— Верно, Будок! — закричали сразу несколько голосов. — Гнать их, сволочей, ко всем чертям! Опять в роде Гришкиной с Лёнькой история. Дай мне слово, Сашка.
— Мне!
— Я раньше просил.
— Прошу слова!
— Тише! — крикнул Сашка. — Засохните. Меня, ребята, вам обвинять нечего. После вчерашнего я сам решил созвать вас на собрании и говорить об Иошкином и Дзе поведении. Но за несколько минут до начала я получил вот это заявление, которое заставило меня подумать совсем о другом… Но вы не дали мне сказать…
— Говори, говори…
— Тш-т.
— Так вот что. Будок верно сказал что Дзе с Иошкой сейчас вроде, как бы оторвались от Юнкома. Я сейчас о другом… Ведь мы, мы, то есть, Юнком наш, комсомольская организация, и кого хотим, того и принимаем к себе, — а халдейского согласия не требуем. Верно?.. И вот коллектив наш потому халдеям и не нравится… Викниксор хочет тутеров заиметь, а не комсомол — сейчас во всю, можно сказать гадит. Иошка, например, — набузил вчера, а Витя уже забегает вперед и пишет в Летописи: "Ионина исключить!" Что мы должны сделать после этого? Исключить Иошку? На завтра такая же запись будет о Дзе — тоже исключим. Послезавтра ещё о ком-нибудь. "Летопись" не мы пишем, — и будем исключать по викниксоровской указке, да? А потом через ту же Летопись он станет и другие отдавать приказания. Вот вам и готова тутерская организация. Пусть Иошка и Дзе набузили — это наше дело, хотим мы их исключим или нет. Сейчас надо обсудить поведение Викниксора и только после говорить об Иошке и Дзе. Правильно я рассуждаю, ребята?
— Правильно, Сашка!
— Тш-ш.
— Сейчас предлагаю поступить так. Мы вынесем резолюцию, где, во-первых, потребуем уничтожения этой записи в Летописи, во-вторых, сдерем с Викниксора обещание, что ничего подобного впредь не повторится. А в-третьих, потребуем оставить коллектив в покое. Если же он откажется, пригрозим, что все уйдем из Юнкома. Да я первый уйду и ни за что не останусь тутерствовать.
Сашка сел.
— Так что ж, товарищи, — после небольшого молчания заговорил Будок: — обсуждать здесь нечего. Будем делать, как Сашка сказал.
— Правильно!
— Голосуй!
— Чего голосовать!.. Резолюцию писать надо.
— Даешь резолюцию!
Начали писать резолюцию. Но в самый разгар работы хлопнула дверь, и на пороге появился бывший юнком Костя Финкельштейн в своем долгополом пальто, в которое он драпировался на манер древнеримской тоги.
— Ребята, — блеющим голосом и серьезно сообщил он: — я подслушал, что вы собираетесь сражаться с Викниксором. Я хочу доказать, что я не трус и не шкурник, и опять пришел в Юнком. Я буду бороться вместе с вами, хотя мои убеждения и позволяют мне…
— Вот дурак-то! — вырвалось у Голого Барина…
— Глиста на Козьих ножках!
— Ребята, — опять тем же голосом и без всякого выражения начал Кося: — я подслушал, что вы собираетесь бороться с Викниксором, и я хочу доказать, что я не трус и не шкурник и пришел бороться вместе с вами, хотя мои убеждения и позволяют мне…
— Катись! — закричало сразу несколько человек. — Катись со своими убеждениями.
— Ребята, я подслушал, что вы собираетесь бороться с Викниксором, — тоном великомученика снова начал Кося, но докончить не успел.
Ребята вскочили с мест. Голый схватил Косю за шиворот, Воробей подал сзади, и великомученик с грохотом вылетел за двери.
Между тем резолюция была написана, одобрена и проголосована. Будка послали за заведующим.
Викниксор пришел недовольный, подозрительно оглядывая ребят.
