Техника пропаганды и мобилизации. Составляющие риторики «врага» в советском тоталитарном искусстве и литературе.
Типы «врагов»
До начала Отечественной войны происходящее в тех или иных сферах общественной жизни уподоблялось событиям эпохи Гражданской войны и подчинялось исключительно риторике внутрипартийной и классовой борьбы. После войны, по мере реставрации традиционно-имперских идеологических представлений, эти понятия и определения во все большей степени замещались категориями русской исключительности и борьбы с Западом, его «тлетворным влиянием», разлагающим «здоровое единство советского народа». К этому времени структура противостояния уже определялась как СССР (центр коммунистического мира, цивилизации и т.п.) — США (сосредоточие всего чужого — модерности, богатства, эксплуатации, расового неравенства и пр.).
Метафоричность образов врага строилась на сочетании официально-книжного языка (сама конструкция врага и мотивы его поведения) и обыденной или понятной манеры обличения и снижающей оценки. Отвлеченность, внеповседневность этой композиции затрудняли массовому человеку понимание и оперирование подобными значениями. Единственная «помощь» ему в этом могла быть оказана через иллюстративную подсказку, генерализацию по аналогии, то есть использование предлагаемого пропагандой примера как объяснительной схемы.
Конструкция «врага» включала соотнесение двух планов:
1 — враги дальние, обобщенно-символические, образующие фон или «горизонт» понимания происходящего, поэтому они практически неизменны на протяжении десятилетий, и
2 — ближний, скрытый, невидимый, нелегальный, меняющий свои маски и идеологические формы враг. Причем этот последний может, опять-таки, представать а) в своей «субъективной» форме и роли убежденного и упорного антисоветского противника, живущего среди обычных людей, или б) в форме «объективного врага», то есть быть субъективно «честным», но заблуждающимся человеком, «объективно» «играющим на руку нашим врагам».
Перечислим основные типы врагов, выраженных в официальной риторике, в литературных произведениях, в кино, в инструкциях авторам, даваемых цензорами, ответственными работниками ЦК или Главлита'.
'Предлагаемая реконструкция риторических схем советского времени, использующих семантику врага, является довольно грубой и самой первой прикидкой в принципе крайне необходимого анализа. Уверен, что квалифицированный литературовед или историк, владеющий необходимым материалом или знающий, как его найти и систематизировать, провел бы подобный анализ гораздо лучше, чем я, никогда специально не занимавшийся поэтикой или риторикой. Однако по разным причинам таких исследований у наших гуманитариев нет.
1. Внешние враги;
а) мировая буржуазия, фашисты, империализм, Запад, после войны — американцы и их сателлиты, НАТО и пр. Формы представления — от ранних, черно-белых карикатурно-плакатных толстяков-капиталистов в цилиндрах и с мешком долларов в руке до дядюшки Сэма как эмблематических представителей большого бизнеса или Пентагона, генералов и пр. — были крайне стереотипны, по существу, дело ограничивалось своего рода масками в кино или литературе. Их стандартные атрибуты в кино или книгах «про шпионов» — бутылка виски, толстая сигара, разговор только о потерянных из-за революции и коммунистов деньгах или планах уничтожения СССР; мотивы действия героев подчеркнуто циничны и низменны;
б) представители русских бывших привилегированных классов, аристократии, отечественной буржуазии — белогвардейцы, офицеры, капиталисты, священники («попы», для литературы союзных республик — баи, муллы) и т.п. Их литературное или киноизображение обязательно включало в себя контраст между внешними признаками цивилизованности, щегольства, приобщенности к мировой культуре (например, любовь к классической музыке или поэзии, для «эмиров» — материальное довольство, зажиточность) и холодной безжалостностью, меркантилизмом, презрением к «простым» и маленьким людям. После войны рядом с ними появляются коллаборационисты — деревенский староста (бывший кулак), бургомистр (бывший помещик или чиновник), полицаи, изображаемые как сыновья бывших кулаков или помещиков, пособники немцев и палачи, казнящие пойманных партизан. Это соединение высокостатусных и враждебных символических признаков стимулировало классовый пролетарский рессантимент и одновременно работало на укрепление позитивных, «эгалитаристски» подаваемых образов партийных руководителей, описываемых в ключе «такие же, как мы» — простые, доступные, открытые, без манерности и вычурности чужой «культуры».
