Я был очевидцем трагедии




Второго июня я проснулся часов в семь и, выглянув в окно пятого этажа общежития, увидел на спуске к Хотунку (район Новочеркасска с товарной станцией) цепь солдат. Снизу, от моста через речку Тузлов, поднималась густая толпа, даже колонна людей. Солдаты вынуждены были расступиться, так как люди шли буквально на таран, взявшись за руки...
Тогда, в 1962 году, я был студентом Новочеркасского политехнического института, обитал в общежитии, учился средне, кое-как существовал – перебивался с хлеба на квас. В мае мне исполнилось двадцать два года.
Согласно народной историографии, это было время «закручивания гаек». Подопустевшие было лагеря вновь наполнялись заключенными. Период относительной гласности миновал. Завершилась очередная перестройка органов управления. В небе давно уже пикал первый советский спутник, гремело повсюду имя первого космонавта Юрия Гагарина. На высшем уровне, следовательно, всё было в порядке. Внизу же... Поля залила кукуруза. Отношения с Китаем накалились. В центре и на местах боролись с абстракционизмом, другими словами, с работниками культуры: поэтов, художников, музыкантов – всех поучал, журил и наставлял политик, где при помощи кулака, где – бульдозера, где – подачками, как водится. Коммунизм был «не за горами».
Назревало и разразилось повышение цен на мясо-молочные продукты. Студентов это не слишком волновало: в магазинах Новочеркасска все равно никаких таких продуктов давно уже не было. Выручали молодость и родительские дотации, которые традиционно шли в общий котел.
Другое дело – трудящиеся городских предприятий, в том числе рабочие. В городе, особенно в заречной его части, много заводов: крупнейший электровозостроительный – НЭВЗ, электродный, химический, машиностроительный – многотысячные рабочие коллективы, чьими руками создается всё в стране, как любили повторять в прессе. Однако эти созидатели оказались самым бесправным и пренебрегае-мым слоем населения. Жилье строилось черепашьими темпами, даже то, которому люди присвоили меткое название «хрущобы». Снабжение из рук вон плохое. В городе забыли, что такое белый хлеб, фигурировал так называемый обойно-обдирный. Мяса, колбасных изделий почти не видели. За молоком стояли длиннющие очереди.
Весна 1962-го выдалась необычайно жаркой, тревожной. Надвигалось огненное лето. Тревога, ожидание каких-то значительных событий были буквально разлиты в воздухе. Я стал вести дневник, смутно чувствуя значительность времени...
Существует мнение, что старый, сталинский еще аппарат руководства намеренно усиливал неразбериху и трудности, стремясь дискредитировать политику Н. С. Хрущева. Прослеживая ход событий в Новочеркасске того периода, можно получить явственное тому подтверждение, если только не принять догадку, что административно-авторитарная система стихийно создавала аварийные, даже катастрофические ситуации.
Действительно, незадолго до известных теперь событий в условиях острейших продовольственных трудностей и запущенности социально-бытовых вопросов на гигантском НЭВЗе прежнего, всеми уважаемого директора переводят куда-то «наверх». Появляется новый директор, чужой для коллектива человек, не владеющий всеми нитями заводского организма, но заинтересованный в немедленных «показателях», «знаменующих» его приход. Отсюда, может быть, необоснованное технически решение срезать расценки дважды, более чем на тридцать процентов. Профсоюзная и партийная организации не стали, как известно теперь, на сторону рабочих.
Итак, более всего волновался сталелитейный цех НЭВЗа. Условия работы здесь были поистине адские: жара, загазованность, совершенно неудовлетворительная вентиляция. Человек в литейке должен хотя бы полноценно питаться. Возник стихийный митинг. Рабочие недоумевали: что делать, как жить дальше? Среди них появился директор завода Курочкин. Одна женщина, стерженщица, спросила директора, как ей быть: у нее двое детей, мужа нет, расценки срезали, да и на этот заработок мяса не купишь. Директор грубо при всех ответил ей, что-де, если нет мяса, покупай пирожки с ливером. Возмущенный рабочий, по словам очевидца, ударил хама-директора, и тот поспешил скрыться в заводоуправлении. Когда рабочие попытались войти туда, чтобы поговорить с администрацией, двери оказались заперты. Администрация покидала здание с другой стороны, через окна. Так разгорелась стихийная забастовка.