Ему дали резолюцию.
Юнком притих.
Все смотрели, как бегают по строкам быстрые викниксоровы глаза, как он хмурится, жмурится, поднимает брови и сжимает губы.
Он кончил, сложил бумагу и оглядел собрание.
— Так. Дальше что?
И шкидцы растерялись. Почему-то думали, что Викниксор разозлится, раскричится, обзовет всех хамами, а тут…
— Дальше что?
Чёрт возьми, что же теперь? Два десятка ребят, заробев, опустили глаза и заёрзали на стульях.
— Что же дальше — я вас спрашиваю? — крикнул Викниксор.
Сашка встал.
— Мы требуем выполнения нашей резолюции. Вот всё.
— По-жа-луйста без хамства! Не требовать вы должны, а просить. Совсем у тебя стал недопустимый тон. И потом, что за глупое мальчишество — резолюция. Вы уже не маленькие и должны понимать, что Ионин, этот истерик и психоневротик, дальше не может оставаться в Юнкоме.
— Это наше дело, может он оставаться в Юнкоме или не может.
— Нет извините, пожалуйста. Я не могу допустить, чтобы в моей организации лучших учеников…
Сашка многозначительно присвистнул.
Викниксор дернулся в кресле.
— Прошу не перебивать! — крикнул он. — Мальчишки!.. О чём это я?.. Да, да, в организации лучших учеников я не потерплю хулиганов.
— Это внутреннее дело нашей организации.
— Я сказал.
— Мы тоже сказали.
Викниксор встал.
Викниксор нахмурился.
Викниксор сердится.
— Довольно этой комедии, — заговорил он. — Вы не хозяева в моей школе — прошу помнить. Кто не хочет оставаться — пусть уходит… Не беспокойтесь, у меня будет Юнком еще почище вашего…
— Хватит! — крикнул Будок. — Слышали!..
— Довольно!
— Долой!
Крик.
Свист.
Топот.
— Долой!
— Долой!
— Виктор Николаевич, если этим вы всё уже высказали, нам остается только уйти. Верно я говорю ребята?
— Верно-о!
— Кончай разговоры.
— Уходи, ребята.
— Долой!
— Долой!
Викниксор с силой стукнул по столу кулаком. От удара заплясала по столу чернильница.
— Юнком распускается! — крикнул он. — Но вы ещё мне вспомните об этом!
О конце Юнкома Шкида узнала просто.
За утренним чаем, во время раздачи хлеба, Воробей сам схватил понравившийся ему кусок.
— Положь, — крикнул дежурный, — чего хватаешь? А еще юнком…
Воробей отпихнул наседавшего дежурного и под злорадный смех столовой поднес ему к носу кулак.
— Едал — миндал… Вот тут тебе — юнком.
Но дежурный решил, что это просто стратегический прием, имеющий целью захват недозволенного куска, и поэтому продолжал ругаться, пока не вмешался Сашка.
— Катись, — крикнул Сашка: — катись к чёртовой бабушке. Теперь юнкомов нет…. Разогнали Юнком.
И новость понеслась по столам.
"У меня будет Юнком почище вашего".
Эту случайно оброненную фразу помнили и шкидцы, помнил и Викниксор. Уже через день поползли таинственные слухи о возобновлении Юнкома, а через недёлю за обедом в столовой Викниксор говорил ребятам о новой организации.
— Школой, — говорил он, — будет управлять объединение лучших учеников. Такими лучшими будут наши старосты, объединенные в совет под моим руководством.
Затем он очень подробно остановившись на задачах Совета старост (совстара), сравнив его с английской тутерской организацией, наказав во всём подражать ей и закончил так:
— Совстар должен стать своего рода парламентом.
Да, парламентом великой Шкидской республики и Викниксор — президент её!
Он думал, что шкидцам интересна и понятна его идея, потому что его внимательно слушал бородатый Маркс, висевший на стене, и невозмутимо, казалось, разрешал:
"Валяй!"
