— Ага…
— С Женькой?
— Нет, одна…
— Ну, тогда я пойду, — встрепенулся Суслик.
— А ты здесь сиди, не уходи. Можешь лечь на мою постель… Слышишь?
— Слышу… Спасибо…
На верхнюю площадку парадной лестницы вышел Химик. Он огляделся по сторонам, заглянул в пролет и вытащил из-за пазухи свое последнее изобретение — авиобомбу. Она была сделана из пивной бутылки, набитой шкид-порохом, с пробкой от детского пугача, вместо детонатора. Маленькие картонные крылышки придавали ей устойчивость во время полета. Когда Химик, оглядевшись еще раз, бросил свою бомбу в пролет, на площадку вышел Сашкец.
— Ты чего?..
Химик не успел и открыть рта, как внизу ухнуло, зазвенело, и кверху поднялся клуб дыма. Халдей потащил шкидца в изолятор. Химик вырвался. И тогда Сашкец побежал вниз за дворником.
* * *
Школа Достоевского,
Стерва сволочная.
Научила воровать
От родного края… —
попробовал петь доставленный в изолятор Химик, но перестал и растянулся на досках кровати. Лежал, смотрел на растрескавшийся потолок, на клочья обоев, свисавшие с отсыревших стен, а в голове вертелись всякие мысли.
Недавно была в "лавре " из-за плохого обращения большая буза. Бунт. Одних стекол выбили на шестнадцать тысяч рублей и убили воспитателя. "Лавру " после этого раскассировали. В Шкиду привели оттуда человек двадцать ребят. Но из новых товарища Химик подобрать не смог. Старые ушли.
Химик слонялся по школе и не находил себе места. По ночам он вспоминал институт Подольского. Даже ночью институт казался теперь уже лучше Шкиды. Вспомнил, как один раз назвал он воспитательницу проституткой, как его закрутили в простыню, и как потом его, связанного, воспитательница отхлестала по щекам. Но никакой злости Химик не почувствовал. Ему даже захотелось, когда вспомнил это, сходить извиниться за свои слова.
Припомнился и сам профессор. Он отличал Химика своим вниманием и раз пытался загипнотизировать. Химик притворился спящим, поднимал по приказанию профессора руку и остался очень доволен сеансом.
Там казалось лучше, и Химик выпросился обратно в институт. Подольский встретил хорошо, ласково, но, прочитав викниксоровское письмо, переданное ему Химиком, нахмурился и отказался взять к себе.
Вернувшись обратно, шкидец забузил. Не учил уроков, скандалил и по ночам вместе с Удаловым "электрифицировал " школу. Для этого они отводили ток от сети в перила лестницы, к дверным ручкам и дверцам печей…
* * *
Химик слез с койки, долго разминался и извлек из кармана баночку. В банке в керосине желтели комочки кальция. Он прикарманил кальций, когда новички из "лавры" громили химический шкаф. Химик хотел отомстить немке, с которой воевал последнее время. Для этого он решил, улучив момент, подсыпать в её ночной горшок кальция, который, соединяясь с водой, шипит и как бы взрывается. Химик думал, что этого будет достаточно и немку на утро найдут умершей от потрясения.
В школе зазвонили на ужин и сейчас же у дверей зашабаршили, затопали, и надтреснутый голос сказал:
— Гусь лапчатый…
— Дядя Саша, — крикнул Химик, пряча банку: — отпустите! Вчера целый день сидел!
— Ладно, — смилостивился Сашкец и открыл изолятор: — но в пятом разряде тебе быть!
Химик с постным лицом тихонько вышел, словно показывая, что он понимает положение халдея и сбегая вниз в столовую, с удовлетворением думал:
"Вали, переводи, чёрт плешивый. Вчера Костец раньше тебя догадался перевести".
Впереди бежал какой-то из новичков. Он с ходу прижимал к перилам огрызок цветного карандаша. Карандаш оставлял на перилах ярко-красную полоску.
На ужин была гороховая похлебка. Когда её разлили по мискам, в столовую прибежала немка и сразу обратилась к Химику.
