ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ




Н. С. ЛЕСКОВ. СКОМОРОХ ПАМФАЛОН

 

---------------------------------

Лесков Н.С. Собрание сочинений в 12 т.

М., Правда, 1989;

Том 10, с. 113-165.

OCR: sad369 (г. Омск)

---------------------------------

 

Слабость велика, сила ничтожна.

Когда человек родится, он слаб

И гибок; когда он умирает, он

Крепок и чёрств. Когда дерево

Произрастает,оно гибко и нежно,

И когда оно сухо и жёстко оно

Умирает. Чёрствость и сила -

Спутники смерти.Гибкость и сла-

Бость выражают свежесть бытия.

Поэтому, что отвердело, то не

Победит.

 

Лао-тзы

 

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

 

В царствование императора Феодосия Великого жил в Константинополе один

знатный человек, "патрикий и епарх", по имени Ермий. Он был богат,

благороден и знатен; имел прямой и честный характер; любил правду и

ненавидел притворство, а это совсем не шло под стать тому времени, в котором

он жил.

В то отдалённое время в Византии, или в нынешнем Константинополе, и во

всём царстве Византийском было много споров о вере и благочестии, и за этими

спорами у людей разгорались страсти, возникали распри и ссоры, а от этого

выходило, что хотя все заботились о благочестии, но на самом деле не было ни

мира, ни благочестия. Напротив того, в низших людях тогда было много самых

скверных пороков, про которые и говорить стыдно, а в высших лицах царило

всеобщее страшное лицемерие. Все притворялись богобоязненными, а сами жили

совсем не по-христиански: все злопамятствовали, друг друга ненавидели, а к

низшим, бедным людям не имели сострадания; сами утопали в роскоши и нимало

не стыдились того, что простой народ в это самое время терзался в

мучительных нуждах. Обеднявших брали в кабалу или в рабство, и нередко

случалось, что бедные люди даже умирали с голода у самых дверей пировавших

вельмож. При этом простолюдины знали, что именитые люди и сами между собой

беспрестанно враждовали и часто губили друг друга. Они не только клеветали

один на другого царю, но даже и отравляли друг друга отравами на званых

пирах или в собственных домах, через подкуп кухарей и иных приспешников.

Как сверху, так и снизу всё общество было исполнено порчей.

 

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

 

У упомянутого Ермия душа была мирная, и к тому же он её укрепил в любви

к людям, как заповедал Христос по Евангелию. Ермий желал видеть благочестие

настоящее, а не притворное, которое не приносит никому блага, а служит

только для одного величания и обмана. Ермий говорил: если верить, что

Евангелие божественно и открывает, как надо жить, чтобы уничтожить зло в

мире, то надо всё так и делать, как показано в Евангелии, а не так, чтобы

считать его хорошим и правильным, а самим заводить наперекор тому совсем

другое: читать "оставь нам долги наши, яко же и мы оставляем", а заместо

того ничего никому не оставлять, а за всякую обиду злобиться и донимать с

ближнего долги, не щадя его ни силы, ни живота.

Над Ермием за это все другие вельможи стали шутить и подсмеиваться;

говорили ему: "Верно, ты хочешь, чтобы все сделались нищими и стояли бы

нагишом да друг дружке рубашку перешвыривали. Так нельзя в государстве". Он

же отвечал: "Я не говорю про государство, а говорю только про то, как надо

жить по учению Христову, которое все вы зовёте божественным". А они

отвечали: "Мало ли что хорошо, да невозможно!" И спорили, а потом начали его

выставлять перед царем, как будто он оглупел и не годится на своём месте.

Ермий начал это замечать и стал раздумывать как в самом деле трудно,

чтобы и в почести остаться и самому вести жизнь по Христову учению?

И как только начал Ермий сильнее вникать в это, то стало ему казаться,

что этого даже и нельзя совсем вместе соединить, а надо выбирать из двух

одно любое: или оставить Христово учение, или оставить знатность, потому что

вместе они никак не сходятся, а если и сведёшь их насильно на какой-нибудь

час, то они недолго поладят и опять разойдутся дальше прежнего. "Уйдёт один

бес и опять воротится, и приведёт ещё семерых с собою". А с другой стороны

глядя, Ермий соображал и то, что если он станет всех обличать и со всеми

спорить, то войдёт он через то всем в остылицу, и другие вельможи обнесут

его тогда перед царём клеветами, назовут изменником государству и погубят.