2. Враги периода Великой Отечественной войны — немцы, фашисты' и их союзники. Это наиболее значимый и сильный в моральном и идентификационном плане образ врага (число соответствующих стереотипов представления немца или фашиста крайне невелико). Для массового сознания в России эти образы задают травматический предел человеческого. В пропагандистской риторике гитлеровцы всегда служили абсолютной мерой негативного. Редукция к этим образам означала безусловные характеристики бесчеловечного, аморального и злого. Поэтому непременная (моральная) победа во Второй мировой войне и сегодня является ключевым символом национальной самоидентичности, опорным элементом легенды советской власти, входит в состав любых идеологических конструкций реальности. Длительные наблюдения показывают, что ценностный ранг этого символа на протяжении последних 10 лет постоянно растет. Отечественная война служила (и служит по настоящее время) ретроспективным оправданием как самой коммунистической системы, включая и массовые репрессии, и форсированную индустриализацию, и жертвы во время коллективизации, так и русского имперского прошлого, превосходства русских над другими везде и всегда.
'В первые месяцы войны руководством органами пропаганды делались неуклюжие попытки развести «немцев» («немецких рабочих») и «нацистов», гитлеровцев. Власти по инерции, под влиянием собственных слов надеялись на поддержку рабочих, коммунистов и их сопротивление военным планам Гитлера — факт, собственно, незначительный, но свидетельствующий об утрате чувства реальности у руководства тоталитарным государством. Однако после недолгого периода замешательства эти установки сменились на самую жесткую и агрессивную этническую пропаганду. Типичным в этом плане можно считать статьи И. Эренбурга («Убей Немца») или стихи К. Симонова («Убей его!»). Разведение «немцев» (рядовых солдат) и «эсэсовцев» возобновилось потом довольно поздно, лишь в середине 1970-х годов.
Победа в этом плане — наиболее сильный аргумент для объяснения необходимости постоянных жертв населения ради поддержания высоких расходов на ВПК, общей милитаризации жизни в СССР, той бедности и несвободы, которые несла с собой советская власть. А это значит, что дело здесь не только в хроническом дефиците базовых ценностей, могущих служить основой коллективной интеграции самого общего порядка, но и в том, что враги (во всяком случае, этого рода и уровня) сохраняют свою функциональную значимость и действенность, что этот тип представлений входит в центральные символические механизмы конституции общества'.
Помимо «немцев», первое время (практически до начала 1960-х гг.) крайне важную роль в пропаганде и практике управления играли значения «пленных », представленных в качестве предателей или изменников, трусливых и ничтожных людей, заслуживающих не просто презрения, а сурового наказания. Приписываемые им мотивы представляли собой переворачивание обязательного кодекса морали «настоящего советского человека» — сдача в плен была безусловным преступлением самим по себе, не имеющим каких-либо оправданий и объяснений, вроде безвыходности ситуации, ранения, контузии. Это мог быть поступок лишь жалкого труса и эгоиста, индивидуалиста, цепляющегося за жизнь, в этом смысле — не разделяющего требуемые ценности самопожертвования, коллективизма, предпочтения смерти — сдача врагам и пр. Клеймо «оказался в плену» было равносильным другим знакам социальной отверженности и зачумленности, эквивалентным «находился в заключении»; оно распространялось и на родственников, задавая тем самым еще один параметр в общей сети социального заложничества. Первые попытки оправдания, обеления «пленных» были предприняты лишь в начале 19б0-х годов, вместе с первыми лагерными публикациями и фильмами на «сталинскую тему», легитимацией «окопной правды» против «генеральской», появлением «лейтенантской прозы» («Чистое небо» Г. Чухрая, военные повести Ю. Бондарева, Г. Бакланова, К. Воробьева, «Живые и мертвые» К. Симонова и др.)
3. Шпионы, диверсанты, засланные в СССР с подрывными или разведывательными целями. В отличие от авантюрной западной бондианы, здесь значима лишь антитеза «свои — чужие», подразумевающая противопоставление «мир —война».