И Викниксор валял.
* * *
"Открытие парламента состоялось в невероятно торжественной обстановке… Зал заседания был полон задолго до назначенного времени. Трибуна журналистов и галерея для публики не могли вместить всех желающих.
"Ровно в восемь часов в доме правительства появились министры: кухонный, гардеробный и амбулаторный. Вслед за ними прибыл сам президент, и заседание началось.
"Речь президента была обычно коротка и содержательна.
"Президент говорил о том, что лошадь кушает овес, Волга впадает в Каспийское море, у алжирского бея под самым носом шишка. Потом он даровал шкидцам основы народовластия, при условии, если они не будут бузить, воровать, драться, — а, наоборот, слушаться халдеев и т. д.
"После бурных оваций приступили к выборам президиума, сего высокопочтенного и высокоблагородного учреждения. При баллотировке подавляющим голосом Викниксора на пост председателя был избран лидер волынян-второклассников — человек высокого ума, волчьего аппетита и непередаваемого косноязычия. Секретарем теми же голосами был избран бужанин (первоклассник) Ганский. Этот почтенный деятель был видным литератором своего родимого края. Сочинения его всегда были образцом лаконизма и красноречия. Так "Слово о Полку Игореве", начинающееся "Не лепо ли нибяшеть, братья", он перевел "не лепите и не брешите, братцы", а картину "Марафонский бег" назвал "Марафетным бегом".
"Таковы, в кратких чертах, эти два великих человека, призванные управлять высшим законодательным учреждением Шкиды.
"Речь председателя (история дала ему прозвище "Балды"), в которой он благодарил за доверие депутатов, была достойна самого Цицерона. Она продолжалась всего пять минут, и им было сказано всего пять слов (включая междометия).
"— Бр-р-р-р-а-атцы! — говорил Балда! — И-й-йя… н-н-н-ничего) ннн-н-н-е-е-э-е-е-з-н-н — … ре-э-6-бя-я-а.
"Здесь эта речь была покрыта бурными аплодисментами, которые постепенно перешли в овацию. Все поднялись с мест и выражали свой восторг бросанием различных предметов (окурки, книги) в сторону председателя скромно вытиравшего пот с треугольного черепа.
"После этого сессии были предложены для обсуждения следующие вопросы:
"1. О починке носков.
"2. Об организации дежурств в уборных на предмет надзора за своевременным спуском воды.
"3. О раздаче носовых платков с меткой (первый сорт).
"4. О раздаче носовых платков без метки (низкий сорт).
"Обсуждение проходило в строго-деловом порядке.
"Как полагается, вставал председатель и вносил предложения:
— "Г-г-г-бу… н-н-н-бу… м-м-м-бу…
"Затем высказывались за и против, предложение голосовалось. В заключение г-н президент принимал или отвергал его. Конец заседания был омрачен некоторым скандалом. Лидер распущенного Юнкома, г-н Ионин, ворвавшись в зал заседания, с криком "тутеры" щелкнул председателя по затылку; председатель упал под стол. Личная гвардия г-на президента, состоящая из отборных халдеев, немедленно удалила бунтовщика из залы и дальше — в изолятор. Наконец вопросы все были исчерпаны. Президенту захотелось спать, и парламент разошелся на каникулы…"
Так изображалось это заседание подпольным сатирическим листком "Ап ендицит", который вышел после описанного и был составлен добрым десятком авторов.
Ни желания, ни охоты играть в парламент ни у кого из ребят не было…
Вскоре распались кружки, захирел клуб.
Пригласили было со стороны инструктора, явившегося в образе немолодой особы, поджарой как борзая сука, и сварливой, как примус.
Особь шкидцы прозвали "Клубничкой" и окончательно исчезли из клуба.
Он так и стоял закрытый, пыльный, пустой.
Но вот за оживление всей работы взялся неугомонный Селезнев.