— Евграфов. Это ты перила исчиркал? Иди вытри…
Шкидец, не обертываясь, с присвистом глотал похлебку. Большие порозовевшие уши его насмешливо вздрагивали.
— Да ты оглох? — тряхнула его немка.
— Вытри сама, — ответил Химик, и когда немка рванулась к выходу, крикнул: — У собачки под хвостом вытри.
Через минуту немка явилась уже с Викниксором.
— Если так убрать, в порядке трудовой дисциплины, — сказал Химик, — то можно. А если как будто это я начиркал, не буду.
— Видите, — закатилась немка.
Викниксор удивленно поднял брови, поморщился и выдернул шкидца из-за стола…
Захлопнувшаяся дверь заглушила протестующий рёв столовой. Вышвырнутый на черную лестницу, Химик потер затекшую шею и спустился по лестнице во двор.
Чуть-чуть моросило, сеялся-вился дождь. Химик постоял на дворе и повернул к флигелю.
В одной из комнат флигеля собралась целая компания. Был Женька с Бондаревой. Вместе с ней пришла ее подруга — Маня Солдатова, громадного роста девица с большими наглыми глазами. За Маней ухаживал Балда, сидевший рядом с Женькой. С чердака спустились Суслик и Капанька. Вся эта брашка, устроившись на кирпичах и поленьях, закусывала копчеными сигами, которые украл на рынке Женька. При появлении Химика Балда, заметно охмелевший, подвинулся и любезно зазаикался.
— П-прошу присесть… Ка-какими… каким чёртом занесло?
— Меня Витя вышиб, — хмуро объяснил Химик, и сел рядом с Балдой.
Женька перестал лапать Бондареву и налил Химику в стакан водки.
— Капанька, Суслик, надо ещё раз дербалыхнуть, — продолжал Женька: — в нашем полку прибыло.
Водки было много, принес Балда. Его сламщик Вася Слон работал в Резинометалле, и поэтому Балда был всегда с деньгой. Он ежедневно отправлялся в кооператив, протягивал сламщику трехкопеечный чек, и Вася Слон вешал ему товара рублей на десять…
У Химика шумело в голове. Он еще помнил, что его вышибли. Но было уже все равно. Он сидел, покачиваясь, оглядывался и улыбался.
Напротив него Бондарева плотоядно уничтожала рыбу. Перехватив взгляд Химика, она подмигнула ему и улыбнулась. Губы ее при этом натянулись, выступили желтые неровные зубы, и она стала похожей на собаку. Сидевший на корточках Суслик зачесался и так звонко щелкнул раздавленной вошью, что сидевший в самом углу Балда, осторожно и стыдливо касавшийся грудей Мани Солдатовой, вздрогнул.
Химик чуть повернул голову и увидел Капаневича. Шкидец сидел на двух кирпичах, грустный и взъерошенный как вымокший воробей, брезгливо прижавшись к стенке, он играл на зубариках. Потом внимательно и строго взглянул на Химика и улыбнулся тоже, но не как Бондарева, а печально и сочувственно.
От этой улыбки Химика словно кольнуло. Он огляделся внимательнее. Женька поддерживал свою возлюбленную, обмякшую и пожелтевшую. Ее тошнило, она сплевывала и закатывала совсем осоловевшие глаза.
Химику стало ещё неприятней, он качнулся и увидел, что Капаневич вдруг поднялся и ушел из комнаты. Химик рванулся за ним, но ноги непослушно отнесли его к окну. Он опустился на подоконник и огляделся ещё раз.
Женька уводил куда-то Бондареву. В комнате остался только Балда с Солдатовой. Манькино платье измялось, спустившийся чулок открывал прыщавую волосатую ногу. Балда теперь действовал смелее. Солдатова не противилась и только взматывала головой, как лошадь, отчего её темные обсалившие волосы болтались как мочала на швабре…
Химик закрыл глаза. Ему почему-то вспомнился детдом на Колокольной улице, куда он попал с Курляндской… Новый детдом встретил Химика неласково. Ребята, жившие там, сатанели от скуки. Через несколько дней у воспитательницы Нины Васильевны пропал кошелек с двумя рублями. Почему-то подумали на Химика, и ребята, косившиеся на него, обрадовались случаю. Сами они, может быть, и не тронули бы, но помощник заведующего велел:
— В работу его возьмите, подлеца!