4. Отдельно представлены разнообразные этно-«национальные» враги России как великой державы, империи в настоящем или, если берутся ранние стадии истории русского государства, в прошлом, враги великой державы (Российской империи или русского народа) в будущем: псы-рыцари, экзотические татары и ханы Золотой Орды, поработившие Древнюю Русь, разнообразные иностранцы, приехавшие в Россию с самыми разными целями (таковы персонажи иностранного купца, иезуита, посла), турецкий султан, шведы, поляки, фабриканты, английские адмиралы, прусские или австрийские генералы, французы времен Наполеона, короче говоря — любые захватчики, агрессоры и тайные агенты других стран. Появление этих образов означало смену оснований легитимации коммунистической власти — переход от революционной идеологической фразеологии к имперской, великодержавной с характерным для нее акцентом на русской национальной исключительности, русском колониальном миссионерстве. В послевоенное время они, по существу, вытеснили из риторического поля прежние образы белогвардейцев, кулаков, партийных предателей — меньшевиков, троцкистов. Изображение исторических событий, связанных с разнообразными врагами этого рода, предполагает в качестве обязательного элемента образа «вынужденное» признание кем-то из этих врагов великого будущего России, которую «нельзя победить». Такое ретроспективно представленное пророчество о «нынешних днях», 1930—1950-х годах, «закорачивало» связь давних врагов с сегодняшними, историю империи с актуальными событиями, то есть воспроизводило базовые временные (квази-эпические) конструкции массового сознания.
5. Внутренние враги: скрытый, сознательный вредитель, убежденный противник советской власти, ждущий, когда она развалится, (инженер, бездарный профессор, реже — кулак, бывший помещик, пробравшийся в номенклатурные чины). В советской мифологии это опорная фигура врага. Его интересы и мотивы действий кардинально расходятся с «линией партии». Если этот персонаж не был сам в прошлом крупным собственником, то он — сын бывших владельцев фабрики или поместья, бывший «царский» офицер, короче, представитель ликвидированных эксплуататорских классов, обиженный, ущемленный в ходе классовой экспроприации собственности. Такое же прошлое мог иметь и диверсант или шпион, засланный в СССР. Однако все они, по сути дела, играют роль триггера, выдвигая на первый план главного персонажа пропагандистских кампаний бдительности и борьбы с классовым врагом — «пособника врага», каждый раз утверждаемого сверху в качестве предмета соответствующей критики.
Пособник (подголосок, подкулачник, клеветник, обыватель, антисоветски настроенный недоброжелатель, злопыхатель, критикан, паникер и тп.). Ценность и функциональная роль этого персонажа состоит в том, что ему можно было приписать «объективное» свойство противодействия основной политической линии партии, враждебные намерения или последствия для дела строительства социализма без необходимости понимания его или принятия во внимание его точки зрения, без специальных усилий по доказательству негативных или враждебных намерений. Такая конструкция лишала персонаж важнейших признаков субъективности и, напротив, придавала ему статус почти природный, объективно-классовый. В отличие от тех, кому вменялись прямое практическое вредительство или саботаж, борьба против партии, герой данного типа мог лишь высказывать свои суждения, свое недовольство положением вещей, критиковать или предлагать отличные от мнения руководства планы действий или оценки. Главной задачей пропаганды в данном случае было связать его позицию с действиями наиболее агрессивных и непримиримых врагов, идентифицировать любую возможность самостоятельного рассуждения или взгляда с угрозой общественному благополучию. Этот воображаемый персонаж служил необходимым условием массовой мобилизации, требований всеобщей бдительности и готовности к «отпору». Без такой фигуры формирование в стране принудительно организуемого консенсуса («морально-политического единства партии и народа») было просто невозможным. Он открывал для пропаганды возможности всеобщей охоты на «сомневающихся» и «маловеров», «попутчиков» социалистического строительства, заставляя любого человека не просто демонстрировать, а доказывать свою преданность и лояльность руководству. Предметом обвинения становились здесь не собственно результаты действия, а его «объективная» возможность, потенциальные намерения, которые может приписать этому персонажу обвинитель. Соответственно складывалась такая фигура речи, которая, снимая сам вопрос о субъективных намерениях действующего, создавала возможности для привлечения к ответственности неопределенно общего числа людей, «любого».