КЛУБ ШКОЛЫИМ. ДОСТОЕВСКОГО
сегодня после вечернего чая состоится доклад т. Селезнева.
"Перспективы международного рабочего движения"
Вход свободный.
Вечером в клубе слышалось какое-то подозрительное движение и грохот. Завклуб Ганский самоотверженно таскал скамейки под ободряющий окрик Селезнева.
— Тащи еще! — покрикивал халдей. — Стоять ребятам придется. Народу ведь хлынет масса. Селезнев не ошибся.
Первыми хлынули старшие… Потом выскочил Дзе и понесся по зданию.
— Ребята! — орал он во все горло. — Хряй вниз! Клуб открыли… Селезнев там доклад говорит, честное слово.
Честное слово действовало. Забыв привычные дела, шкидцы бросали карты, мышеловки, захлопывали книги и кучами низвергались в клуб. Последним промчалось первое отделение во главе с Химиком и Мышкой.
Клуб уже не вмещал всех желающих. Докладчик стоял, ухватившись за стол, и, трясясь, кричал на аудиторию:
— Вы-ы-ыйди вон!..
Аудитория с гиком носилась по скамейкам и столам. Наиболее благоразумные поспешно опустошали шкаф с книгами. Остальные кричали, вопили, орали, швырялись газетами и, журналами. Фока втихомолку срывал со стены плакаты и портреты и подрисовывал Марксу усы. В углу курили, не обращая внимания на завклуба, истерически требовавшего:
— Оставь докурить, сволочь! Ну хоть раз курнуть дай…
Купец, развалясь на диване, властно приказывал: — Рассказывай!
— Рассказывай, — подхватывали шкидцы.
— Вали, Селезнев! Крой дальше!
— Вы-ы-ыйди во-он!.. Я вас зап-зап-пишу! Я Викт-лаичу!.. Я Губоно!.. Я… ячейки…
— Попробуй только!
— Запиши!..
— Халдей несчастный!
— Совнарком яичный!
Собравшимся становилось всё веселей и веселей. Начали раскидывать по сторонам скамейки, свалили стол, загородив халдею выход… Диким голосом и притопывая пел Иошка. Дзе размахивал ножиком. Фока вертел лохматым изодранным знаменем, норовя задеть по голове Селезнева. Вдруг потух свет, что-то посыпалось и загрохотало в темноте. Завыли, заорали на все голоса шкидцы. Кричал Ганский, которого закатывали в ковер. Кричал и рвался Селезнев, которого мазали сажей. В упоении ржал Купец:
— Вот буза-то!.. Над-дай, ребята, над-дай!
Наиболее благоразумные уже выметались вон. В клубе накидывали на Селезнева скатерть. Катали по полу Ганского. Громоздили из скамеек и столов баррикады. Фока, надсаживаясь, хотел опрокинуть опустевший книжный шкаф и наконец свалил его в общую кучу. Селезнева тоже сбили с ног, наворотили и набросали сверху стульев, взявшись за руки, пронеслись в хороводе мимо и скрылись…
Начавшаяся в Шкиде буза заставила Викниксора созвать свой парламент раньше. На этот раз заседание было очень поспешное и не торжественное. Публики не было и старост было тоже немного.
Викниксор говорил зло и раздражаясь с каждым словом еще больше.
— Какие же вы старосты, если не можете справиться с бузой? Зачем тогда выбирали вас?.. Школа бузит… Вчера, например, я слышал, здесь в клубе тоже была буза.
При этом лица ребят осветились улыбкой приятного воспоминания: они переглянулись и фыркнули.
— Молчать… — окончательно вышел из себя Викниксор. — Я предлагаю запретить доступ в клуб бывшим юнкомам; зачинщики бузы — это они… Кто против?.. Нет?.. Принимается…
Завклубом назначили Евсеева: возражать тоже никто не стал. Евсеев, тщедушный парнишка, с вечно мокрым носом и в меланхолически обвисших штанах, напуганный рассказами Ганского, своего предшественника, хотел отказаться, но его уже "проголосовали", и он покорился.
