябала, да и народ, ограбленный и лишённый завтрашнего дня, больше нуждался в хмельном и в грубых развлечениях, чем в постижении истины. Здесь же, на форпосте, жизнь шла совсем по-другому.
Он сделал так, чтобы до дома дошло известие о его смерти.
Наставники объяснили: земное человечество неоднородно. В составе разумного вида Homo sapiens пребывают, самое меньше, две субрасы. Их происхождение вызывает в общине споры. Одни учёные общины считают, что всё дело в наследственности, в мутациях генов. Другие убеждены: изменения начинаются при жизни каждого индивида; то есть, человек, родившись в лоне основной расы, в силу определённых перемен прежде всего психических, становится иным и пополняет собой субрасу — то ли вампиров, то ли едомых. Кстати, дети тех и других — вполне нормальные малыши Homo, себе подобными их делают лишь родители… Главный фактор преображения — психологический: есть пока не изученное должным образом, но, похоже, очень мощное влияние нравственных свойств на физиологию, а возможно, и на фенотип*. Не исключено, что речь идёт о явл