"Угожу одним, - думает, - не угожу другим: если с хитрыми пойду -

омрачу свою душу, а если за нехитрых стану - то им не пособлю, а себе беду

наживу. Представят меня как человека злоумышленного, который сеет

неспокойствие, а я могу не стерпеть напраслины да стану оправдываться, и

тогда душа моя озвереет, и я стану обвинять моих обвинителей и сделаюсь сам

такой же злой, как они. Нет, пусть так не будет. Не хочу я никого ни

срамить, ни упрекать, потому что всё это противно душе моей, а лучше я

совсем с этим покончу: пойду к царю и упрошу его дозволить мне сложить с

себя всякую власть и доживу век мой мирно где-нибудь простым человеком".

 

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 

 

Как Ермий задумал, так он и сделал по своему рассуждению. Царю Феодосию

он ни на что не жаловался и никого перед ним не обвинял, а только просился

отставить его от дел. Царь уговаривал Ермия остаться при должности, но потом

отпустил. Ермий получил полную отставку ("отложи от себя всяку власть"). А в

это же самое время скончалась жена Ермия, и бывший вельможа, оставшись один,

начал рассуждать ещё иначе:

"Не указание ли мне это свыше? - подумал Ермий. - Царь меня отпустил от

служебных забот, а господь разрешил от супружества. Жена моя умерла, и нет у

меня никого такого в родстве моём, для которого мне надо было бы стараться

по своим имениям. Теперь я могу идти резвее и дальше к цели евангельской. На

что мне богатство? С ним всегда неминучие заботы, и хоть я от служебных дел

отошёл в сторону, а, однако, богатство заставит меня о нём заботиться и

опять меня втравит в такие дела, которые не годятся тому, кто хочет быть

учеником Христовым".

А богатства у Ермия было очень много ("бе бо ему богатство

многосущное") - были у него и дома, и сёла, и рабы, и всякие драгоценности.

Ермий всех своих рабов отпустил на волю, а всё прочее "богатство

многосущное" продал и деньги разделил между нуждавшимися бедными людьми.

Поступил он так потому, что хотел "совершен быть", а тому, кто желает

достичь совершенства, Христос коротко и ясно указал один путь "Отдай всё,

что имеешь, и иди за мною"

Ермий всё это исполнил в точности, так что даже никакой малости себе не

оставил, и радовался тому, что это совсем не показалось ему жалко и трудно.

Только начало было дорого сделать, а потом самому приятно стало раздавать

всё, чтобы ничто не путало и ничто не мешало идти налегке к высшей цели

евангельской.

 

 

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

 

 

Освободясь и от власти и от богатства, Ермий покинул тайно столицу и

пошёл искать себе уединённого места, где бы ему никто не мешал уберечь себя

в чистоте и святости для прохождения богоугодной жизни.

После долгого пути, совершённого пешими и босыми ногами, Ермий пришёл к

отдалённому городу Едессу и совсем нежданно для себя нашёл здесь "некий

столп". Это была высокая каменная скала, и с расщелиной, и в середине

расщелины было место, как только можно одному человеку установиться.

"Вот, - подумал Ермий, - это мне готовое место". И сейчас же взлез на

этот столп по ветхому брёвнышку, которое кем-то было к скале приставлено, и

бревно оттолкнул. Бревно откатилось далеко в пропасть и переломилось, а

Ермий остался стоять и простоял на столпе тридцать лет. Во всё это время он

молился богу и желал позабыть о лицемерии и о других злобах, которые он

видел и которыми до боли возмущался.

С собою Ермий взял на скалу только одну длинную бечёвку, которою он

цеплялся, когда лез, и бечёвка эта ему пригодилась.

На первых днях, как ещё Ермий забыл убрать эту бечёвку, заметил её

пастух-мальчик, который пришёл сюда пасти козлят. Пастух начал эту бечёвку

подёргивать, а Ермий его стал звать и проговорил ему:

- Принеси мне воды я очень жажду.

Мальчик подцепил ему свою тыквенную пустышку с водой и говорит:

- Испей и оставь себе тыкву.

Так же он дал ему и корзинку с горстью чёрных терпких ягод.

Ермий поел ягод и сказал:

- Бог послал мне кормильца.

А мальчик как только пригнал вечером в село стадо козлят, так сейчас же

рассказал своей матери, что видел на скале старика, а пастухова мать пошла

на колодец и стала о том говорить другим женщинам, и так сделалось известно

людям о новом столпнике, и люди из села побежали к Ермию и принесли ему

чечевицы и бобов больше, чем он мог съесть. Так и пошло далее.

