{Шем Писец}
{Род Шема}
Если Шем ушит из Шемуса, тогда Джем отжат из Джейкоба. Всегда можно достать несколько твердолюбых, которые вообразят на словах, что его туземный путь начался от почтенной родосновы (он был пронизведён между линиями Рагонара Синие Броволочки и Хатальда Колючеголового, его названец Кап. Поч. и Преп. г-н Лесбородов Нужнозадарский Буколепов был среди его самых дальних связьственников), зато каждый человек честного слова на этом текущем пространственном свете знает, что его задняя жизнь не потерпит, чтобы её описывали чёрным по белому. А соделав из всего этого доложные выводы, может проявиться и то, на что этот гибрид был похож со стороны.
{Вид Шема}
Телесная стать Шема, может статься, включала тесак черепа, восьмушку синичьего глаза, прицельный нос, одну онемевшую руку в рукаве, сорок два волоска вне его бескоронки, восемнадцать к его подчерепухлой губе, трио антеннок с его мемегаподбородка свинопасынка, неверное плечо (что выше, чем правое), везде уши, искусственный язык с естественной кудрявостью, ни одной твёрдой ноги для опоры, дырявую пятерню, слепой желудок, глухое сердце, блуждание в печёнках, две пятые от двух ягодиц, кладстоловский багаж его сверхкорма, мужесладкий корень всех зол, кельтолососёвую тонкокожесть, кровь угря, ушедшую в холодные пятки, и пузырь, распечаленный до такой степени, что молодой Мастер Шемми на его первом распутье на самом рассвете протоистории, видя себя таким и сяким, занятый придумыванием уколкостей в их детсадоводстве, холопском приюте по Свинотулице 111, Дубклин, Старая Горландия (вернулись бы мы туда сейчас за дренькметалл, бесвребренье и борзость? а за нескончаемые лобаннчики? за двадцать песен и лиретку? за дюжину квартальных плюс коп? за четверяйца плюс златник? – ни за какие динары! ни за джо на свете!), продикодавал всем своим супбратьям и соуструхам первую загадку вселенной, спрашивая: «Когда человек – не человек?»; говоря им, повремените, молодички, пока волнение не перестало бременить землю (ведь с самого начала его день был как четырнадцать ночей), и предлагая анисовый блочок в награду (али как маленький презент из прошлого, ведь их медный век был пока ещё нечеканочным) победителю. Один сказал «когда небо восторгшествует к дрожелюбию»; второй сказал «когда бегомские уста»; третий сказал «когда он, нет, когда, подождите минутку, когда он тростьглодит и детарминирован»; следующий сказал «когда ангел смерти наложит руки на книгу жизни»; а ещё один сказал «когда падаешь винным духом»; а ещё один – «когда перелистница игриво бахнет рыцаря с седла»; один из самых маленьких сказал «я, я, Шим, когда милый отец зовёт голосом на кроватную долину обоищ»; один из самых остроумных сказал «когда он откушайейтс яблоновкус и осозмеится самвдруг как гнусом поражучий»; а ещё один сказал «когда ты стар, я сед, тетери сонней, бледный, выбитый из сил»; а ещё один сказал «когда смирные мертвяки прогуляются»; ещё один – «когда его только что обрезонили»; ещё один – «когда на нашу голову у него нет никаким манером»; а другой – «когда тамовитые хрякообразные возьмут и свистнут до неимоверхней крышины». Все были неправы, поэтому сам Шим, доктатор, снял сливки, правильным ответом будет (все сдаются?): «когда мы говорим (а он ваш до скопления числа веков) о Сникшем».