Как видим, в том-то и беда, что не оказалось руководителей, которые захотели бы говорить с рабочими, решать их больные проблемы. Зато вскоре же на заводе появились грузовики с милицией, которые были чуть ли не на руках вынесены рабочими обратно за ворота. Появились и армейские подразделения. Однако рабочие, особенно женщины, сообщили солдатам, в чем дело. К тому же командир прибывшего подразделения оказался разумным человеком и увез солдат с территории завода, обмолвившись, что здесь армии делать нечего. Точно так же, впрочем, поступил и генерал Шапошников, предотвратив страшное кровопролитие.
Забастовщики решили идти в горком партии, чтобы предъявить свои требования и, может быть, найти защиту от самоуправства администрации. Двенадцать километров до города шли долго: на пути возникали то бронетранспортеры, то цепи солдат. Но обида и возмущение не позволяли отступать.
Одновременно группы рабочих направились на другие заводы и в студенческие общежития за поддержкой. Однако в общежития их не пустили вовремя мобилизованные группы бригадмильцев. В течение дня 2 июня студентов постарались не выпускать из общежитий, время от времени проверяли присутствие в комнатах жильцов...
Увидев движущуюся колонну людей, я сразу же вспомнил недавний рассказ очевидцев о забастовке, о том, что бастующие остановили несколько пассажирских поездов с целью сообщить стране о событиях: все ведь прекрасно знали обычай «гробового молчания» наших средств массовой информации, прозванных в те времена в народе «средствами массовой дезинформации». Захотелось поговорить с рабочими, выяснить правду: что их заставило пойти на столь необычную у нас в стране меру – забастовку. Ведь у нас не признавалась законность этого единственно эффективного средства борьбы с «глуховатым» к нуждам людей управленческим аппаратом. В то же время в печати чуть ли не ежедневно звучало одобрение в адрес зарубежных забастовщиков. А ведь там тоже страдали и «смежники», и просто население. Однако всем ясна неизбежность положения, когда рабочие отказываются отдавать единственное свое достояние – рабочую силу, опыт, квалификацию – за бесценок, напоминая тем самым администрации, где находится источник жизни и кто подлинный хозяин в стране, а кто слуга, хоть и заевшийся.
Добрались мы с товарищем на площадь перед горкомом часам к десяти. К тому времени многие из пришедших сюда с колонной уже разошлись. Дело в том, что работники горкома партии не стали разговаривать с людьми, попросту сбежали. Выступил с балкона горкома только помощник прокурора города, как он представился. Заявил, что действия рабочих незаконны, и призвал их разойтись. Был он при этом явно испуган, тут же ушел. Никто его не задерживал.
В толпе у горкома появилось много просто любопытствующих, женщин, подростков. Тем временем с балкона выступали люди, высказывали свое мнение о событиях. Выделились, как и следовало ожидать, «активисты», призывавшие рабочих как-то оформить свои требования, передать их куда-то «наверх».
Исхудалая женщина в рабочем комбинезоне зачитала бумагу, найденную на столе исчезнувшего горкомовца, из которой следовало, что «трудящиеся Новочеркасска приветствуют повышение цен на мясо-молочные продукты и обязуются трудовыми успехами...» Сообщение вызвало дружный смех. Я видел вокруг себя живые, возбужденные лица, какие не увидишь на «организованной» демонстрации. Были возмущение, ирония, запальчивость, насмешка – не было рабского равнодушия или страха. Какие-то юные женщины в замасленных спецовках подбадривали мужчин, призывали держаться, добиваться справедливости. Не было здесь ни зверства, ни хулиганства. А ведь потом на собрании актива города, на митинге в политехническом институте, на процессах, где судили этих же пострадавших людей и где не был привлечен к ответственности ни один из санкционировавших расстрел, велась речь о «тысячных толпах хулиганов».
К одиннадцати часам запал митинга как бы пригас: люди пришли, достигли горкома, никого здесь не нашли и теперь не знали, что делать. Стали постепенно расходиться. На площади было, на мой взгляд, человек шестьсот, ну уж не больше тысячи. Никакой необходимости в применении оружия не было. В это время появились солдаты. Они расположились цепью между фасадом здания и толпой, вошли в здание горкома. На балконе появилось несколько офицеров в полевой форме с красными, загорелыми лицами: видно, с учений, сообразили мы с приятелем. Был там и солдат с рацией за спиной и с наушниками. В боковом проулке виднелась мощная полевая радиостанция. Было ясно: военные держат связь с командованием, возможно, и с самим «верхом».