Только Ермий спускал сверху на длинной бечеве плетёную корзину и

выдолбленную тыкву, а люди уже клали ему в эту корзину листьев капусты и

сухих, не варёных семян, а тыкву его наполняли водою. И этим бывший

византийский вельможа и богач Ермий питался тридцать лет. Ни хлеба и ничего

готовленного на огне он не ел и позабыл и вкус варёной пищи. По тогдашним

понятиям находили, будто это приятно и угодно богу. О своём розданном

богатстве Ермий не жалел и даже не вспоминал о нём. Разговоров он не имел ни

с кем никаких и казался строг и суров, подражая в молчании своём Илии.

Поселяне считали Ермия способным творить чудеса. Он им этого не

говорил, но они так верили. Больные приходили, становились в тени его,

которую солнце бросало от столпа на землю, и отходили, находя, что чувствуют

облегчение. А он всё молчал, вперяя ум в молитву или читая на память три

миллиона стихов Оригена и двести пятьдесят тысяч стихов Григория, Пиерия и

Стефана.

Так проводил Ермий дни, а вечером, когда сваливал пеклый жар и лицо

Ермия освежала прохлада, он, окончив свои молитвы и размышления о боге,

думал иногда и о людях. Он размышлял о том: как за эти тридцать лет зло в

свете должно было умножиться и как под покровом ханжества и пустосвятства,

заменяющего настоящее учение своими выдумками, теперь наверно иссякла уже в

людях всякая истинная добродетель и осталась одна форма без содержания.

Впечатления, вынесенные столпником из покинутой им лицемерной столицы,

были так неблагоприятны, что он отчаялся за весь мир и не замечал того, что

через это отчаяние он унижал и план и цель творения и себя одного почитал

совершеннейшим.

Повторяет он наизусть Оригена, а сам думает: "Ну, пусть так - пусть

земной мир весь стоит для вечности и люди в нём, как школяры в школе,

готовятся, чтобы явиться в вечности и там показать свои успехи в здешней

школе. Но какие же успехи они покажут, когда живут себялюбиво и злобно, и

ничему от Христа не учатся, и языческих навыков не позабывают? Не будет ли

вечность впусте?" Пусть утешает Ориген, что не мог же впасть в ошибку

творец, узрев, "яко всё добро зело", если оно на самом деле никуда не

годится, а Ермию всё-таки кажется, что "весь мир лежит во зле", и ум его

напрасно старается прозреть: "кацы суть Богу угождающие и вечность

улучившие?"

Никак не может Ермий представить себе таковых, кои были бы достойны

вечности, все ему кажутся худы, все с злою наклонностию в жизнь пришли, а

здесь, живучи на земле, ещё хуже перепортились.

И окончательно взяло столпника отчаяние, что вечность запустеет, потому

что нет людей, достойных перейти в оную.

 

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

 

 

И вот однажды, когда, при опускающемся покрове ночи, столпник "усильно

подвигся мыслию уведети: кацы суть иже Богу угожающи", он приклонился

головою к краю расщелины своей скалы, и с ним случилась необыкновенная вещь:

повеяло на него тихое, ровное дыхание воздуха, и с тем принеслись к его

слуху следующие слова:

- Напрасно ты, Ермий, скорбишь и ужасаешься: есть тацы, иже добре Богу

угожают и в книгу жизни вечной вписаны.

Столпник обрадовался сладкому голосу и говорит:

- Господи, если я обрёл милость в очах твоих, то дозволь, чтобы мне был

явлен хоть один такой, и тогда дух мой успокоится за всё земное сотворение.

А тонкое дыхание снова дышит на ухо старцу:

- Для этого тебе надо забыть о тех, коих ты знал, и сойти со столпа да

посмотреть на человека Памфалона.

С этим дыхание сникло, а старец восклонился и думает: взаправду ли он

это слышал, или это ему навеяно мечтою? И вот опять проходит холодная ночь,

проходит и знойный день, и наступили новые сумерки, и опять поник головой

Ермий и слышит:

- Спускайся вниз, Ермий, на землю, тебе надо пойти посмотреть на

Памфалона.

- Да кто он такой, этот Памфалон?

- А вот он-то и есть один из тех, каких ты желаешь видеть.

- И где же обитает этот Памфалон?

- Он обитает в Дамаске.

Ермий опять встрепенулся и опять не был уверен, что это ему слышно не в

мечте. И тогда он положил в своём уме испытать это дело ещё, до трёх раз, и

ежели и в третий раз будет к нему такая же внятная речь про Памфалона, тогда

уже более не сомневаться, а слезать со скалы и идти в Дамаск.

Но только он решил обстоятельно дознаться: что это за Памфалон и как

его по Дамаску разыскивать.

Прошёл опять знойный день, и с вечернею прохладою снова зазвучало в

духе хлада тонка имя Памфалона.