— Судьба.
Печально обстояло дело с замещением должностей. Число старост с каждым днем уменьшалось, старшие отказывались работать в самоуправлении, и оно разваливалось.
Наконец, решившись, Викниксор произнес в столовой речь.
— Они (т. е. старшие) не желают работать — прекрасно. У нас есть новые силы. — Свежие, неиспорченные бредовыми идеями ребята. Вот они (жест в сторону младших). Они создадут новое самоуправление. Они будут хозяевами школы.
Хозяева школы недовольно чавкали. Вечером Викниксор по одиночке вызывал их и назначал старостами.
Таким образом удалось сколотить школьное самоуправление. Шкидская демократия вновь была поднята на необходимую высоту. Не очень высоко, правда. Иначе — подними их высоко — они тебя за-панибрата сочтут. И крепко внушалось каждому вновь поступающему халдею:
— С ребятами не амикошонствовать: между воспитателем и воспитанниками должна быть стена.
Клуб работал с "перебоями". Евсеев, заслышав около него шаги, поспешно запирался и гасил свет.
Если это был кто из ребят, он отмалчивался. Если Викниксор — отпирал. Викниксор оглядывал пыльный клуб, пыльную мебель, пыльные груды журналов, шумно вздыхал и уходил.
Потом клуб стал "открываться" все реже и реже и наконец совсем закрылся.
Тутеры провалились.
Глава седьмая
Тр-рах!..
— Ах!..
Выстрел.
По лестнице, размахивая пистолетом, промчался Химик и юркнул за трансформатор. Из залы выбежал Сашкец. Схватившись за перила, он взглянул в пролет лестницы, где клубился еще пахнувший серый дым, но в ту же минуту за спиной один за другим грохнули еще два выстрела, и халдей, отпустив перила, пошел назад в залу.
И каждый, глядя на его фигуру, подумал бы, что выстрелы теперь в Шкиде обычное, приевшееся воспитателям явление. И еще представилось бы увидевшему, что Сашкец наверное думает: "Хорошо, по крайней мере, что они стреляют в воздух".
Притаившийся под лестницей Химик зашевелился. Поднял отброшенный в сторону "шпалер" — осмотрел, продул и спрятал в карман. Потом прислушался и, ухватившись за огромный рубильник, черневший на стенке трансформатора, с усилием оттянул его вниз. Щелкнула ослепительно белая искра, и вся Шкида погрузилась в темноту.
Пробиравшемуся по коридору Химику первой попалась кухарка, которая торопливо высказывала Амёбке предположение, что на станции что-нибудь да лопнуло. Сверху спускался встревоженный Сашкец, из учительской на площадку лестницы перебирались халдеи, с тоненькой церковной свечкой, выпрошенной у мамаши, вышел Викниксор.
— Пробки? — деловито спросил он.
— Очевидно, — подскочил Амёбка, — Очевидно, перегорели.
— Но, может быть, их вывинтили воспитанники? — заметил Сашкец.
— Это все равно! — оборвал Викниксор.
— Надо осмотреть пробки.
— Зачем смотреть? — сказал пришедший дворник. Это не пробки. Это рашпиль…
— Какой рашпиль?
— Тьфу, то-есть, напильник это…
— Может, рубильник?
— Во-во… Он самый… Ребята его в сторону отгинают, в бок… Я сам видел.
— Так сходите, посмотрите и поверните назад.
— Это вы сами поворачивайте! Я уже раз повернул, хватит! Я думал, это всем можно, — только взял, а он как вдарит, — даже искры посыпались и даже не отцепить.
— Довольно, — не выдержал Викниксор и сам пошел вниз. — Принесите лестницу и осмотрите пробки. Наверху раздался свист и грохот, питомцы, воспользовавшись удобным случаем, начали отводить свои дефективные души. И, забыв о рубильнике, Викниксор помчался наверх наводить порядок.