{Еда Шема}
Шем сник немалость низко, и его низость выползала во-первых через его продовольствие. Он был так низок, что предпочитал вовремяобеденного консервированного лосося Гибксена (что не менее дешёвый, чем сердитый) наижирнейшей сёмге на снастях крюковины, или рисковейшему судаку, или сельди и форельке, которых когда-либо багрили между Прыжком Лосося и Островным Мостом, и время до времени он повторял в своём ботулизме, что он никогда не шмяковал такой джунглерощенной ананасовки, как те чудовища, что вы вытряхиваете из банок Анании (Финлейтер и Гладстон, Головное Здание, Великибратания). Никаких ваших дюймовых голубокровных балаклавных вмерутерпимых поджарок на шпажках, или точь-сочных ляжек огрехческой раненой баранины, или течь-свечных свиных скопытностей, или закус за куском роскошной гусиной груды, или отлом от ломтя с изюмнопудинговой начинкой, тонущей в топях морёнодубной подливки, для того грекодушного жизнёнка! Ростбивная Старой Зеландии! Он не мог к ней брегкоснуться. Вот что происходит, когда ваш водяной антрупофаг увлекается нашей растлительноядной лебёдкой! Он даже ловко убежал одной гунночкой и стал настоященником, говоря, что по-настоящему ему лучше дотянуть с чечевичным рагу в Европе, чем растягивать лущёную горошинку Грехландии. Однажды, среди тех мятежников в состоянии безнадёжно беспомощной интоксикации, этот рыбоятель попытался поднести цедрвкусовую кожицу к каждой ноздре, проикав (что по всей видимости было импровизацией его увычки, связанной с гортанным смыканием), что он чучувствует, как лугоносно он цветльёт в веках одной вприглядкой, как тситрон, как кцедрон, подобно сцедрам, на воде, по горам, облимонный, на Ливане. О! Его низость была ниже всего, до чего можно было опуститься! Никакой похожим-помощной огненной воды, или первоместного самогрога, или спиртквассера, или даже честного сильного солода. О, нетушки! Вместо того этот трагический шут захлёбывался с сыровороточным тошнотворчеством какой-нибудь бурноревенной облапоховой желчнозелёной истемнасильной ботважареной йодопоязвенной жухлоанисовкой, выжатой из иноградного зельфрута, и, послушать его (раскатавшего свои абсентиментальные гопы, когда он поглощал мммможет слишком ммммного в несколько горлянок и принимался изрыкать среди почти столь же низких сораспитников, которые, не стоя на месте, всегда знали, когда им было довольно, и были праведно возмущены хлебосольством этого негодяя, когда они обнаруживали к своему ужасу, что не могли слепить ещё по одной), так она получалась прямиком из знатного спелого сала, так, из того злачного сада, так-так, из её гдебелого стана, так-так-так, из винного чана самого ясного мадьяршества всея архидюшецеза (и если у этой тостной дюшески водятся креплёные манеры, заразней то её вина, как вы считаете?), самой играцогини (срамновато, что вы там скалите, все мы так будем) Страмушки Уринии.
{Фотография с Шемом}
Довольно не плаха, а? Пуншчело гороховое! Вот вам и низость! Её примеров неприкрыто высачивалось больше чем собак нарезавшихся из этого грязного маленького чернильного тараканальи в самый четвернапервый раз, когда девушка Волух-Турнтон со своим хладнокровным кодаком прищёлкнула того всё ещё недоуценённого национального верозаступника, который малодушно боялся выстрелов и вспышек, когда он выбирал кротчайший, как он наивно думал, путь до Каэрабашни, Влажные Америги, плавсредством ходопара Правдень, похоронив топор незадолго перед тем, через опасный выход с рыночной сцены, у нумары дрыннадесерт, к Маковкартосам, фруктовщикам и музыкальным цветоводам, со своим «Здравей, мамича! Яко си, ладна?», тут-то она и поняла, что человек с таким исправдомашним норовом должен был быть уроженцем Елвпоста по его походке, не сходя с места.
{Мясник Джон}
[У Джонса другой быколивер. В следующий край, будучи в городе, навестите его. А ещё лучше, захотите сей шанс. У нас старых пастухов на мякоти не проведёшь. Джонс теперь совсем порвал с выпечкой. Туши, убоины, свежевьё, на крюках, под ножом, ливер и потроха. Вкуси овец таких! Крест! Вкуси сальца у них! Крескрест! Его печень тоже в большую цену, его сильное ассортиместо! Крескрескрест! ПОЛУЧЕНО].