Неведомый голос опять говорит:

- Для чего ты, старец, медлишь, для чего не слезаешь на землю и не

идёшь в Дамаск смотреть Памфалона?

А старец отвечает:

- Как же могу я идти и искать человека мне неизвестного?

- Человек тебе назван.

- Назван мне человек Памфалоном, а в таком великом городе, как Дамаск,

разве один есть Памфалон? Которого же из них я стану спрашивать?

А в духе хлада тонка опять звучит:

- Это не твоя забота. Ты только скорее слезай вниз да иди в Дамаск, а

там уже все знают этого Памфалона, которого тебе надо. Спроси у первого

встречного, его тебе всяк покажет. Он всем известен.

 

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

 

 

Теперь, после третьего такого переговора, Ермий более уже не

сомневался, что это такой голос, которого надо слушаться. А насчёт того, к

какому именно Памфалону в Дамаске ему надо идти, Ермий более не беспокоился.

Памфалон, которого "все знают", без сомнения есть какой-либо прославленный

поэт, или воин, или всем известный вельможа. Словом, Ермию размышлять более

было не о чем, а на что он сам напросился, то надо идти исполнять.

И вот пришлось Ермию после тридцати лет стояния на одном месте вылезать

из каменной расщелины и идти в Дамаск...

Странно, конечно, было такому совершенному отшельнику, как Ермий, идти

смотреть человека, живущего в Дамаске, ибо город Дамаск по-тогдашнему в

отношении чистоты нравственной был всё равно что теперь сказать Париж или

Вена - города, которые святостью жизни не славятся, а слывут за гнездилища

греха и пороков, но, однако, в древности бывали и не такие странности, и

бывало, что посты благочестия посылались именно в места самые злочестивые.

Надо идти в Дамаск! Но тут вспомянул Ермий, что он наг, ибо рубище его,

в котором он пришёл тридцать лет тому назад, всё истлело и спало с его

костей. Кожа его изгорела и почернела, глаза одичали, волосы подлезли и

выцвели, а когти отрасли, как у хищной птицы... Как в таком виде показаться

в большом и роскошном городе?

Но голос его не перестает руководствовать и раздается издали:

- Ничего, Ермий, иди: нагота твоя найдёт тебе покрывало.

Взял Ермий свою корзиночку с сухими зёрнами и тыкву и кинул их вниз на

землю, а затем и сам спустился со столпа по той самой верёвочке, по которой

таскал себе снизу приносимую пищу.

Тело столпника уже так исхудало, что его могла сдержать тонкая и

полусгнившая верёвочка. Она, правда, потрескивала, но Ермий этого не

испугался: он благополучно стал на землю и пошёл, колеблясь как ребёнок, ибо

ноги его отвыкли от движения и потеряли твёрдость.

И шёл Ермий по безлюдной, знойной пустыне очень долго и во весь переход

ни разу никого не встретил, а потому и не имел причины стыдиться своей

наготы; приближаясь же к Дамаску, он нашёл в песках выветрившийся сухой труп

и возле него ветхую "козью милоть", какие носили тогда иноки, жившие в

общежитиях. Ермий засыпал песком кости, а козью милоть надел на свои плечи и

обрадовался увидев в этом особое о нём промышление.

К городу Дамаску Ермий стал приближаться, когда солнце уже начало

садиться. Старец немножко не соразмерил ходы и теперь не знал, что ему

сделать: поспешать ли скорее идти или не торопиться и подождать лучше утра.

Очам казалось близко видно, а ногам пришлось обидно. Поспешал Ермий дойти

засветло, а поспел в то самое время, когда красное солнце падает, сумрак

густеет и город весь обвивает мглой. Точно он весь в беспроглядный грех

погружается.

Страшно сделалось Ермию - хоть назад беги... И опять ему пришла в

голову дума: не было ли всё, что он слышал о своём путешествии, одною мечтою

или даже искушением? Какого праведника можно искать в этом шумном городе?

Откуда тут может быть праведность? Не лучше ли будет бежать отсюда назад,

влезть опять в свою каменную щелку, да и стоять, не трогаясь с места.

Он было уже и повернулся, да ноги не идут, а в ушах опять "дыхание

тонко":

- Иди же скорей лобызай Памфалона в Дамаске.

Старик снова обернулся к Дамаску, и ноги его пошли.

Пришёл Ермий к городской стене как раз в ту минуту, когда городской

страж наполовину ворота захлопнул.

 

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 

 

Насилу успел бедный старик упросить сторожа, чтобы он позволил ему

пройти в ворота, и то отдал за это свою корзину и тыкву; а теперь сам совсем

безо всего очутился в совершенно ему незнакомом и ужасно многогрешном

городе.