Халдеи вместе с дворником спустились к трансформатору, чиркали спичками, зажигалками и осторожно рассматривали рубильник.
— Подождите! — неожиданно радостно сказал Амёбка и побежал наверх. Через минуту он появился снова, притащив за шиворот перепуганного шкидца Сухарика.
— Это ты, подлец, наверное свет погасил? — грозно говорил Амёбка, подталкивая Сухарика к рубильнику. Ты и включи его. Слышишь!
Сухарик тоскливо огляделся — халдеи смотрели строго, и Амёбка сверкал очками. Шкидец вздохнул и, ничего не поняв, повернул рубильник.
Вспыхнул свет.
— Ну иди, — разочарованно толкнул шкидца Амёбка. — И смотри у меня. Я, брат, всё-о знаю… Иди.
Сухарик поспешно и не рассуждая пропадает. Все расходятся. Кухарка — на кухню, дворник — в дворницкую, халдеи — в учительскую. Сашкец — наверх к притихшим, приструненным ребятам.
А Химик уже сходил в класс, посмотрел, как там делают самоделки-шпалеры, полюбовался в коридоре на ловлю мышей, зашел в уборную, где шла крупная игра в буру и штосс. Всюду скука, тоска, все давным-давно приелось и осточертело. Химик долго стоял в зале, раздумывал и, решившись, пошел к Сашке в музей.
После распада Юнкома и провала тутерской организации Сашка снова занял под музей пустующий, разгромленный клуб. И занял не только потому, что там теплей и уютнее и можно лучше расположить всю богатую коллекцию шкидских журналов, газет, альманахов, рисунков или удобней разбирать и классифицировать тщательно собранные архивы и документы, — а потому, что помещение музея само по себе возбуждало приятные воспоминания о прошлом. Все лучшие события школьной жизни начинались в музее, и его бессменный хранитель Сашка, прозванный "архивной крысой", часто иронически говорил, что шкидская история выходит из музея и потом опять — в документах, газетах, журналах — возвращается обратно.
И теперь грустно становилось ему, когда сравнивал он шкидское прошлое с серенькой, поганой действительностью. Не издается теперь в Шкиде ни газет, ни журналов, всё меньше становится старых шкидцев. Нет Цыгана, Бессовестина, нет Лёньки и Гришки. Остальные только и думают об уходе, либо бузят и пьянствуют с Фокой как Иошка и Дзе.
Когда Химик вошел в музей, Сашка сидел, не зажигая света, у топящейся печки и задумчиво глядел в огонь.
— Здорово! — сказал Химик. — Я к тебе. Почитать чего-нибудь не найдется?
— Посмотри там, на столе, — равнодушно ответил Сашка. — Выбирай что понравится.
Химик подошел к длинному широкому столу, где вперемежку с бумагами и архивными документами лежат книги. Книги скучные, политические, и шкидец, отобрав две тоненьких брошюрки, недовольно спросил:
— А других нет?.. Научных…
— Нет… Были у меня научные книги, да пришлось летом загнать, чтобы заплатить Викниксору за разбитые стекла. Больше научных нет. А клубную библиотеку разграбили ребята.
Химик нехотя повертел книжки. Уходить ему не хотелось. Глаза его остановились на сашкиных ботинках.
— Неужели тут выдали?
— Братишка привез — односложно ответил Сашка. Помолчали.
— Та-ак, — протянул Химик, — Ну, я пойду.
За свою жизнь Химик испытал много перемен, но когда пробовал вспоминать свое прошлое, то только тусклая цепь приютов и детдомов с разными названиями и номерами вставала в его памяти. Да разве вспоминался еще первый из них, куда попал он семилетним мальчишкой. Там нашел Химик на помойке гранату, которой ему и оторвало потом руку.