Именно эта генерализация угрозы обвинения и создавала атмосферу страха и разобщенности людей, состояние социальной атомарности и всеобщего недоверия. Дело было не в том, что негативный или враждебный смысл был характеристикой какого-то объекта, персонажа или идеи. Суть заключалась в том, что любой персонаж или общественно значимый сюжет, предмет, идея, обстоятельство могли получить негативные значения, угрожающее толкование, за всем могла таиться опасность вражеского действия'
'Таков, например, был смысл кампании против празднования Нового года и сказочного Деда Мороза с подарками детям, что подвергалось критике во время кампании борьбы с религиозными пережитками. Дело не только в том, что подразумевалась прямая связь Нового года с Рождеством (она не была до революции такой уж акцентированной, поскольку Новый год и елка долгое время сохраняли смысловые оттенки своего протестантского происхождения, в народе, во всяком случае, его не праздновали), такая взаимосвязь скорее вменялась, подчеркивалась, так как за подобными значениями стояли неподконтрольные идеологии ценностные представления о человеке. Именно они и должны были подавляться и цензурироваться, но не прямым образом, а за свою скрытую опасность быть источником идеологической заразы. Осуждались и те, кто праздновал Новый год с елкой и Дедом Морозом: «Ребят обманывают, что подарки им принес дед-мороз. Религиозность ребят начинается именно с елки... Господствующие эксплуататорские классы пользуются «милой» елочкой и «добрым» дедом-морозом еще и для того, чтобы сделать из трудящихся послушных и терпеливых слуг капитала» — Материалы к антирелигиозной пропаганде в рождественские дни. Тула, 1927 (Цит. по: Душечкина Е.В. Дед Мороз: этапы большого пути // НЛО. 2001. № 47. С. 259. Ср. там же: «...На плакатах с подписью "Что скрывается за дедом-морозом?" изображался старик с елкой, на которого, разиня рот, смотрят мальчуган и егo мамаша, в то время как за его спиной, притаившись, стоят поп и кулак».) С 1918 по 1935 г Новый год не причислялся в СССР к официальным праздникам. Утверждение советского новогоднего ритуала «сверху» относится к 1935-1937 гг. и началось статьей П. Постышева о новогодней елке в газете «Правда» (декабрь 1935 г). В годы войны (1942) уже создаются новогодние открытки с Дедом Морозом, бьющим фашистов, в 1944 г он изображен со сталинской трубкой и пр. — См: Адоньева С.Б. Категория ненастоящего времени (антропологические очерки). СПб.: Петербургское востоковедение, 2001. С. 52—58.
Близкими по типу риторического образования являются» характерные для конспирологического сознания контаминации негативного компонента (элемента семантики врага) с нейтральным понятием той группы, на которую направлена идеологическая агрессия. Задавая представление о «враге», упреждающее возможные агрессивные действия, этот ход позволял резко расширить объем сферы негативных квалификаций. Таковы, например, конструкции «белофинны», «белополяки», соединяющие части от ненавистных в системе большевистской пропаганды «белогвардейцев» с «поляками» или «финнами». Сами по себе эти совершенно бессмысленные образования предназначены восстановить в памяти и сознании массового слушателя и читателя тот или иной контекст «борьбы с врагами» — аллюзии времен Гражданской войны. И то и другое новообразование появилось как элемент пропагандистской кампании перед оккупацией Польши (совместно с гитлеровской Германией) и нападения на Финляндию (с последующими территориальными захватами). Перенос на население или, по крайней мере, на войска и силы сопротивления этих стран значений белой армии должен был представить эту оккупацию Красной Армией как «освободительный поход», как своего рода экспорт или революционную помощь пролетариату и крестьянству этих стран со стороны трудящихся первого социалистического государства'.
'Невежин В.А Синдром наступательной войны. Гл. 2: Обоснование активизации внешней политики СССР С. 67-113.