Ночи на юге спускаются скоро, сумерек почти нет, и темнота бывает так

густа, что ничего нельзя видеть. Улицы в то время, когда было это

происшествие, в восточных городах ещё не освещались, а жители запирали свои

дома рано. Тогда на улицах бывало очень небезопасно, и потому обыватели

крепко закрывали все входы в дом, чтобы впотьмах не забрался какой-нибудь

лихой человек и не обокрал бы или бы не убил и не сжёг дом. Ночью же входов

или совсем не отпирали, или же отпирали только запоздавшим своим домашним

или друзьям, и то не иначе, как удостоверясь, что стучится именно тот

человек, которого впустить надо.

Отворёнными поздно оставались только двери развратниц, к которым путь

открыт всем, и чем больше идут к ним на свет, тем им лучше.

Старец Ермий, попав в Дамаск среди густой тьмы, решительно не знал: где

ему приютиться до утра. Были, конечно, в Дамаске гостиницы, но Ермий не мог

ни в одну из них постучаться, потому что там спросят с него плату за ночлег,

а он не имел у себя никаких денег.

Остановился Ермий и, размыслив, что бы такое в его положении возможно

сделать, решился попроситься ночевать в первый дом, какой попадется.

Так он и сделал: подошёл к ближайшему дому и постучался.

Его опросили из-за двери:

- Кто там стучится?

Ермий отвечает:

- Я бедный странник.

- Ах, бедный странник! Не мало вас шляется. Чего же тебе надо?

- Прошу приюта.

- Так ты не туда попал. Иди за этим в гостиницу.

- Я беден и не могу платить в гостинице.

- Это плохо, но иди в таком случае к тем, кто тебя знает: они тебя,

может быть, пустят.

- Да меня здесь никто не знает.

- А если тебя здесь никто не знает, то не стучи и у нас понапрасну, а

уходи скорей прочь.

- Я прошусь во имя Христа.

- Оставь, пожалуйста, оставь это имя. Много вас тут ходит, всё Христа

вспоминаете, а наместо того лжёте и этим именем после всякое зло

прикрываете. Уходи прочь, нет у нас для тебя приюта.

Ермий подошёл к другому дому и здесь опять стал стучать и проситься.

И здесь тоже опять спрашивают его из-за закрытых дверей:

- Чего тебе надо?

- Изнемогаю, я бедный странник... пустите отдохнуть в доме!

Но опять и тут ему тот же ответ: иди в гостиницу.

- У меня денег нет, - отвечал Ермий и произнес Христово имя, но оно

вызвало только укоры.

- Полно, полно выкликать это имя, - отвечали ему из-за дверей второго

дома, - все ленивцы и злодеи нынче этим именем прикрываются.

- Ах, - отозвался Ермий, - поверьте, что я никому никакого зла не

сделал и не делаю: я пришёл прямо из пустыни.

- Ну, если ты из пустыни, то там бы тебе и оставаться. Напрасно ты сюда

и пришёл.

- Я не своею волею пришёл, а имел повеление.

- Ну, так иди к тому, куда позван, а нас оставь в покое; мы тех, кои

старцами сказываются и в козьих милотях ходят, боимся: вы сами очень святы,

а за вами за каждым седмь приставных бесов ходит.

"Ого! - подумал Ермий, - как время изменило обычаи. Верно, ныне совсем

уже нет старого привета странным. Все уже знают пустынное предание, что за

аскетом вслед более бесов ходит, чем за простым грешником, а через это не

лучше, а хуже стало. И вот я - пустынник, простоявший тридцать лет, - в тени

столпа моего люди получали исцеления, а меня никто не пускает под крышу, и я

не только могу быть убит от злодеев, но ещё горше смерти могу быть оскорблен

и обесчестен от извративших природу бесстыдников. Нет, теперь я уже ясно

вижу, что я поддался насмешке сатаны, что я был послан сюда не для пользы

души моей, а для всецелой моей пагубы, как в Содом и Гоморру".

А в это самое время Ермий тоже замечает, что кто-то во тьме спешно

перебегает улицу и, смеясь, говорит:

- Ну, насмешил ты меня, старичина!

- Чем это? - спросил Ермий.

- Да как же, ты так глуп, что просишься, чтобы тебя пустили ночевать в

дома людей высокородных и богатых! Видно, ты и в самом деле, должно быть,

ничего в жизни не понимаешь.

Столпник подумал: "Это, пожалуй, вор или блудодей, а всё-таки он

разговорчив: дай я его расспрошу, что мне сделать, где найти приют".