Пережитое отучило его удивляться. И сейчас в Шкиде, когда разогнали Юнком, куда склонил его поступить Сашка, Химик удивился очень немного. Он мало что понял во всей этой истории и только недоумевал по поводу поведения Викниксора. Правда, юнкомы не были "четверошниками", той гвардией администрации, которая, как бывало в лавре, за лишнюю четверку хлеба становилась жандармами своих товарищей; юнкомы не были ни накатчиками, ни подлизами, ни лягавыми, они всегда бывали вместе с ребятами и руководили школой, но они и боролись с бузой, с воровством, с картами, боролись за дисциплину и старались поднять школу.
И Химик вспомнил, как глубоко подействовали на него вскользь брошенные иошкины слова: "Накатка — подлость. Дешевая вещь, если ты и защищаешь товарища, который делает что-нибудь нехорошее. А вот если ты при всех встанешь и скажешь ему, хотя тебе и тяжело будет сделать это, скажешь, что он делает неправильно, это будет самое лучшее из всего, что можно придумать".
И это, и еще многое другое, так поразившее своей простотой и необычностью, заставило Химика сблизиться с ребятами из коллектива и стараться быть похожим на них.
После разгона Юнкома он ощутил какую-то внутреннюю пустоту, будто оборвались все связи со старшими ребятами. Все порассыпались, занялись каждый собой, и даже Сашка, почти безвыходно целыми днями сидящий в музее, и тот мало обращал на Химика внимания.
И незаметно, постепенно забывалось всё, что было недавно.
Опять появились в парте напильники и отвертки, опять начали привлекать внимание замки и дверные ручки, а тут ещё вдруг группами стали приходить новички со своими твердо-укоренившимися понятиями и привычками — и Химик совсем забыл о том, что было недавно, совсем забыл о Юнкоме.
Из Института морально-индивидуально-социального воспитания, откуда раньше пришел Химик, прислали еще двух ребят — Арбузова и Старостина.
Шкидец обрадовался. Обрадовались и новички, встретив своего старого приятеля. Все уселись на подоконнике в зале, закурили и начали делиться новостями.
Плотный, черноволосый и очень спокойный Старостин рассказывал, что воспитатель Пупок поступил в ресторан официантом, Анна Петровна стала старшей воспитательницей, пришел новый завхоз — жулик.
Ну, а в остальном — все по-старому.
Закутывают ребят вместо наказания в мокрые простыни.
Профессор, как и раньше, велит называть себя папой, а свою жену — мамой, по прежнему кричит: "Я профессор, я всё могу" и грозит бузовикам, что отправит их в сумасшедший дом.
По прежнему Анна Петровна объясняет ребятам, что их Институт — государство, где профессор — царь, воспитатели — министры, а они, детки, — русский народ.
— Стой! — прыская в ладошку, вмешивается вдруг второй новичок — Арбузов, маленький, вертлявый шкетик с длинным носиком и черными беспокойными глазками. — Там недавно история с профессором была. Потеха! Ребята засыпали его в чулане вдвоем с кухаркой, ну и надумали ее звать тоже мамой!
— Мам-мой?.. — еле сдерживаясь от хохота, переспрашивает Химик.
— Гы-гы-гы!.. — гогочет Старостин.
— Факт, мамой… Володька ему и брякни это, насчет мамы. Ну, тот, конечно, ему по кумполу и поволок в мокрую простыню закручивать. Потом вызвал скорую помощь и велел отвезти Володьку к Николаю-чудотворцу.
Ребята докуривают, и теперь наступает очередь Химика показывать новичкам Шкиду. Они проходят залу, идут по коридорам, в темных углах которых крысоловы-любители при помощи веревок и хлебных огрызков нехотя охотились всё свободное время. Химик показывает классы и спальни и вскользь замечает, что в Шкиде недавно, совсем недавно было гораздо лучше.