{Мнимое самоубийство Шема}
Приблизительно в то время, отняв-таки, все до последнего генерала (грошесохранив) надеялись или во всяком случае некоторые похоронщики подозревали, что ему скоро несдобровать, что он разовьёт наследственный лёгочный Т.Б. и позаботится о себе одним превосходным днём, или, нет, что одной проливной ночью пододеяльные кредиторы, слышав грубую песню и плеск у Причала Эдема, зевнули и перевернулись на другой бок, поняв, что всё сплыло, но затем, хотя он и влез в тяжёлый местный дебет, даже теперь этот аморалист не соответствовал своему типу. Он бы не предал огню свой головной мозг; он бы не бросился в Лиффи; он бы не зловзорвался на пневмантике; он отказывался бисквитаться с жизнью удушистым комом земли. По сговору с чертоземцем его ум заразмунд нервтерпёж обмишулил даже смерть. Навпаки, телеграфировал (как в чужой пьянастырь не своими устами: «В сколь кто идёт, Лепорелло?» – «Иисот Крейцов!») из своего неоподливанского убежища к своему братскому Янкинатану: «Всего один токай тут, завтра к другим делам, перемолвлен намертво, сделайте что-нибудь. Бездровочаг». И получил ответ: Безудобства. Давид».
{Сочинение ложных историй}
Видите ли, ребята, не резиня тянучку (что страхрисково, конечно), зато дело за малым в том, что он был (на его бардовской памяти) низок. Всё время он запасал с подобающим удовольствием все до единой крохи отстольных бесед, желая сложенное ближнего своего, и очень изредка, во время неподдельнично мундрёной говорильни, развёрстанной в интересах нации, ему кидались аккуратные давайпримечательности, касательно злого вреда его гения, некоторыми доброжелателями, тщетно умоляющими этого оскорбительного паписта аргументами из писания попытаться поободриться ради общеползания, Шалли-пай, и быть мужчиной, чесслово, а не посудным хапугой, например: «Простите, каково значение, извинишкин, того континентального выражения, если оно вам когда-нибудь попадалось на глазок, того слова, что нам ночевидится как каналья?»; или: «Вам где-нибудь, комбатя, в ваших путешествиях полувера или во время вашего сельского трубадурства не случалось натыкаться на некоего игривого молодого аристократа, отхныкивающегося на имя Низкий Свин, который всегда адресуется к женщинам краешком своего рта, существует на ссуды, и которому принцетать мет от роду?», без малейших призраков спешки, словно лучший хват, каким он и был, и, нимало не сожалея, он скривлял рассеянное сухопутное лицо, внедрял уховёрткий тарандаш в нарушность своего слышателя, а потом, шепелявя, парсаживая прюнели, чтобы убить время, и ломясь в голову из путьпоследних сил, чтобы уразуметь, какие под балдахинами Иянсена Хрёста у какого-нибудь мил-сынка Альбиогосподина, обивавшего университеты, будут по этому поводу мысли, не смекая начётов, и начинал делиться с интеллигенцией, допущенной к этой тамильтельно санталёзной городильне (после, во время и до физиологов, торговых правоведов, колокольных подлитиканов сестьбыхозяйственных произвредителей, ризничих из Сообщества Чистой Реки и филантропастей, заседающих в таком количестве комиссий по панэстетике одновременно, в каком только возможно), истинно свинарной историей жизни со всеми его низкими закатобарскими гореваниями, оскорбляя своих почивших предков, при прочих грязных условиях, в один момент с тартарабарщиной о великих промашках тона (о-ох!) у его всеизвестного славного старбати, г-на Хныхмыря, открытого годам, зрелищам и всем ветрам, которые сделали его первым из его септа и всегда долгвольно либеральным, хотя Навесы изнывали, коль много штрафов его ожидало, а в другой момент, наоборотче, восплеская трижды мура (а-ах!) за своего гнилого маленького призрака Папьеперения, г-на Симхамамхама, ранимку, вонючку, фигляра, задиру, балтушку, дурашку, из убогой противфивной семьи и постоянного последнепроходчика, пока никто уже не мог дознать, сколько было дому до милого, давая добровольные свидетельства от лица отсутсвующего, скользкого, как водопроныры, перед присутствующими (которые тем временем с возрастающим недостатком заинтересованности в его семантике позволяли разным подсознательным ухлыбкам неспешно расплеваться на их безразличинах), бессознательно объясняя (чем чернильница не шутит) с щепетильностью, доходящей до сумасшествия, различные значения разнообразных иностранных частей речи, которыми он злоупотреблял, и спруттивируя любую нерыхлимую ложь касательно всех прочих людей в этой истории, пропуская (несомненно, предсознательно), просто пещь, месть или хищность, которыми они его припирали, до тех пор, пока среди них не оставалось ни одного сонливца, что не был бы совершенно разочарован хватать за хвосток и без перерывков в повествовании его болтовни.