- Ну, ты постой-ка, - сказал Ермий, - и кто бы ты ни был, скажи мне,

нет ли здесь таких людей, которые известны за человеколюбцев?

- Как же, - отвечает, - есть здесь и таковые.

- Где же они?

- А вот ты сейчас у их домов стучался и с ними разговаривал.

- Ну, значит, их человеколюбство плохо.

- Таковы все показные человеколюбцы.

- А не известны ли тебе, кои боголюбивы?

- И таковые известны.

- Где же они?

- Эти теперь, по заходе солнечном, на молитву стали.

- Пойду же я к ним.

- Ну, не советую. Боже тебя сохрани, если ты своим стуком помешаешь их

стоянию на молитве, тогда слуги их за то свалят тебя на землю и нанесут тебе

раны.

Старец всплеснул руками:

Что же это, - говорит, - человеколюбцев никак в своей нужде не уверишь,

а набожных от стояния не отзовешь, ночь же ваша темна, и обычаи ваши ужасны.

Увы мне! увы!

- А ты вместо того, чтобы унывать и боголюбцев разыскивать, - иди к

Памфалону.

- Как ты сказал? - переспросил отшельник и опять получил тот же ответ:

- Иди к Памфалону.

 

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

 

 

Рад был отшельник услыхать про Памфалона. Стало быть, шёл он недаром.

Но кто, однако, сам этот во тьме говорящий: хорошо, если это путеводительный

ангел, а может быть, это самый худший бес?

- Мне, - говорит Ермий, - Памфалона и нужно, потому что я к нему

послан, но только я не знаю: тот ли это Памфалон, о котором ты говоришь?

- А тебе что о твоем Памфалоне сказано?

- Сказано много, чего я не стану всякому пересказывать, а примета дана

такая, что его здесь все знают.

- Ну, а если так, то я говорю о том самом Памфалоне, про которого тебе

сказано. Он один только и есть такой Памфалон, которого все знают.

- Почему же он всем так известен?

- А потому, что он приятный человек и всюду с собою веселье ведёт. Без

него нет здесь ни пира, ни потехи, и всем он любезен. Чуть где пса его

серого с длинной мордой заслышат, когда он бежит, гремя позвонцами, все

радостно говорят: вот Памфалонова Акра бежит! сейчас, значит, сам Памфалон

придёт, и весёлый смех будет.

- А для чего же он пса при себе водит?

- Для большего смеха. Его Акра чудесная, умная и верная собака, она ему

людей веселить помогает. А то ещё у него есть разноперая птица, которую он

на длинном шесте в обруче носит: тоже и эта дорогого стоит: она и свистом

свистит и шипит по-змеиному.

- Зачем же Памфалону всё это нужно - и пёс и разноперая птица?

- Как же - Памфалону без смешных вещей быть не возможно.

- Да кто же такой у вас этот Памфалон?

- А разве ты сам этого не знаешь?

- Не знаю. Я только слышал о нём в пустыне.

Собеседник удивился.

- Вот как! - воскликнул он. - Значит, уже не только в Дамаске и в

других городах, а и далеко в пустыне знают нашего Памфалона! Ну, да так тому

и следовало быть, потому что такого другого весельчака нет, как наш

Памфалон: никто не может без смеха глядеть, как он шутит свои весёлые шутки,

как он мигает глазами, двигает ушами, перебирает ногами, и свистит, и языком

щёлкает, и вертит завитой головой.

- Перебирает ногами и вертит головою, - повторил пустынник, -

лицедейство, телодвижение и скоки... Да кто же он такой наконец?!

- Скоморох.

- Как?.. этот Памфалон!.. К кому я иду!.. Он скоморох!

- Ну да, Памфалон скоморох, его потому все и знают, что он по улицам

скачет, на площади колесом вертится, и мигает глазами, и перебирает ногами,

и вертит головой.

Ермий даже свой пустыннический посох из рук уронил и проговорил:

- Сгинь! сгинь, дьявол, полно тебе надо мной издеваться!

А во тьме говоривший не расслышал этого заклинания и добавил:

- Памфалонов дом сейчас здесь за углом, и у него наверно теперь в окне

ещё свет светится, потому что он вечером приготовляет свои скоморошьи

снаряды, чтобы делать у гетер представления. А если у него огня нет, так ты

впотьмах отсчитай за углом направо третий маленький дом, входи и ночуй. У

Памфалона всегда двери отворены.

И с тем говоривший во тьме сник куда-то, как будто его и не бывало.