Сопровождает ребят еще шкидец Мышка, нюхом почуявший обилие табаку у новичков…
Новички Арбузов и Старостин пришли в Шкиду больше по собственному желанию. В первый день они уже было раскаялись в этом, когда узнали, что в Шкиде каждодневно бывает по десяти уроков, Но, увидев, что уроки эти собственно липовые и что, сидя за партой, вовсе не обязательно слушать халдея и можно заниматься своими делами, новички успокоились и начали приспосабливаться.
Мышка, сдружившийся с Арбузовым, сразу свел его со шкидскими картежниками. Маленький, жуликоватый Арбуз, быстро смекнув, составил компанию. За уроками он проводил время в рисовании и краплении карт или в игре "по маленькой".
Старостин, спокойный и деловитый, попал в Шкиду по ошибке. Он больше подходил к ремесленной школе. Да и в Шкиду пришел он со всякими молоточками, напильниками, сверлами и прочим инструментом, и уже на второй день расположил к себе немку Эланлюм, вылудив и запаяв ей кастрюлю.
Учиться Старостину хотелось, но от десяти уроков он сразу же отупел и, забоявшись науки, махнул на нее рукой, решив, что лучше уж слесарить. Шкидцы первоклассники решили, что человек с такой фамилией обязательно должен быть старостой и выбрали его на эту должность. Старостин не отказывался, а деловито и спокойно принял власть, ключи от класса, журнал, став вечным, несменяемым старостой первого отделения.
Но ни с кем так не сдружился Химик и никто не был так заметен потом в Шкиде, как следующий новенький — Шурка Лепешин.
Дружба началась в изоляторе, куда нередко теперь попадал Химик и куда в первый же день посадили Лепешина.
Химик увидел перед собой тоненького, высокого подростка, аккуратно одетого, тщательно подстриженного, с умным миловидным лицом и темными мечтательными глазами.
Лепешин подождал, пока не закрылась дверь, потом погрозил кулаком невидимому халдею и, повернувшись к своему товарищу по заключению, недовольно проговорил:
— Воспитатели эти ваши! Тоже! Я им ножик не хотел отдавать, а они за шиворот и сюда! Порядочки…
Голос новичка был звонкий и ломающийся, как у маленького мальчика, хотя он всячески старался казаться серьезнее и взрослее, держал руки в карманах, поднимал плечи, хмурил тонкие брови и, сев на подоконник рядом с Химиком, важно вынул портсигар и предложил:
— Закуривай!..
Ребята закурили.
— За что попал? — затягиваясь, спросил Химик.
— За болезнь. Расширение зрачков на чужую собственность.
— Это у нас пустяки, Из дому привели или еще откуда?
— С Миллионной, с Глебовского приюта! — Лепешин сделал страшные глаза и, придвинувшись ближе, зашептал: — Нас там, как собак, — арапником бил заведующий!
— Знаю. И я там был. Заведующий там генерал бывший. Так у него со старого времени привычка драться осталась… Здесь, в Шкиде этой, тоже стукают, но меньше. Опасаются.
— Я ушами шевелить умею, — неожиданно сказал Лепешин и сейчас же густо-густо покраснел.
— Ну? — добродушно удивился Химик. — Да ты не смущайся. Шевельни разик…
Лепешин перекосил рот, задергал челюстями, и уши его действительно зашевелились.
Потом новичок долго рассказывал разные истории, которые он вычитал у Луи Вуссенара, Жаколио, Майн-Рида и Жюля Верна. Химик слушал, широко открыв рот и затаив дыхание. Оба были так увлечены, что совсем не обрадовались приходу Сашкеца, открывшего изолятор.
— Ну, выходите, товарищи, — мягко сказал халдей, — и больше не бузите…
— Гусь свинье не товарищ, — процедил вполголоса Химик и юркнул из изолятора.
— Евграфов! Вернись, хулиган! Повтори, что ты сказал?
— Дядя Саша, что вы! — струсил Химик. — Я только сказал, что гусь свинье не товарищ. А вас же Гусем-Лапчатым зовут, значит, я — свинья…