{Шем избегает раздоров}
Он сам собой разумел, что этот задавака в любом случае не любил ничего, что приближалось к противостоятельной или сногсшибательной потасовке, и каждый раз, когда его звали быть посредником в каком-нибудь октагональном споре среди языковых молотильщиков, этот заслуженный пустомыля всегда тёрся бок о бок с последним оратором, вручал пожателей (рукобитием, что есть речь без слов) и соглашался с каждым словом, как только хоть в пол силы произносилось: «повелевайте мной!», «ваш слуга», «хорошо», «я перед вами благовею», «что, мой сеньор?», «как бы мот откушать!», «совершенно правда», «благодаром», «вот те я», «видете, что я слышу?», «вот факт вот», «будьтесь любезны», «точно я?», «тут наполнить!», «нежалуйста», «хорошо сказали», «товарезче», «огромная влаготыльность», «моя понимать на пироманском?», «ваша понимать на гёрлпрельском?», «за вас любимого», «вам покорней слюды», и тут же сосредотучивал своё полное беспрекрасное внимание на следующем октагонисте, которому удавалось привлечь взгляд слушателя, спрашивая и умоляя его своим жалобным неморгателем (с перемежающимся кровошварканьем), было ли хоть что-нибудь в этом мире, что он мог бы сделать, чтобы порадовать его и переполнить его фиальный бокал за него в который уже раз.
{Шема оставили в грязи}
Одной фаршсмачной ночью (ведь его отправление сопровождалось проливным дождём), совсем не далее чем несколько тысячеливней назад, пасторально к нему, по названной причине, применили что-то напоминающее насилие, когда его (ничего не подозревающего) отубожили через оставленное поселение опадатливого Сдублина из резиденции г-на Ваномри по адресу 81/2, Мельинский Помост, до самого Зеленоустья, что гораздо дальше Кирпечоры и Лососиного Острова, соперничающими командами спросокаменных против быстросеменных, которые в итоге, будучи лихокрыты под страждой добольно позднёхонько, подумали (мыслям пастор удивился б), что они запулятся домой после их Огнекрасок-на-Огнекрасках с благодарностями за приятный вечер и поголовным отвращением, но вместо того, чтобы отфутболить его, дабы он вернулся воспрять, примирились (хотя они завидовали так, как только негодяйцы могут, касательно всех дрязг, что они на него взвалили) с той с пылу жаркой дружбой, что появилась исключительно из-за безупречной низости того нездорового извращенца. Опять же, была надежда, что люди, смотрящие на него со всем перезрением перезренных старых вояк, сначала хорошенько изволяв его в грязи, могли и пожалеть и простить его, предварительно обезвошив, затем что хоть этот смерд и родился в Низкоярске, но он опускался всё наинижнее, пока не иссмердился из поля зрения.
{Шем пишет балладу}
Все святые бьют Белиала! Миркопил забивает Нольколаю! Невсёможно! Готовсяк?