 

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

 

 

Ермий, поражённый тем, что он услыхал о Памфалоне, остался в потёмках и

думает:

"Что же мне теперь делать? Это невозможно, чтобы человек, для свидания

с которым я снят с моего камня и выведен из пустыни, был скоморох? Какие

такие добродетели, достойные вечной жизни, можно заимствовать у комедианта,

у лицедея, у фокусника, который кривляется на площадях и потешает гуляк в

домах, где пьют вино и предаются беспутствам".

Непонятно это, а ночь темна, деться некуда, и - надо идти к скомороху.

Ночной приют пустыннику был необходим, потому что хотя он и привык ко

всем непогодам, но на улице в городе в тогдашнее время остаться ночью было

гораздо опаснее, чем в нынешнее. Тогда и воры грабили, и ходили такие

отчаянные люди, каких видали только пред сожжением Содома и Гоморры. Эти

были хуже животных и не щадили никого, и всяк мог ожидать себе от них самого

гнусного оскорбления.

Ермий все это помнил и потому очень обрадовался, когда только что

завернул за угол, как сейчас же увидал приветный огонек. Свет выходил из

одного маленького домика и ярко горел во тьме, как звёздочка. Вероятно, тут

и живёт скоморох.

Ермий пошёл на свет и видит: действительно стоит очень маленький,

низенький домик, а в нём растворенная дверь, и над нею поднята тростниковая

циновка, так что всё внутрь этого жилья видно.

Жильё невелико - всего один покой, и притом не высокий, но довольно

просторный, и в нём всё на виду - и хозяин, и хозяйство, и всё его

рукомесло. И по всему тому, что видно, нетрудно было отгадать, что здесь

живет не степенный человек, а именно скоморох.

На серой стене, как раз насупротив раскрытой двери, висела глиняная

лампа с длинным рожком, на конце которого горел красным огнем фитиль,

напитанный жиром. Фитиль этот сильно коптил, и вниз с него падали огненные

капли кипящего жира. Вдоль всей стены висели разные странные вещи, которые,

впрочем, точнее можно бы назвать хламом. Тут были уборы и сарацынские, и

греческие, и египетские, а также были и разнопёстрые перья, и звонцы, и

трещотки, и накры, и красные шесты, и золочёные обручи. В одном угле вбит

был крюк в потолок, а к нему подцеплен тонкий шест, похожий на большое

удилище, а на конце того шеста на верёвке другой деревянный обруч, а в

обруче спит, загнув голову под крыло, пёстрая птица. На ноге у неё тонкая

цепь, которою она прикована к обручу. В другом же углу загнуты полколесом

гнуткие драницы, и за ними задеты бубны, накры, сопели и ещё более странные

вещи, которых и назначения даже не мог придумать давно не видавший суеты

городской жизни пустынник.

На полу в одном углу постель из циновки, а в другом сундук, на этом

сундуке перед скамьёю, заменяющею стол, сидит и что-то мастерит сам хозяин

жилища.

Вид его странен: он уже человек не молодой, а подстароват, имеет лицо

смуглое, добродушное и весёлое, с постоянным умеренным выражением и лёгким

блеском глаз, но лицо это раскрашено, а полуседая голова вся завита в мелкие

кудри, и на них надет тонкий медный ободок, с которого вниз висят и бренчат

блестящие кружочки и звёздочки. Таков Памфалон. Сидит он, нагнувшись над

скамьёю, на которой разбросаны разные скоморошьи приборы, а перед лицом его

маленькая глиняная жаровня и паяло. Он дует ртом через паяльную трубку в

жаркие угли и закрепляет одно за другое какие-то мелкие кольца и не замечает

того, что на него снаружи давно пристально смотрит строгий отшельник.

Но вот лежавшая в тени у ног Памфалона длинномордая серая собака чутьём

почуяла близость стороннего человека, подняла свою голову и, заворчав,

встала на ноги, а с этим её движением на её медном ошейнике зазвонили

звонцы, и от них сейчас же проснулась и вынула из-под крыла голову

разноперая птица. Она встрепенулась и не то свистнула, не то как-то резко

проскрипела клювом. Памфалон разогнулся, отнял на минуту губы от паяла и

крикнул:

- Молчи, Акра! И ты, Зоя, молчи! Не пугайте досужего человека, который

приходит звать нас смешить заскучавших богачей. А ты, лёгкий посол, -

добавил он, возвыся голос, - от кого ты ни жалуешь, подходи скорее и говори

сразу: что тебе нужно?

На это Ермий ему ответил со вздохом:

- О Памфалон!

- Да, да, да; я давно Памфалон - плясун, скоморох, певец, гадатель и

всё, что кому угодно. Какое из моих дарований тебе надобно?

- Ты ошибся, Памфалон.