6. Убедительность и реальность фигуре «подголоска» придают коррелятивные с образами основных врагов факультативные персонажи пропаганды, кино или литературы. Они могут быть двух разновидностей: а) изменник, предатель, перебежчик, ради шкурных интересов или для спасения жизни перешедшие на сторону основного врага, наконец, «власовец» (эта фигура, однако, появляется уже только в самом конце существования тоталитарной системы, до этого сам факт реального предательства был запретной темой; ср. позднейшие, уже в середине 1970-х гг, определения А Солженицына как «литературного власовца»); б) «перерожденец», инженер, чиновник, советский бюрократ, номенклатурный вельможа, пособничающий врагу ради своих мелких корыстных интересов, заискивающий перед Западом, мелкий жуир и пошляк, жаждущий комфорта, денег и т.п.
7. Псевдореволюционер или псевдокоммунист, ложный вождь, неправильный руководитель, который борется с настоящим «народным» лидером. Здесь представлена целая гамма очень важных негативных персонажей. Их назначение — подчеркнуть, усилить достоинства настоящего руководителя, лидера, коммуниста, проницательного (в отличие от ложного), близкого к народу, понимающего заботы и нужды маленького человека, верящего в светлое будущее, не обремененного ложной культурой и излишним образованием, с одной стороны, а с другой — возвышающегося над массой, сочетающего в себе и признаки «своего», и «человека организации», члена партии, то есть черты ведомственной харизмы. Ложный вождь изображается как человек недалекий и мелкий, самовлюбленный, истеричный, занятый в основном собой и своим карьерным успехом, человек фразы, трус, в решающий момент предающий партию и дело революции. Если это историко-революционный фильм (реже — литературное произведение, поскольку в кинофильме подобному персонажу дана ироническая или сниженная характеристика уже самим внешним обликом персонажа), то речь будет идти о меньшевиках, троцкистах, анархистах или левых эсерах; если это роман или фильм, спектакль о современниках, то в таком виде будет представлен персонаж, который воплощает в себе те принципы или взгляды, методы руководства, которые были осуждены в последних директивных документах или партийно-идеологических установках. Набор подобных фигур достаточно велик (партийный оппозиционер, технический специалист, не верящий в силу революционного рабочего энтузиазма, и пр.), но функция — одна и та же.
8. Ложным вождям соответствуют многочисленные фигуры «неправильных» представителей народа. Их диапазон простирается от а) почти нейтрального темного, забитого, обманутого или добросовестно заблуждающегося крестьянина-бедняка, выводимого на путь истины тем или иным ортодоксально «правильным» рабочим, до б) едва терпимого типажа из «социально близких» или деклассированных «элементов» — хулиганов, воров, проституток, ставших такими — в соответствии с официальным пониманием проблемы — лишь в силу обстоятельств рождения и окружающей среды; это «наследие капитализма», «родимые пятна проклятого прошлого», подлежащие социалистическому исправлению и перевоспитанию; моральная проблематика здесь снята и заменена технологией чекистской «перековки»; в) за пределом терпимости пропаганды стоят образы подлежащих уничтожению «бандитов», «лесных братьев», «бандеровцев», «басмачей» и пр., то есть тех, кто — в литературных текстах, в кино — продолжает (с оружием в руках) отстаивать национальные и этнические традиции, обычаи, религию и прочие «пережитки».
9. «Золотая молодежь» — дети высокопоставленных, образованных и обеспеченных родителей, не желающие работать, «отдавать себя обществу», прожигающие жизнь, «низкопоклонствующие перед Западом», эгоистичные, пошлые и никчемные люди, негативные герои, представляющие собой носителей ценности частной жизни, узкопотребительских установок — социальных значений, которые блокируют потенциал мобилизации, героическо-аскетического энтузиазма, коллективности, солидарности. Их социально сниженный вариант — мещанин, обыватель, человек, занятый только собой и своим домашним благополучием, семьей, детьми и их будущим, а не будущим всей страны.
10. Наконец, уже в самом конце тоталитарной эпохи, появляется фигура «отщепенца », клеветника на социалистический строй, диссидента, правозащитника, инакомыслящего, антисоветчика, потенциального эмигранта, изображаемого в явно антисемитском тоне и противопоставляемого настоящему, но часто обиженному или ущемленному патриоту.
Тем самым совокупность представляемых врагов создавала симметричную официальной картине советского общества систему негативных представлений об иной возможной социальной структуре и соответственно осуждаемых, «ненадлежащих» достижительских мотивациях. Другими словами, воспроизводимый через врагов антимир должен был изолировать условную «советскую действительность» и ограничить ее от любого скептического или критического взгляда, подать пространственно-временную сетку координат настоящего (точку зрения на актуально происходящее) как единственно возможную, иммунизировать коллективные образы от других ценностных перспектив интерпретации и оценки.
Техника изображения врага предполагала несколько моментов:
1) Нагнетание неопределенно общей угрозы существованию страны (опасность обязательно должна подаваться как угроза безопасности всему целому, вопрос в этом плане ставится: «либо — либо», — никаких компромиссов, дерева возможностей, альтернатив). Любая ситуация резко упрощается и подается в предельно примитивном виде смертельной конфронтации.
2) Напротив, изображение каждого конкретного врага или частного противника может быть дано только в сниженном виде, с неприятными или комическими подробностями. Здесь не может быть ничего демонического, возвышенного или величественно ужасного — это мелкое, но трудно истребимое зло. Человеческая «ничтожность» врага должна была по контрасту возвысить характеры позитивных партийных или народных персонажей. В плакате и карикатуре это было доведено до предельного буквализма: несоизмеримость размеров своего и чужого вместе с контрастным соотношением светлого и черного задавали схему организации смыслового мира в самой суггестивной форме. (Мускулистая рука рабочего разбивает цепи капиталистической эксплуатации. Или: громадный белый пароход, аллегорическое изображение строительства нового, раскидывает и топит черные силуэты маленьких кораблей с выпрыгивающими из них фигурками капиталистов, генералов и попов.)
3) Победа над врагом может быть подана только как подвиг, торжество не отдельного человека, а самой социалистической системы, народа, всего целого, — это всегда триумф и апофеоз коллективных ценностей и целей.
4) Способ подачи «врага» в документальном повествовании должен быть таким, чтобы у читателя или зрителя оставалось не просто позитивное удовлетворение от прочитанного или просмотренного, но впечатление прямой выгоды, выигрыша. Например, цензура запрещала давать фактическую информацию о восстаниях и мятежах в деревне против советской власти, тем более — приводить обобщенные сведения или статистику о «кулацких» выступлениях, но «отдельные факты публиковать можно»'. Однако всякий раз эти сведения должны сопровождаться указанием на «те мероприятия по советской и общественной линии, которые проводятся в борьбе с кулацкими выступлениями (арест кулаков-террористов, предание их суду и тд.), классовым разъяснением («убийство произведено в разгаре классовой борьбы с кулаками, подкулачниками и т.п.»). Не разрешался показ самого процесса раскулачивания, например вывод раскулаченных из отобранного дома, конвоирование с детьми и женщинами из села, но впрямую предписывался показ успешного использования колхозниками сельскохозяйственного инвентаря и техники, экспроприированных у кулаков и помещиков, их домов или хозяйственных построек для новых целей в колхозе (открытие в них сельской школы, правления колхоза)''.
'История советской политической цензуры. Документы и комментарии. М.: РОССПЭН, 1997. С 284.
''Там же. С 285.
5) Однако пропагандистско-риторическая функция образов врага заключалась не только в фиксации негативных значений политической жизни. Главная роль «врага» в этой системе координат — стать негативным фоном значений, на котором могут быть с самой выгодной стороны представлены позитивные значения, достоинства тех героев и персонажей, которые персонифицировали партию и ее вождей, создавали им ореол либо харизматических лидеров, учителей, спасителей народа, революционных мистагогов, либо были образцами заботливых отцов народа, направляющих обычных людей массы к светлому будущему и поправляющих тех, кто заблуждается. Враги в этом плане — лишь необходимый коррелятивный элемент тиражируемых легитимационных представлений о действительности. Поэтому «враг» не может быть в советском литературном произведении главным героем или самостоятельной фигурой, то есть выступать в качестве «трагической фигуры» (за писательские ошибки такого рода авторы даже не опубликованных произведений расплачивались собственной жизнью, как это было, например, с А. Авдеенко' и многими другими).
'См.: Бабиченко Д.Л. Писатели и цензоры. Советская литература 1940-х годов под политическим контролем ЦК. М.: Россия молодая. 1994. С. 22-30.
Риторическая композиция строилась на антитезах своего и чужого. Сюда относятся:
1. Метафорика человеческого и хтонического мира: героически-возвышенному миру правильных, идеологически выдержанных персонажей противостоит мир монстров, извергов, чудовищ, для описания которых здесь используются архаические семантические элементы (змеи, насекомые, особенно — пауки, обитатели болот, подземного мира).
2. Оппозиция нормы и патологии: помощники врага из состава «близких врагов» выступают как кликуши, близорукие, неполноценные (маловеры), извращенцы, носители упаднических настроений, упрощенцы, мистики, гнилые либералы, абстрактные гуманисты, оторванные от жизни и т.п., — по отношению к ним необходима большая зоркость, бдительность и принципиальная нетерпимость.
3. Столкновение семантики расцвета, здоровья, полноты жизни — и гниения, разложения, болезнетворной инфекции.
4. Столкновение честности и лицемерия (враги — «двурушники», позитивные герои «срывают» с них маски двуличия, показывают их «моральное разложение», коварство).
5. Идеологизированные бинарные конструкции: по модели — «горстка храбрецов — кучка зарвавшихся авантюристов, кучка отщепенцев»; устремленность в будущее советского народа, здоровых сил в партии, планы людей доброй воли — зловещие планы поджигателей войны, обскурантизм и косность врагов и т.п.
6. Контаминация врагов разного типа, наведение негативного смысла через аллюзии к прошлому: например, белополяк, белофинн. Таков же смысл соединения имперских и нынешних врагов — продолжение давней линии борьбы России против враждебного мира (Россия как щит Европы от татаро-монгольского нашествия).
7. Преподнесение собственной агрессии как блага. Так, военная кампания Красной Армии против Польши в 1939 году или захват прибалтийских государств подавались как «освобождение» польского, финского (позже румынского, венгерского и других) народов Восточной Европы от «помещиков, бояр и капиталистов» либо как упреждающее действие по отношению к более могущественным врагам (вступление войск Варшавского договора должно предупредить захват Чехословакии войсками НАТО и т.п.).
Системным результатом действия подобных идеологических, организационных и пропагандистских акций была атмосфера всеобщей растерянности, дезориентированности и страха, даже не перед врагом как таковым, а перед «органами» и начальством, непонимание, кого будут разоблачать и громить в каждый следующий момент'.
'См. многочисленные документы и свидетельства, собранные в книгах: «Литературный фронт». История политической цензуры 1932—1946 гг Сборник документов. Сост. Д.Л. Бабиченко. М.: Энциклопедия российских деревень, 1994; «Счастье литературы». Государство и писатели. 1925—1938. Документы. М.: РОССПЭН, 1997; Горяева Т.М. Радио России. Политический контроль советского радиовещания в 1920-1930-х годах. Документированная история. М.: РОССПЭН, 2000; Блюм А За кулисами «министерства правды». Тайная история советской цензуры, 1917-1929. СПб.: Академический проект, 1994; Блюм А Советская цензура в эпоху тотального террора, 1929-1953, 320 с. СПб.: Академический проект, 2000.
Эта атмосфера атомизированного, наполненного страхом и склокой, недоверием и подозрительностью существования могла воспроизводиться только через систему всеобщего заложничества, «повязанности», зависимости и пассивности. Конечно, мир пропаганды довольно скоро оказывался крайне формалистичным, шаблонным, условным. Это был, как сегодня сказали бы, виртуальный мир официальных мифов, ритуалов солидарности, организованной коллективной ненависти, борьбы и изгнания демонов. Страшны были не сами враги, а выпадение из общей коллективной игры в энтузиазм строительства нового. Приведем слова одного из рабочих-передовиков, выступавших на собрании (1937 г): «Нам не страшно бороться с врагом, которого мы видим, но враг, который работает вместе с нами у машины, враг, который одет в ту же спецодежду, как и мы, — этот враг нам страшен. Нам нужно ни на минуту не забывать, что классовый враг весьма силен, и только в жесточайшей борьбе с ним мы сумеем победить»'
'Общество и власть. 1930-е годы. Повествование в документах М.: РОССПЭН. 1998. С. 16.