Нигде-то весь мир сообща не успел ещё участь его разрешить
для жены его;
Нигде-нибудь осуждены недалёкие предки на червеубийство
пожизненно;
Ещё не успел Импират славной Горбсики вызвать Ярбурого
из Англокрая;
Ещё Старосакс с Вечноютом на их буквонасыпи не обрели поле бранно;
И наша ведьмашка ещё не успела поджечь взгоречавку меж взгорних
вершин;
Ещё не успела красотка-дуга предсулить миромирие средь всех кручин.
Раз жарокопытный тут сферзится, извергороднику не избежать
наказанья;
Раз битые яйца не стряпать из кусанных яблок, старанье его –
лишь стенанье.
Тут сгорные взоры суровы на мельные воды; тут гроговщики
из сыннищих;
Ручьи ко Мглогуществу лиффиобильны лих-дщерей и любвеобидны
смешки их.
К черте бреговой глухоострова Тори пусти, немодюж, вигоушлых
открыто!
«Щип-щип! Из-за недр разумений!» – щебечет на это балбард
Паразит Слухорыла.
{Игры, которые бросил Шем}
О, винсчастное случаяние! Левак снимает небесные сливки, пока у Правых пар на копытах. Тёмненькие никогда не вытаскивали того черномазого поиграть в невыделительные, антистрастьсновальные, шеененавистнические, крепкосгааазные игры плоти и крови, которые задумал, сочинил, спел и сплясал Никомунц Неизвестров, в игры, в какие негритёныши играют целый день, в те самые старые игры (никаких ваших казаков-разбабников!) ради веселья и обстановки, в которые мы играли с Диной и стариной Джо, пинавшим её взад, добавляя вперёд, пока жёлтая девушка пинала его из-за старины Джо, в такие игры, как: «Фтом по кличке Громофтом», «Нагоняй в тиски от полицая», «Шляпу в круг», «Обделал ворам тюрьмишку и радости полны игруны», «Макаль свинкопилит, Никель лезет в щель», «Махобойкая шалунья и её корова», «Адам да Зелье», «Жало-Жалушко», «Мурлыша на заборе», «Двойки и тройки», «Американский прыжок», «Выгонять лисичку из норы», «Битые бутыли», «Напишите письмо Петрушке», «Прям-прямо в конфетерий», «Генресси злобослова выбрили», «Поцелуй почтманна», «Насколько полномолчны наши представители?», «Тихое чтение Соломона», «Анисовое дерево на булыжную робу», «Я знаю одну прачку», «Больнички», «Когда я проходил», «Это единстведин дом на весь Скворечнокрай», «Баталия при Ватерлоо», «Знамёна», «Варёнки из кустов», «Галлонтерейщик», «Расскажи свой сон», «Который час?», «На поле он», «Ныряющая маммия», «Царь горы», «Хилый бабуин и ворох разных бедненьких», «Глазкодёры и Ушкотёры», «Однажды другоблудничал, но больше мне в тот грех не впасть», «Возьми в прикуп леденец», «Индюк в соломе», «Вот как мы посев сажаем длинным и здоровым утром», «Кто не прыгал презабавно от мараний Миликана», «Я видел зубную щётку у Пэта Фаррела», «Вот сало грязьтереть поповские ботинки», «Когда его поток был как светодень вокрадугой МакПарка».