- В чём я ошибся, приятель?

- Человеку, который стоит у твоего дома, совсем не нужно этих

дарований: я пришёл совсем не за тем, чтобы звать тебя за скоморошное

игрище.

- Ну что ж за беда! Ночь ещё впереди - придёт кто-нибудь другой и

покличет нас и на игрище, и у меня будет назавтра заработок, для меня и для

моей собаки. А тебе-то, однако, что же такое угодно?

- Я прошу у тебя приюта на ночь и желаю с тобою беседовать.

Услышав эти слова, скоморох оглянулся, положил на сундук дротяные

кольца и паяло и, расставив над глазами ладонь, проговорил:

- Я не вижу тебя, кто ты такой, да и голос твой незнаком мне...

Впрочем, в доме моём и в добре будь волен, как в своём, а насчёт бесед...

Это ты, должно быть, смеёшься надо мною.

- Нет, я не смеюсь, - отвечал Ермий. - Я здесь всем чужой человек и

пришёл издалека для беседы с тобою. Свет твоей лампы привлёк меня к твоей

двери, и я прощу приюта.

- Что же, я рад, что свет моей лампы светит не для одних гуляк. Какой

ты ни есть - не стой больше на улице, и если у тебя нет в Дамаске лучшего

ночлега, то я прошу тебя, войди ко мне, чтобы я мог тебя успокоить.

- Благодарю, - отвечал Ермий, - и за привет твой пусть благословит тебя

Бог, благословивший странноприимный кров Авраама.

- Ну, ну, перестань многословить! Совсем не о чем говорить, а уж ты и

за Авраама хватаешься. Бери, старина, дело проще. Много будет, если ты

благословишь меня, выходя из моего дома, когда отдохнешь с дороги и

успокоишься, а теперь входи скорее: пока я дома, я тебе помогу умыться, а то

меня кто-нибудь кликнет на ночную потеху, и мне тогда будет некогда за тобой

ухаживать. У нас нынче в упадке делишки: к нам стали заходить чужие

скоморохи из Сиракуз; так сладко поют и играют на арфах, что перебили у нас

всю самую лучшую работу. Ничего нельзя упускать: надо сразу бежать, куда

кликнут, а теперь как раз такой час, когда богатые и знатные гости приходят

попировать к весёлым гетерам.

"Проклятый час", - подумал Ермий.

А Памфалон продолжал:

- Ну, входи же, сделай милость, и не обращай вниманья на мою собаку:

это Акра, это мой верный пёс, мой товарищ, - Акра живет не для страха, а так

же, как я, - для потехи. Входи ко мне, путник.

С этим Памфалон протянул гостю обе руки и, сведя его по ступенькам с

уличной тьмы в освещённую комнату, мгновенно отскочил от него в ужасе.

Так страшен и дик показался ему вошедший пустынник!

Прежний вельможа, простояв тридцать лет под ветром и пламенным солнцем,

изнемождил в себе вид человеческий. Глаза его совсем обесцветились,

изгоревшее тело его всё почернело и присохло к остову, руки и ноги его

иссохли, и отросшие ногти загнулись и впились в ладони, а на голове остался

один клок волос, и цвет этих волос был не белый, и не жёлтый, и даже не

празелень, а голубоватый, как утиное яйцо, и этот клок торчал на самой

середине головы, точно хохол на селезне.

В изумлении стояли друг перед другом два эти совсем не сходные

человека: один скоморох, скрывший свой натуральный вид лица под красками, а

другой - весь излинявший пустынник. На них смотрели длинномордая собака и

разноперая птица. И все молчали. А Ермий пришёл к Памфалону не для молчания,

а для беседы, и для великой беседы.

 

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

 

 

Оправился первый Памфалон.

Заметив, что Ермий не имел на себе никакой ноши, Памфалон с недоумением

спросил его:

- Где же твоя кошница и тыква?

- Со мной нет ничего, - отвечал отшельник.

- Ну, слава богу, что у меня сегодня есть чем тебя угостить.

- Мне ничего и не надо, - перебил старец, - я пришёл не за угощением.

Мне нужно знать, как ты угождаешь Богу?

- Что такое?

- Как ты угождаешь Богу?

- Что ты, что ты, старец! Какое от меня угождение богу! Да мне об этом

даже и думать нельзя.

- Отчего тебе нельзя думать? О своём спасении всяк должен думать.

Ничего для человека не может быть так дорого, как его спасение. А спасение

невозможно без того, чтобы угодить Богу.

Памфалон его выслушал, улыбнулся и отвечал:

- Эх, отец, отец! Если бы ты знал, как мне сме<



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-10-25 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: