Тем не менее наука, гуманизм и церковь нам необходимы, и мы никогда не откажемся от них. Они не всесильны, содержат много досадных искажений, однако скрытые в них возможности являются необходимыми условиями для человека в его целостности.
Ситуация сегодняшнего дня требует возврата к более глубоким истокам нашего бытия, к тому источнику, откуда некогда пришла к человеку вера в ее особых исторических образах, к источнику, который никогда не иссякает для человека, обращающегося к нему. Если доверие к тому, что являет себя в мире, что дано в нем, не может быть положено в основу жизни, то эту основу надо искать в доверии к самым истокам всего существующего. Вплоть до настоящего времени мы лишь смутно ощущаем свою задачу, не более того. Пока еще мы все, по-видимому, оказываемся несостоятельными.
Вопрос заключается в следующем: как в условиях века техники и переустройства всех общественных отношений сохранить такое достояние, как огромная ценность каждого человека, человеческое достоинство и права человека, свобода духа, метафизический опыт тысячелетий?
Но подлинная проблема будущего, которая служит основным условием всех этих моментов и включает всех их в себя, состоит в том, как и во что будет веровать человек.
О вере нельзя говорить так, как о социализме, о тенденциях тотального планирования и тенденциях, противостоящих ему, о единстве мира или тенденциях к созданию мировой империи и мирового порядка. Вера не связана ни с целью нашей воли, ни с рациональным содержанием, превращающимся в цель. Ибо веру нельзя хотеть, она не выражается в определениях, на одном из которых мы должны остановиться, не укладывается в программу. Вместе с тем именно вера является тем всеобъемлющим, которое должно лечь в основу социализма, политической свободы и мирового порядка, так как только вера придает им смысл. Без веры нет доступа к истокам человеческого бытия; напротив, человек подчиняется в этом случае мыслимому, мнимому, представляемому, доктринам, а это, в свою очередь, ведет к насилию, хаосу и крушению. Правда, о вере нельзя говорить как о чем-то осязаемом, очевидном, но, быть может, нам доступно ее истолкование. Можно ведь кружить вокруг своих возможностей. Попытаемся это сделать.
Вера и нигилизм. Вера есть то объемлющее, что руководит нами, даже тогда, когда рассудок, по всей видимости, опирается только на свои собственные законы. Вера не тождественна определенному содержанию или догмату — догмат может быть выражением исторического содержания веры, но может и вести к заблуждению. Вера есть то, что наполняет сокровенные глубины человека, что движет им, в чем человек выходит, возвышается над самим собой, соединяясь с истоками бытия.
Самопостижение веры совершается только в ее исторических формах, ни одной из этих форм не дано — если она не хочет быть нетерпимой, а тем самым ложной — считать себя единственной, всеисключающей истиной для всех людей; однако всех верующих объединяет тайная общность. Противником их всех, противником, который потенциально заключен в каждом человеке, является только нигилизм.
Нигилизм — это погружение в бездны неверия. Может создаться впечатление, что человек в силу своей животной натуры может жить, непосредственно руководствуясь инстинктом. Однако это невозможно. Человек может, как сказал Аристотель, быть только чем-то большим или меньшим, чем животное. Если он отрицает это, стремясь жить просто по законам природы, как животные, то на этот путь он может вступить, только сознательно приняв нигилизм, а тем самым — с нечистой совестью и предчувствием гибели. Но и в своем нигилизме он цинизмом, ненавистью, негативностью мыслей и действий, состоянием постоянного возмущения доказывает, что он — человек, а не животное.
Ведь человек — это не просто существо, руководимое инстинктом, не просто вместилище рассудка, но такое существо, которое, возвышаясь, как бы выходит за свои пределы. Его сущность не исчерпывается тем, что может служить предметом физиологического, психологического или социологического исследования. Он сопричастен всеобъемлющему, что только и делает его самим собой. Мы называем это идеей, поскольку человек есть дух, называем это верой, поскольку он есть экзистенция.
Человек не может жить без веры. Ведь нигилизм в качестве противоположного полюса веры также существует только в своем отношении к возможной, но отрицаемой вере.
Все то, что сегодня совершают люди, ориентируясь на социализм, планирование, мировой порядок, становится полностью реальным и осмысленным отнюдь не в силу рационального познания и не под воздействием инстинктов, но прежде всего в зависимости от того, как люди верят и каково содержание их веры — или как они в своем нигилизме находятся в полярной противоположности вере.
Ход вещей зависит от того, какими нравственными принципами мы действительно руководствуемся на практике, каковы истоки нашей жизни, что мы любим.
Аспект современного положения. Когда Рим объединил в пределах империи весь античный мир, он завершил то нивелирование, начало которого относится ко времени Александра Македонского. Нравственные узы наций ослабли, местные исторические традиции уже не служили опорой гордой, своеобычной жизни. Мир находил свое духовное выражение в двух языках (греческом и латинском), в упрощенной, рациональной нравственности, которая, не оказывая воздействия на народные массы, допускала и наслаждение как таковое, и безотрадное существование рабов, бедных, зависимых людей. В конечном счете человек обретал истину, уходя из этого мира зла. философия личной непоколебимости в сочетании с догматическими учениями или с элементами скепсиса — это особого значения не имело — стала прибежищем многих, однако в массы эта философия проникнуть не могла. Там, где, по существу, уже ни во что не верят, утверждается наиабсурднейшая вера. Самые разнообразные виды суеверия и учения о спасении странствующих проповедников, терапевтов, поэтов и пророков в невероятном переплетении моды, успеха и забвения создают пеструю картину, складывающуюся из фанатизма, восторженного поклонения, воодушевленной преданности, но одновременно и авантюризма, плутовства и мошенничества. Удивительно, что в этом хаосе в конечном счете на первый план вышло христианство, эта отнюдь не единообразная, но все-таки основанная на глубочайшем чувстве вера, с присущей ей безусловной серьезностью, которая сохранялась во все времена и вытеснила все остальные веры. Все это произошло не преднамеренно, не по заранее продуманному плану. Христианство стало служить определенным планам и намерениям только с правления Константина*; в ту пору, когда им стали злоупотреблять, оно уже существовало во всей своей исконной глубине и сохраняло во всех своих искажениях и извращениях связь с этой глубиной.
Наше время обнаруживает ряд аналогий с этим миром древности. Однако существенное различие состоит в том, что в античности нет параллели христианству наших дней, и мы не обнаруживаем ничего, что могло бы иметь для нашего времени то значение, которое имело тогда новое, изменяющее весь мир учение. Поэтому данное сравнение применимо лишь к отдельным явлениям, таким, например, как чародеи, круги их приверженцев и самые абсурдные учения о спасении.
Однако верованиям наших дней может быть дана и совершенно иная интерпретация. Когда говорят, что в наше время люди утратили веру, что церкви, по существу, бессильны и влияние их ничтожно, что основной чертой нашего времени является нигилизм, то часто приходится слышать в ответ следующее: это представление — результат применения ложного критерия, заимствованного из безвозвратно исчезнувшего прошлого. В настоящее время существует могучая, новая вера, способная сдвигать горы. Впрочем, это приписывали уже во времена Французской революции якобинцам и их вере в добродетель и террор, вере в разум, утверждаемой посредством радикального насилия. Так, либеральные движения XIX в. называли религией свободы (Кроче*) и, наконец, так, Шпенглер видел в концепциях религиозного типа, утвердившихся благодаря своей всепобеждающей силе убеждения, последние стадии культур. Подобно тому как для культуры Индии завершением является буддизм, для античности — стоицизм, для Запада им якобы является социализм. Религия социализма движет массами современных людей.
Тотальное планирование, пацифизм и тому подобное выступают как своего рода социальные религии. Они подобны вере неверующих. Человек живет не верой, а иллюзорным представлением о реальностях мира, о будущем и о дальнейшем ходе вещей, знание которого ему, как он полагает, дает его вера30.
Нигилизм оправдывает это тезисом, который гласит: человек всегда живет иллюзиями. История не что иное, как смена иллюзий. На это можно возразить, что историю переполняют не только иллюзии, но и борьба с ними во имя истины. К иллюзиям всегда прежде всего склонен слабый, а в наше время человек, быть может, слабее, чем когда-либо. Однако у него еще остается единственный шанс, шанс слабого, — безоглядные усилия в борьбе за истину.
Нигилист и это назовет иллюзией. По его мнению, истины вообще не существует. И он кончает следующим тезисом: надо верить, безразлично во что, — необходимую иллюзию человек создает собственными силами и мог бы сказать: я в это не верю, но верить в это надо.
Если рассматривать веру в ее психологическом аспекте, не ставя вопрос о ее содержании, истине и объективности, то во всякой вере обнаруживается аналогия с верой религиозной: претензия на исключительную значимость своего представления об истине.', фанатизм, неспособность понять то, что находится за пределами собственной веры, абсолютные требования, готовность пожертвовать жизнью во имя своей веры.
Когда молодой Маркс пишет о новом, подлинном, не существовавшем ранее человеке, который лишь теперь пробудится к жизни, о человеке, который устранит свое самоотчуждение, то перед нами встает образ, близкий символу веры. Такое же впечатление создается, когда в наши дни прославляется в своей суверенности новый, работающий в условиях машинной техники человек — жесткий, отчеканенный в своих действиях, замаскированный, надежный, безличный.
Однако психологические черты не превращают всякую веру в веру религиозную. Напротив, они характеризуют именно суррогат религии и нефилософские по своему типу учения. Посредством рациональности, злоупотребления наукой, преображенной в догматизм научного суеверия, безусловно ложная идея о возможном совершенстве правильного мирового устройства превращается в искаженное содержание веры. И эти искажения обладают огромной силой воздействия, они могут быть очень опасны, могут привести мир на край гибели. В них нет нового содержания; более того, сама пустота этой веры предстает как коррелят к утрате человеком своей подлинной сущности. Для сторонников этой веры характерно то, что их уважение вызывает только сила и власть. Доводы на них не действуют, духовная истина не имеет для них никакого значения.
Поставим еще раз принципиальный вопрос: возможна ли вера без трансцендентности? Может ли человек полностью подчиниться чисто мирской цели, обладающей характером веры, поскольку содержание ее относится к будущему, следовательно, к тому, что как бы трансцендентно настоящему, поскольку оно находится в противоречии со страданием, с недостатками, со всей внутренне противоречивой действительностью настоящего? Подчиниться цели, направленной, как и большинство религиозных учений, на то, чтобы утешить, создать неправильное представление о настоящем, обещать награду в том, что не является сущим, наличным? И вместе с тем способно требовать — и с успехом — жертв и отречения во имя этого иллюзорного будущего?
Ведет ли эта вера, в которой исчезает всякое очарование, а вместе с трансцендентностью исчезает и прозрачность вещей, к упадку духовной жизни и деятельности людей? Остается ли в мире только умение, интенсивность труда и случайное принятие правильного решения, прометеево воодушевление техникой, усвоение непосредственно достижимого? Или этот путь ведет нас в новые глубинные пласты бытия, еще не различимые для нас, потому что мы еще не научились внимать их зову?
Мы считаем это маловероятным. Всему этому противостоит знание о вечных истоках человеческого бытия, о человеке, который в своем разнообразном историческом обличье, по существу, не меняется в своей вере, соединяющей его с глубинами бытия. Человек может скрыть от самого себя свою сущность, истоки своего происхождения, вытеснить из своего сознания то, что в нем было, исказить свою природу. Но он может и восстановить ее.
Это всегда возможно: из тайны обнаружения себя в сфере существования вырастает глубокое сознание бытия, этому сознанию необходимо мышление, и в мыслимом оно сообщается другим; сознание бытия обретает достоверность в любви — в любви открывается и содержание бытия. Из отношения человека к человеку, во внимании друг к другу, в разговорах, в коммуникации вырастает видение истинного и пробуждается непреложное.
Наши представления, мысли о вечном, слова, в которых мы это выражаем, меняются. Но само вечное измениться не может. Оно есть. Однако никто не знает его, и если мы теперь пытаемся представить сущность вечной веры, то при этом полностью осознаем, что подобные абстракции часто остаются едва ли не пустыми словами и что даже эти абстрактные формулировки не более чем историческое воплощение вечных идей.
Об основных категориях вечной веры. Мы делаем здесь попытки сформулировать сущность веры в нескольких положениях: вера в Бога, вера в человека, вера в возможности человека в мире.
Вера в Бога. Созданные человеком представления о Боге — это еще не Бог. Однако ведь познать божество мы можем только с помощью представлений — в качестве данного нам языка. Эти представления — символы, они историчны и всегда несоразмерны предмету.
Каким-то образом человек уверен в наличии трансцендентности — пусть даже это не более чем сфера ничто, где заключено все, это ничто, которое внезапно может стать полнотой и подлинным бытием. Божество — это истоки и цель, это покой. В нем человек защищен.
Человек не может утратить ощущение трансцендентности, не перестав быть человеком.
Негативные утверждения относятся к представлениям. Они проистекают из неизмеримой по своей глубине мысли о божественном присутствии или из бесконечности безмерных стремлений.
Вся наша жизнь полна символов. В них мы ощущаем присутствие трансцендентности и соприкасаемся с трансцендентностью, с подлинной действительностью. Эта подлинная действительность теряется как в реализации символа в сфере нашего существования, так и в его эстетизации в качестве непреложной путеводной нити наших чувств.
Вера в человека. Вера в человека — это вера в возможность свободы; образ человека остается неполным, если в этом образе нет воплощения основной черты его экзистенции, нет ощущения того, что он, будучи подарен себе Богом, вместе с тем обязан себе тем, что из него стало, и перед самим собой несет за это ответственность.
Отзвук наших чувств в историческом прошлом, то, что воодушевляет нас, когда мы знакомимся с нашими предками, проникая в глубь веков вплоть до истоков человеческого рода, — это их стремление к свободе, способы, которыми они осуществляли свободу, образы, в которых они открывали свободу или обнаруживали свою жажду свободы. В том, чего достигали люди, что они говорят нам в своей исторической действительности, мы узнаем себя.
Свободе необходима подлинная коммуникация; она — нечто большее, чем простое соприкосновение, договоренность, симпатия, общность интересов и развлечений. Свобода и коммуникация недоказуемы. Там, где пытаются прибегнуть к такому доказательству с помощью опытных данных, нет ни свободы, ни экзистенциальной коммуникации. Но обе они создают то, что потом становится предметом опытного знания, хотя и не может быть удовлетворительно объяснено в качестве феномена, и что указывает на проявление свободы, которое само по себе, если мы ему сопричастны, понятно и убедительно.
Вера в человека — это вера в возможности, которые он черпает в свободе, а не вера в обожествленного человека. Вера в человека предполагает веру в божество, благодаря которому он есть. Без веры в Бога вера в человека превращается в презрение к человеку. Утрата уважения к человеку, как таковому, ведет в конечном счете к тому, что мы начинаем относиться к чужой жизни с равнодушием, своекорыстно и не останавливаемся даже перед ее уничтожением.
Вера в возможности человека в мире. Лишь ложное познание видит мир замкнутым, лишь ему мир представляется в виде некоего механизма, якобы доступного знанию, или в виде неопределенной неосознанной повседневности.
То, что критическое познание открывает нам у своей границы и что соответствует непосредственному самообнаружению в этом загадочном мире, это — открытость, непредвидимость целого, это — неисчерпаемые возможности.
Верить в мир не значит верить в него как в некую самодовлеющую сущность, это значит постоянно помнить о загадочности обнаружения себя в мире, о своих задачах и возможностях.
Мир — средоточие задач, он сам вышел из трансцендентности, в нем иногда звучит речь, которую мы слышим, если понимаем, чего мы действительно хотим.
Последствия веры (в Бога, в человека, в возможности человека в мире) существенны для путей социализма и мирового единства. Без веры мы во власти рассудка, механизма, иррационального начала, разрушения.
1. Сила, черпаемая в вере. Только вера приводит в движение силы, которые подчиняют себе животные инстинкты человека, лишают их власти и преобразуют в двигатели подымающейся человеческой сущности: инстинкты брутальной власти, стремящейся к господству (желание властвовать), воля к самоутверждению, лишенному подлинного содержания (жажда богатства и наслаждений, эротические импульсы, вырывающиеся на поверхность, как только это оказывается возможным).
Первый шаг к обузданию инстинктов совершает внешняя власть посредством террора и устрашения, затем — уже опосредствованная власть табу, и, наконец, происходит внутреннее преодоление инстинктов верой властвующего над собой человека, постигающего силою этой веры смысл своих поступков.
История — это путь человека к свободе под знаком веры. На основе веры люди создают законы, подчиняющие себе власть, формируется легитимность, без которой нет ничего надежного, становится самим собой человек, подчиняясь необходимым требованиям.
2. Терпимость. Мировой порядок может быть осуществлен только при наличии терпимости. Нетерпимость означает насилие, вытеснение, агрессию.
Однако терпимость — это не равнодушие. Равнодушие возникает скорее из высокомерной уверенности в обладании истиной и являет собой первую стадию нетерпимости в виде скрытого презрения — пусть думают что хотят, меня это не касается.
Терпимость, напротив, открыта, терпимый человек осознает свою ограниченность, хочет объединиться с другими людьми во всем различии их мнений, не стремясь привести все представления и идеи веры к общему знаменателю.
Быть может, в каждом человеке и содержатся все возможности, но реализация их всегда ограничена. Прежде всего она ограничена конечностью человеческого существования. Кроме того, тем, что в самом возникновении явления всегда заключено многообразие исторических факторов, благодаря которым мы не только отличаемся друг от друга, но и обретаем нашу сущность и непреложность нашего существования. Человек как явление в мире совсем не должен принадлежать к одному и тому же типу, но многообразие людей не должно исключать их общий интерес. Ибо при всем различии нашего исторического происхождения корни наши уходят в общую почву. На этом основывается требование беспредельной коммуникации, которая в мире явлений есть путь к обнаружению истины.
Поэтому собеседование — единственный путь не только для решения важных вопросов нашей политической жизни, но и для любого аспекта нашего бытия. Однако лишь на основе веры это общение обретает импульс и содержание; на основе веры в человека и его возможности, веры в то единственное, что может объединить всех, веры в то, что мое личное становление связано со становлением других.
Границу терпимости составляет только полная нетерпимость. Однако каждый человек, каким бы нетерпимым ни было его поведение, должен быть способен к терпимости, потому что он человек.
3. Одухотворенность деятельности. Все то, что становится реальным в области социализма и планирования или в области установления мирового порядка, все институты, предприятия, правила общения и типы поведения меняются в зависимости от того, какие люди их осуществляют. Мышление, вера, характер людей определяют это осуществление и его последствия.
Все то, что рассудок намечает, ставит своей целью, применяет в качестве средства, основывается в конечном счете, поскольку оно совершается и претерпевается людьми, на мотивах, далеких от рассудочной сферы: либо на влечениях и страстях, либо на импульсах веры и идеях. Поэтому стремление ограничить сознание рассудочностью опасно. Оно тем скорее подпадает под власть замаскированных элементарных сил.
В критическом сознании вера ведет к самоограничению конечных вещей: силы и власти, замыслов в области рассудка, науки, искусства. Все замыкаются в своих границах, подчиняясь регулированию, которое не носит характер плана. Это регулирование коренится в глубоких пластах некоего порядка, осознающего себя в озарениях веры. Конечное этим как бы одухотворяется и предстает как способ присутствия бесконечного. Конечное становится как бы сосудом или выражением бесконечного и воплощает в своих действиях присутствие бесконечного, если конечное при этом не забывает о своей конечной природе.
Отсюда и возможность обращаться к человеку посредством институтов, бюрократии, науки и техники; это — призыв к тому, чтобы, отправляясь от идеи этих явлений, человек выявил как на незначительных, так и на серьезных рубежах дух целого, обрел в самоограничении, в бесконечном смысл и человечность. Государственные деятели, чиновники, исследователи — все они получают определенный ранг и смысл, свидетельствуя самоограничением своей силы о том, что их ведет всеобъемлющее.
Вера в будущем. Аспект настоящего и категория вечной веры как будто настолько различны, что должны исключать друг друга. Это различие еще увеличивает остроту следующего, относящегося к будущему вопроса: какой облик примет вера человека?
Сторонники радикального пессимизма полагают: в грядущих бедствиях исчезнет все, вместе с культурой исчезнет и вера; уделом людей будет бесчувствие, паралич душевных и духовных сил, так как эти бедствия и составляют гибель посредством физического уничтожения. В этих словах заключена безотрадная истина. В самом деле, мгновения, когда в величайших бедствиях открываются глубины души, не оказывают, по-видимому, никакого воздействия на мир, они остаются вне коммуникации или исчезают для мира, оставаясь в сфере интимной коммуникации близких людей, В величайших бедствиях вопрос о вере в будущем окажется, вероятно, излишним. Над руинами всегда царит молчание, леденящее молчание, из глубин которого до нас доходит какой-то отблеск, но он не говорит нам ничего.
Если же в будущем сохранится вера, если она будет сообщаться и соединять людей, то несомненно одно: та вера, которая действительно придет, запланирована быть не может. Нам надлежит лишь быть готовыми принять ее, жить так, чтобы эта готовность росла. Мы не можем сделать целью наших стремлений наше собственное преобразование, оно должно быть подарено нам, если мы живем так, что способны принять этот дар. Поэтому нам представляется разумным хранить молчание о вере в будущем.
Если, однако, правда, что вера всегда присутствует, то и такое общество, где слова «Бог умер» носят характер усвоенной всеми истины, не может полностью погасить то, что всегда есть. Тогда этот остаток веры или ее ростки попытаются обрести свой язык.
И философия может измыслить сферу, где такой язык возможен. Он складывается из двух мотивов: 1. Тот, кто верит, любит верующего человека, где бы он его ни встретил. Так же как свобода стремится к тому, чтобы все вокруг нее были свободны, вера стремится к тому, чтобы все обрели ее историческое воплощение. Смысл этого не в принуждении, не в навязывании, а в том, чтобы привлечь внимание словами, в которых тем или иным способом заклинается трансцендентность. Правда, решительным образом помочь друг другу в деле веры мы не можем, мы можем лишь встретиться в вере. Если трансцендентность вообще может помочь, то только единичному человеку посредством его собственной сущности. В собеседовании мы можем только ободрять друг друга и раскрывать то, что заложено в каждом из нас.
2. Если планируемая деятельность и не может сотворить веру, то она может из самой веры измыслить возможности для всех и, пожалуй, создать их.
Для будущего неизбежно одно: путь духа и судьба человечества охватывает всех людей. То, что они не воспринимают, не имеет особых шансов сохраниться. Делом аристократии духа будет, как всегда, все высокое и творческое. Однако его основа и то простое, с чем соотносится все, созданное духом, должно стать действительностью в сознании большинства или идти навстречу его невысказанным желаниям.
При этом сегодня, больше чем когда-либо, решающим будет, что люди, умеющие читать и писать (до этого они не более чем дремлющие, бездеятельные массы), действительно читают. Долгое время Библия была настольной книгой каждого читающего человека с детских лет до глубокой старости. В наши дни этот вид традиции и воспитания как будто теряет свое значение для широких кругов населения и заменяется случайным чтением. Газеты, действительно необходимые современным людям, в том числе и такие, которые отличаются высоким духовным уровнем и в которых печатаются умнейшие люди нашего времени, могут оказать дурное воздействие там, где они являются единственным, быстро забываемым чтением. Трудно предвидеть, какое значение будет иметь в будущем для воспитания человека заполняющее его жизнь чтение.
Усилия, объектом которых является все население страны, предпочтительнее в деле определения будущего, поскольку они имеют в виду всех людей, но только в том случае, если им удается действительно найти отзвук в сердцах людей, а не просто создать искусственные построения. В противном случае они сразу же окажутся бесплодными, как только разразится настоящая катастрофа, что и произошло с фашистскими лжетеориями, которые утверждались с барабанным боем, широко распространялись и внедрялись в жизнь людей. Никому не дано знать, что может принести обновление церкви. Перед нашим взором возникают, правда, силы, коренящиеся в церковной вере, которые в своем индивидуальном облике поражают нас своей непреложностью. Однако какого-либо значительного, оказывающего всеохватывающее воздействие явления мы теперь не обнаруживаем.
Церковная вера находит свое выражение в представлениях, мыслях, догматах и становится исповеданием. Она может, оторвавшись от своих истоков, идентифицироваться с этим особым содержанием и с этими объективациями и тогда неизбежно ослабевает. Однако для сохранения традиции ей необходима эта опора.
Большинство людей, вероятно, еще связано в своей вере со своего рода осязаемой действительностью. Поэтому мудрые учреждения, целью которых является власть над людьми и вместе с тем оказание всем помощи, всегда исходят — если все остальное оказывается безуспешным — из желания людей обладать чувственной реальностью и определенными догматами веры.
Этому противостоит совершающееся вне церкви преобразование веры. Человек, внутренне свободный, не дает своей вере отчетливо выраженного всеобщего содержания; он тверд в своей историчности, в решениях проблем своей личной жизни, он контролирует себя, сохраняет открытость и основывается на авторитете общей исторической традиции. Возникает вопрос, не создаст ли эпоха, впервые научившая целые народы читать и писать и, быть может, воспитавшая большую дисциплину мышления, уже одним этим фактом новые возможности для свободной, не требующей твердого определения веры, которая при этом сохранит всю свою серьезность и непреложность. До сих пор подобная вера не встречала сочувствия в массе населения.
Поэтому функционеры догматической, доктринерской и институционализированной веры, ощущающие свою силу в качестве звеньев мощных образований, воздействующих на мир, подчас всемогущих в широких сферах, презирают эту веру, считая ее частной и слабой. Однако поскольку в конечном счете массы состоят из отдельных людей, другими словами, частный характер повсюду находит свое выражение — для хода вещей является определяющим, содержится ли в этой осязаемой помощи (пусть она даже принимает форму суеверия) то, что может быть обнаружено и в высоких духовных феноменах и связано с истоками человека как индивидуума, с тем, как он непосредственно живет в Боге.
Если сомнение в значимости современной церкви и ее способности к метаморфозе и порождает — быть может, без достаточного основания — отрицательный прогноз ее дальнейшей судьбы, то это сомнение совсем не обязательно должно распространиться на библейскую религию. Вполне вероятно, что будущая вера воспримет основные позиции и категории осевого времени, к которому относится и библейская религия. Это объясняется тем, что для целостного понимания истории духовное превосходство этой эпохи истоков человеческой культуры остается непревзойденным; тем, что наука и техника с возникающими на их основе новыми идеями не выдерживают сравнения с высокой верой и человечностью той эпохи истоков; тем, что распад современного мышления не мог быть приостановлен собственными силами этого мышления; тем, что нет больше простоты и глубины того времени, которые воплотились бы в новом образе, а если этот новый образ когда-нибудь и возникнет, то для того, чтобы устоять, он неизбежно должен будет сохранить прежнее содержание.