Парадокс такой организации пропаганды заключался в том, что технологический контроль за литературным и информационным производством со стороны вышестоящих инстанций неизбежно оборачивался грубой схематизацией смыслового материала, примитивизацией, безжизненностью литературной и иной продукции. Довольно рано тотальный и жесткий репрессивный контроль над писателями и журналистами привел к творческому параличу интеллигенции, к клишированию изображения не только врагов, но и положительных персонажей, затем — к вырождению и скуке, апатии, а стало быть — к утрате прямой эффективности, действенности самой пропаганды. Она все больше и больше становилась формальной, замкнутой на самом институте партийного контроля и агитации, стала своего рода социальным ритуалом, а позднее, примерно с 19б0-х годов, начала приобретать и дисфункциональные свойства'.
'Печатнов В.О. Стрельба холостыми: советская пропаганда на Запад в начале холодной войны //Сталин и холодная война. М., 1998.
Более того, по логике перевертывания стереотипа, вначале в советском андеграунде, затем в официальном искусстве началась стихийная работа по переинтерпретации образа врага. С одной стороны, такая фигура, как белый офицер, стал романтическим героем, воплощением национального характера, жертвой садистов-большевиков и комиссаров (вроде «романсов о корнете Оболенском», в которых соединилась аристократическая ностальгия эмигрантов и городская эстрада), а с другой — комическим национальным персонажем (анекдотическим поручиком Ржевским, грубым гедонистом, бабником и невежей). Еще позднее, уже в конце 1980-х годов, прежние «изверги» — капиталисты-эксплуататоры — стали воплощением духа русского предпринимательства, носителями национальной культуры, священники — мучениками веры, символами ее будущего духовного возрождения и т.п. Возникла новая, объединяющая бывших коммунистов и новорожденных монархистов с либеральными националистами мифология революции как цивилизационной катастрофы, коммунистической оккупации, исторического слома цветущей страны, великой империи. Структура стереотипа оставалась той же — менялся знак отношения. Те значения, которые прежде негативно оценивались в пропагандистской риторике и персонифицировались образцами врагов, сегодня стали рассматриваться как выражения уже позитивных ценностных символов и идей.
Эрозия мобилизационного общества и ослабление идеологемы врага.
Вместе с тем переворачивание знака оценки «врагов» не означает, что изменилась структура коллективного сознания, массовой идентичности. Дело не просто в суггестивности этих идеологических конструкций реальности, скрепляемых функцией врага, а в их безальтернативности, приводящей к воспроизводству специфического социального двоемыслия, парцеллярности сознания. Внутри пространства, где действуют враги (неважно, какие именно, важно, что они задают матрицу «мы»), индивид растворяется в коллективных представлениях такого рода, чисто логически не допускающих других точек зрения и рефлексивных позиций.
Чтобы усомниться в элементах этих идеологических конфигураций, необходимо не столько разбирать и критиковать изнутри подобные замкнутые идеологические конструкции (для массового и неспециализированного сознания это невозможно, да и для специализированного чаще всего слишком трудоемко и неэффективно), сколько отвергнуть их целиком, по внешним соображениям и критериям, по другим основаниям, исходя из других ценностей и моральных принципов. То, что этого не происходит в настоящее время в России, свидетельствует о том, что нет таких групп, которые могли бы выдвинуть подобные позиции и ценностные основания. И даже не просто выдвинуть, а утвердить их вопреки сопротивлению основной массы, для которой «враги» образуют слишком сильную и значимую составляющую коллективной идентичности, блокирующую возможность любых сколько-нибудь серьезных и сознательных изменений. Напротив, для массового сознания комплекс «врага», разнообразные варианты этой идеологемы продолжают играть чрезвычайно важную роль, образуя важнейшие компоненты национальной самоидентичности. Достаточно указать на то, что самоописания русских как этнонациональной общности обязательно содержат компенсаторно-апеллятивные характеристики и скрытые референции к войне, экстремальным обстоятельствам и т.п.: «мы» — терпеливые, миролюбивые, готовые помочь и т.п.
Функциональное значение врага здесь (у высокообразованных) проявляется чаще всего более опосредованно, в более сложных формах', чаще — негативно, через обостренное внимание к таким ситуациям, которые пробуют человека на излом, ставят его в предельные (то есть — ненормальные) ситуации выбора, требуют от него подтверж