Били, издевались два дня подряд. Химик не сознавался. Сознаваться ему было не в чем. Кошелька он не трогал.
Помощник взялся сам. Бил он хлеще ребят. Химик не стерпел и взял на себя вину. Помощник тогда спросил: "Куда кошелек дел? Подавай сюда". — Химик опять сказал, что кошелька не видел. Снова били.
Ночью Химик потихоньку выбрался из спальни, хотел убежать, слонялся в темноте по школе, нарывался на стены, но все двери были закрыты.
А когда начало светать, совсем изныл, вспомнил, что опять бить будут, и выбросился в пролет лестницы.
Химику представилась воспитательница Нина Васильевна, молоденькая еще, с певучим грудным голосом. Дорого она свои деньги ценила. Две недели вертелся, в бинтах, в бреду, Химик. В больницу его не отправляли, боялись огласки. Как поправился, сразу отправили к Гужеедову.
Там измучили исследованиями. Каждый день мерили башку. Задавали всякие вопросы, а ответы отмечали секундомером. И так под ряд пять месяцев. Обследователь Химика был человек не плохой, но Химик как-то не утерпел и сломал его секундомер. Тогда отправили на Миллионную. Там, как и на Колокольной, били. Не ребята, уже, а заведующий… Химику припомнился его бывший товарищ Кузнецов. В детдоме "Красный Молот" был спектакль. Кто-то у одной гостьи тиснул ридикюль. Деньги прикарманил, а ридикюль выкинул, Кузнецов увидел и взял его себе. Нашли при обыске. Заведующий, круглый, коротконогий, по прозвищу "Пешка", вечно пьяный, позвал Кузнецова к себе и зверски избил. Весь день Кузнецов плакал, охал. Вечером его начало трясти, — отправили в лазарет. Ночью ему стало хуже. Приехала "скорая", а через два дня из больницы запросили: "Хоронить ли его там, или выдать труп Кузнецова для погребения всей школой".
Химик вспомнил кладбище. На куче вырытой земли стоит Пешка, говорит надгробную речь, рядом хмурые ребята, а в простом сосновом гробу синий, распухший Кузнецов, а над всем этим белые, стройные березки. Химик припомнил, что тогда березы только начинали цвести, — и заскрипел зубами. Говорили потом, что Кузнецов наколол ногу шилом и получил заражение, но Химик не верил этому.
* * *
Хмель проходил, Химик встал и потянулся. Стало совсем темно, в комнате никого не было. Он повернулся к окну; сквозь разбитые стекла дохнул на него ночной ветер, свежий и приятный как молоко. Дождь прошел. Наверху становились звезды, плавал туман. Крыши лоснились как копченые сиги. Хмель, как и дождь, прошел совсем. Химик стоял у окна, а в голове у него текли мысли. Мысли были о том, что в детдом уже не возьмут, к больной безработной матери идти нельзя и ему придется подаваться отсюда неизвестно куда. Это не угнетало, а наоборот — Химик почувствовал себя легко, словно отвалилась какая-то тяжесть.
Когда он на ощупь пробрался к выходу, то столкнулся на лестнице с Женькой.
— Куда?
Химик, ничего не ответив, шел вниз.
— К Викниксору? — крикнул Женька. — Прощенья просить?
Химик не останавливаясь пересек двор и вышел за ворота. Там он опустился на ступеньку подъезда и незаметно для самого себя уснул.
Ночь отступала. Восточный край неба чуть заалел. Но пришли тучи, краски выцвели и рассвет начался сразу со всех сторон. На мостовые слетали кормиться проснувшиеся голуби. Проснулся и Химик от истошного собачьего визга. Рядом стояла фура. Ловец тащил к ней рыжую собаку. Сквозь решетку виднелись умные собачьи морды.