{Побег в Чернильную бутылку}
Теперь, к сожалению, уже известно, как в то поразительно кровобанное Воскресенье Единства (когда в наш театр гуннгалльского репернуара на ольстер-классы поединков спешил ажиокаждый из наших выдающихся встречнолобов и сиворечных, а маршалсельезы и ирландские глаза дарили небезоружные улыбки всем в спины; когда палые, бледные и псиные увидели чёрствых, прелых и праздных, а хулёные, бледные и жёлчные обидели чёрных, боевых и рыжих), категорически империруемый различными максимами, пока череподрамы брали над ним верх, этот салага в слишкомватной пижаме скрылся словно зайчонок, сломя голую правду жизней, к Тайльдинам, ругаясь по родине-матери, преследуемый раззванивающими проклятиями всех звонких в деревне и, не давая волю борьбе (его хряквольерный шестизаклад распустел, раз он его протирал оттогда, кактам с него стряслась всякая мелочь), старкозакупорил себя в своём чернильнобатальном доме, чтобы узнать, почём фунт лишки барнотухлостей, и остаться там, переживая свою жизнь, раз нельзя было терять ни минуты после того, как он поколол на шмасти своё пьянофорте, но в итоге, почувствовав себя соулвсем бокстихудо, он осторожно подкосился внутрь спального тюфяка из Швейнарии, его лицо завёрнуто в монтеветровку падшего воина, с лилли-баюбальным сонбреро и постельной прелкой у его ног, чтобы питать энергией ожидание, с немощными стонами (на монкмарийскую монотему, возмездья дольше, громче, чем треск племён, будучи занят глотанием из большой ампульной), что его подленькое чистилище было больше, нежели можно снести и чёрномученику, которого однопарализовал воинственный тонг переполошения (о свободная плесса, ладость наса! благояхвную святыню я взять с собою!), и его щёки и штаны меняли оттенок в ответ на каждое каркание ствола.
Не принимайте низко к сердцу, лютые и женственняни! Что за крестнаганная собака! Целые континенты огласились той караконурной низостью! А в райских садках гурии в одних рубах на диванах (отвергнутые вечерние звёздочки восреди них), услышав голую (о!) правду об этом скользком грубослове, восклицали: «Держиловы!»
{Шему нравятся его сочинения}
На затем, смог бы кто-нибудь за порогом сумасшедшего дома в это поверить? Ни один из тех чистых малых ангеломчиков, ни Нерон, ни сам Науходоносный, никогда не вынашивал подобные испорченные мнения о своей ужасающей удивительности, как умудрялся этот умственно и нравственно отсталый (наверное поэтому его нижнечаяние и было каждой бабочке заманкой), который, как стало однажды известно, фыркхавронил без бедолаганностей, уйдя в глубокий запой, тому собеседнику, ахти лечителю и приуличному смаккустарю, с которым он водил лапистое знакомство в кафешалмане, с неким Дэви Брун-Нуладным, его изоболочным близнецом (этот бесописец игроидной расы придумал себе псевдомину и куликал себя Чертонижником), под верходугами Цыгандома (Шем вечно богохульствовал, священно выписывая, Пристарь, он постарается, Суд. Пристань, и заплатит этому приходскому хитрожоху его четыре супа с каждым последним чихом девицы, Спударь, точно, будто комета на хвосте принесла, набравши пастькостьми из стоических речей, то сесть, чтобы тот выслушал, выждав десять отстуканов, Псударь, его «Песню пропойцы Балладникова», которая дублировалась как «Вино, вплясуньи и ватерприбор», а также «Что у братца в головоске, когда он играет впотёмную», под авторством Маэстро Шеймса Перьехваткина, самые ужасающие вещи, написанные убийственной зеркальной рукой), что он практчхи (звените меня!) практически не знал другой такой шевелиры, такого Шерстьпира, ни в предтечности отличного от его полярного прожитопоставления, ни в проточности приравного апчхименно (звените!) именно тому, кого он воображал или полагал предравным себе (слухая коньбыли, туркменные и досторезвые, помните что его подставили лисой к лесам, словно на зайписки похотников, со всякими отчайными лионницами Дырдома, смертарелкинутыми насупив рот его, раз он был скорогаврошкой и хорактёрным вспыльщиком, ни ать-бать-взять, ни гадь-дать-мать-тать в сане пушного человедя, и со всякими умозаключителями условленно-предскученного ногосломия в постпозиции: загривок, загривковее, загривковейвши, ивсёвтакомжедухе), и что если не сидеть складируя буквы и если продлится его линейка жизни, он не алея отчистит от всяких косителей английского языка (мультофонически поражаясь) свой гэльский сад.
____
James Joyce. Finnegans Wake [1_7.169.01 – 178.07]
Перевод: Андрей Рене, 2017 (c)
https://samlib.ru/r/rene_a/
andrey.rene@mail.ru