Химик встал, зевнул и поглядел на притихшие окна школы. Сунул озябшую руку в карман и нащупал ненужную теперь баночку с кальцием. Выбросил ее и не спеша пошел в сторону. Шел неторопливо, спокойно, словно не гопничать, а в ближайшую лавочку за хлебом, и долго сутулился еще вдалеке, пока не скрылся за поворотом.
Фургонщик запихал собаку в фуру и поехал, тоже не спеша, в другую сторону.
В спальне мочевиков весело… Скудная шестнадцатисвечёвая лампочка, едва прорезая сгустившийся от спиртных и махорочных паров воздух, освещает нелепо развалившихся по койкам и на полу ребят. Валяются пустые музейные банки и выброшенные из них за ненадобностью проспиртованные каракатицы, ужи и морские кони.
На ближайшей от дверей койке полулежит Калина и тупо улыбаясь дергает дребезжащие струны балалайки. Напротив Калины сидит, скрестив ноги калачиком, новичок, только вчера попавший в Шкиду, он покачивает своей конусообразной головой, скалит неровные зубы и тянет:
Урка за фрайером идет,
А кореш толкает и поет.
Паптюха брось.
Не дрейфь.
Ныряй смелей.
Даром время не теряй.
Ай-я-я-яй….
Поющий взмахнул рукой, прищелкнул пальцами и вся спальня исступленно грохнула:
Та-ра-ра мамы, цуцы,
Пер-вер-туцы.
Гоцам.
Подам.
Пер-вер-тоцам.
На заблеванном полу, около раздавленной в смятку морской звезды лежит Храпа, в руках у него уж, он вертит его над головой и кричит:
— Это не змея, братцы, угорь это. Его жрать можно. Манька! — надрывно выкрикнул он: — тащи вилку и горчицу.
Что ты, что ты, что ты, что ты
Я солдат девятой роты… —
орёт кто-то.
— Манька! — шлепает ужом по полу, не дождавшись вилки, Храпа. — Тащи, стерва, тарелку и соли. Слышишь!
Положив грязные ноги на подушку, безмятежно спит, лицом вниз, Васильев.
— Вставай с постели, пироги поспели! — кричит Храпа и вытягивает Васильева вдоль спины измочалившимся ужом.
Калина, отшвырнув в сторону балалайку, сонно хлопает глазами.
Когда в спальню вошел проходивший мимо Викниксор, ему шибануло в ноздри спиртным перегаром, оглушил визг, ругань.
По середине спальни — бросилось в глаза — стоял и мочился на пол Храпа. Попятившись от Викниксора, он рыгнул и упал в лужу.
Викниксор схватил его за шиворот и потащил к двери.
Тащить было неприятно, тяжело, шкидец брыкался, рыгал, а кроме того Викниксор не знал, куда собственно он тащит Храпу. Еще вчера двери обоих изоляторов какими-то канальями были сорваны с петель.
Когда Викниксор доволок воспитанника до выхода, Храпа рыгнул громче обыкновенного: его стошнило прямо на живот заведующего.
Викниксор выпустил Храпу из рук и, схватившись за голову, выбежал вон.
На шкидском дворе стоял Старостин и хмуро смотрел на окна флигеля. Голубятню, которую он придумал, сделать не удалось. Четыре выпущенных голубя не вернулись обратно, двух остальных затрепали крысы. И ребята водят в бывшую голубятню девчонок.
Старостин выругался и пошел на задний двор. Там шкидцы играли в "пожарных".
— С-стой, б-братва, — надрывался брандмейстер Балда — сегодня с-сарай не т-трогать. С-старый доломаем.
От старого оставались только столбы, сиротливо глядевшие в небо. Пожарники накинули на один из них веревку и, когда Балда скомандовал: "полундра", раскачали столб и быстро выдернули его из земли.
Поодаль стоял владелец разрушенного сарая, бывший аптекарь. Несчастья сваливались на его седую голову. Сперва ребята сбили с его сараев замки и продавали приходившим тряпичникам его собственные бутылки из-под лекарств. А теперь ломают его сараи.
Старик уже не протестовал, а лишь горестно разводил руками. Когда он попробовал угрожать, его облаяли, швырнули вдогонку палкой, а ночью выбили в квартире стекла.
Старостин, глядя на еврея, невесело ухмыльнулся и пошел к воротам. В руках его был узелок, в узелке казенные простыни и другие, более мелкие вещи, которые шкидец прихватил с собой на память об этой осточертевшей ему школе.
Только по привычке ещё Шкиду продолжали именовать детдомом, хотя она стала уже обыкновенной ночлежкой, самым обыкновенным "штабом"… Приходили новые ребята, жили, а потом снова исчезали, не забыв захватить с собой то постельное белье, то лампочки, то дверные ручки, то вьюшки… Вечерами на школу опускалась темнота; по коридорам, по лестницам ощупью пробирались воспитанники, в разбитые окна несло холодом; в печах выло и гудело… На дежурство халдеи вступали с тоской и отвращением и время свое старались отсидеть в учительской…
Викниксор не выходил из квартиры, и только изредка шкидцы видели, как мелькала его согнутая, закутанная в пальто фигура; он куда-то уходил с корзиночкой, потом приходил и опять запирался. Мать его, Совушка, на кухню не показывалась, а обед варила у себя в комнатах на примусе…
И шкидцам уже было всё равно, есть ли Викниксор, или нет Викниксора.
Когда в коридорах протягивали верёвки и ставили перевернутые стулья, было всё равно, кто попадет — свой ли, чужой ли, халдей или шкидец.
Уже плохо стали знать в лицо друг друга. Уже не удивлялись, когда исчезали старые и вместо них появлялись новички. Уже редко кто проводил день в Шкиде; с утра уходили на промысел, на рынок; к обеду возвращались, а если кого и не было — не удивлялись: знали, что парень засыпался…
Из уборных по зданию тянуло вонью. Там срезали трубы и испражнялись прямо на пол. Музей разгромили и продали на бумагу. От библиотеки остались одни шкафы, да и то из них вырвали замки и свинтили петли.
Когда однажды Лёнька пришел проведать Шкиду и, стоя на дворе, разговаривал с Сашкецом, наверху в зале со звоном вылетело не тронутое еще бемское стекло, а халдей только погрозил ребятам пальцем и крикнул:
— Тише вы там, гуси лапчатые!..
Но однажды всё переменилось. Из своей квартиры бодрой, давно забытой походкой вдруг вышел Викниксор; в руках его были какие-то бумаги и "Летопись", а свеже начищенные сапожки скрипели решительно и неустойчиво… Он приказал закрыть входные двери и собрать в учительскую воспитателей. Известие об этом сразу распространилось по школе и взбудоражило ребят.
В обед в столовую пришли все халдеи и Викниксор. Викниксор сказал речь. Слова были старые, но их давно не слышали, и поэтому они казались грозными и почти новыми.
— Шкида реорганизуется, — говорил заведующий. — Пора избавиться от темного и грязного наследия преступного мира. Пора с корнем выкорчевать всю нечисть, которой зарос детдом… Начинается генеральная чистка. Школа объявляется на особом положении.
Прогулки и отпуска отменяются. За каждое замечание следует понижение разрядом. За самовольство заключение в изолятор. За оскорбление воспитателя перевод в реформаториум. Для поддержания порядка установлена постоянная связь с милицией и объявляются заложниками: Арбузов, Лапин, Грейжа, Синицын, Штерн, Васильев, Сластенков, Рыбин. Заложники, в случае массовых беспорядков, в первую очередь отправляются в милицию.
Шкида мрачно молчала. После обеда всех разогнали по классам. В классах ввинчивали лампочки и вставляли стекла; становилось теплей и уютней. Дежурили все воспитатели, и даже начались уроки. Потом стало известно, что халдеи с милицией устроили во флигеле облаву. Захватили и отправили в отделение Суслика, Капаневича и двух девчат. Женьку посадили в изолятор, его накрыли в острый момент, и теперь шкидец жаловался, что из-за халдеев он только себя повредил…
Вечером в спальне дежурила Эланлюм. Красное лицо её сияло едва скрытым довольством. Она удивлялась внезапному усмирению воспитанников и теперь старалась еще больше нажимать на них.
Все уже лежали по кроватям. Только в боковой, первой спальне сидел, прислонившись спиной к подушкам, Аксенка. Несколько дней тому назад, отчаявшись в жизни, он решил повеситься. Ребята полузадушенным вынули его из петли; он остался жив, но спать лежа уже не мог: мешала и болела вывихнутая шея. Эланлюм об этом не знала, а поэтому без разговоров просто столкнула в постель шкидца и, выходя, даже не слышала, как тот заплакал от боли. Но лежавший рядом Лапа возмущенно и дико свистнул. От свиста задребезжали стекла и звякнула лампа. Немка метнулась обратно, а во второй и третьей спальне засвистало уже несколько человек…
Заухали кровати, заляскали по железу палки, загудел от стукота пол. Немка бросилась к выходу, в неё пустили поленом.
Она споткнулась, ухватилась за дверь и жалобно вскрикнула:
— Мальчики, мальчики!..
Несколько подушек разом заставили её замолчать; она вывалилась наружу из спальни, оставив на полу свой золотистый шиньон.
— Бей!.. Бей их…
— Крой!..
— Лупи!..
Одеяла и матрацы летят долой; у дверей вырастает баррикада из кроватей. Гремят из угла в угол с силой пущенные плевательницы… Гаснет свет… Слышен шум и вой из нижней спальни. Слышен истошный и долгий крик. Это бьют поленьями, закрутив в одеяла, Киру.
— Бей!.. Бей их!..
— Крой!..
— Лупи!..
Дергается заваленная дверь… Полураздетый Викниксор с парой подоспевших халдеев пробуют открыть её.
— Сифилитик! — визжит кто-то в темноте и бьет по кроватям железной палкой. — Вот я сейчас с корнем выверну всю нечисть, ты у меня не захочешь!..
— Эй, Элла, шмара! — хором под всеобщий хохот надрываются заложники. — Иди сюда! Мы тебя здесь прочистим, на особом положении!
— Понизим разрядом!..
— Ха-ха-ха!..
— Хи-хи-хи!..
— Бей!.. Бей их!..
— Крой!..
— Лупи!..
— Сиф-фи-ли-тик!..
Арбуз напяливает немкин шиньон и, размахивая дубиной, носится по спальням. В темноте кривляются, ломаются, свистят белые тени. Вылетают только-что вставленные окна… Гремят выстрелы самодельных шпалеров; сверкает огонь; дым прямо на полу зажженного костра застилает комнату и клубами уносится прочь, в разбитые окна… От шума и выстрелов глохнет в ушах…
Внизу на улице собирается толпа…
Из остановившегося трамвая выскакивают люди…
Бегут, громко стуча сапогами, дворники…
Вой и свист наверху усиливается. Это взломали наконец двери и ворвались в спальню халдеи. Но трещат и несутся по воздуху поленья; несутся, рассыпая песок, плевательницы; залпами гремят выстрелы; кричит и падает, схватившись за лицо, Селезнев. Сашкец выбегает за дверь; за ним выскакивает Викниксор.
— Скорей! — кричит он: — скорей в учительскую!.. Звоните в милицию, иначе всё погибло…
Но и внизу крик и грохот встречают их. Коридор завален шкафами, а сверху летят поленья, и гулко падают, кирпичи. И надо бежать еще дальше, вниз, под лестницу.
И Викниксор понимает, что им ничего не остается больше делать, как отсиживаться и ждать подмоги. И еще он понимает, что это наступил конец.
А наверху разбивают изолятор и двери. Потом отблески огня ползут по стенам. Слышится свисток постового милиционера. Ломятся в закрытые на ночь ворота и зовут на помощь…
Арбуз вдруг опомнился:
"Заложник… Милиция… Сейчас возьмут…"
Он стаскивает с головы шиньон и вместе с дубиной кидает его в полыхающий посреди спальни костер…
В окна несет туманом, дождем и ветром. Внизу чернеет холодная земля; задрав голову, стоят привлеченные скандалом люди; кричит дворник; хлопает калитка …
Арбуз перекрестился и начал спускаться по водосточной трубе…