Я интуитивно забеспокоился, предложил другу уйти с площади от греха подальше. Он предложил послушать, что скажет полковник (я не уверен, что это был именно полковник: из-за неважного зрения). Тогда я потянул его отойти хотя бы из первого ряда в глубину толпы, что мы и сделали. В это время полковник наклонился с балкона, опираясь на перила. Лицо его сильно побагровело. Он что-то крикнул вниз цепи солдат.
Заработали автоматы. Фасад здания заволокло белым пороховым дымом. Били пока что вверх. Толпа шарахнулась и замерла. Кто-то закричал: «Бежим!». Раздались голоса: «Не бойтесь! Они холостыми! Они не посмеют!».
В этот миг с правого фланга цепи ударил характерный звук боевых выстрелов; злобная с оттяжкой очередь. Толпа ахнула – бросилась бежать. За спиной толпы оказалась метровая изгородь сквера у памятника Ленину. В условиях бегства это оказалось серьезной преградой. Люди падали, топтали упавших. Стрельба продолжалась. Мы с приятелем, конечно, потеряли друг друга. Вокруг, пригибаясь, бежали люди, многие были окровавлены. На цветочной грядке лежала женщина в праздничном платье, оторванная рука ее валялась невдалеке. За памятником пряталось несколько подростков (надо сказать, в толпе было много подростков и просто зевак, гулявших в парке: был выходной).
Страха у меня почему-то не было: только недоумение и возмущение происшедшим. В один миг проявился характер правящего клана: аппарат, назначенцы, чуждые народу.
Оглянулся на площадь: на жгуче-белом асфальте лежали темные тела – картинка из учебника истории «Кровавое воскресенье». Врезалось в память: черно-вишневые лужи на раскаленном асфальте пучились, как бы кипели. Стало ослепительно понятным многое из прошлого нашей страны – связались времена.
Помог подняться раненому мужчине и поспешил с ним в боковую улицу, чтобы выйти из сектора обстрела. Предложил отвести его в госпиталь. Раненый испуганно возразил: «Там меня засудят! Достреляют! Веди домой, у меня жёнка медик!». Все-таки он лучше меня знал действительность.
Отвел его домой. Вернулся в общежитие. В вестибюле толпились недоумевающие, напуганные слухами о расстреле студенты. Перед ними разглагольствовал преподаватель с кафедры политэкономии. Он говорил о «тысячных толпах хулиганов».
– Разбиты все витрины на Московской (центральная улица). Разве можно бить стекла? – возмущался он.
– А людей убивать можно?! – сорвался я.
Все оглянулись на меня. Возникла «немая сцена». Я понял, что выгляжу страшновато: рубашка в крови – того раненого, которому я помог, на лбу глубокая царапина неизвестного происхождения, отчего вся щека в крови. Я поспешил в комнату, сменил рубаху, умылся.
Приятель был уже дома. Проверка, проведенная дежурными по общежитию через десять минут, прошла благополучно: все были на месте. Немедленно после нее мы поспешили в город: в такие минуты нельзя отсиживаться. Необходимо всё видеть лично: творилась история без прикрас и фальсификации. В такие дни взрослеешь больше, чем за иные десятилетия.
Весть о расстреле облетела немедленно всех, вызвала, видимо, неожиданную реакцию (впрочем, как знать, не было ли и это рассчитано организаторами избиения?): остановилось большинство заводов, улицы переполнились народом. Отовсюду подъезжали машины с рабочими. На Московской высаживались, молча шли к площади перед горкомом – плотной неудержимой колонной во всю ширину проспекта. Подобной демонстрации я еще не видел: стремительность, стихийная организованность, решительная целеустремленность. Остановить эту демонстрацию было невозможно. Хотя на крышах домов виднелись вооруженные солдаты.
На площади у горкома было море людское: тысяч десять, двадцать? Посреди толпы стояли два танка. Люди не давали танкам уйти. Митинг скандировал: «Хру-ще-ва! Хру-ще-ва! – и еще: – Пусть смотрит! Пусть смот-рит!».
Этот второй митинг, о котором долгое время вообще не упоминалось, был куда более массовым и целеустремленным и явился реакцией на расстрел.
Находившиеся в городе Микоян и Козлов не рискнули появиться перед людьми даже в присутствии танков. Микоян сказал несколько невыразительных слов по радио. Призвал людей разойтись по рабочим местам, пробормотал что-то о «трагическом инциденте». Но не сказал ни слова, оценивающего события, не пообещал даже разобраться, не ответил на требования рабочих установить справедливые и обоснованные расценки.
Митинг окружили войска. Был объявлен комендантский час. Людям объявили, что всех выпустят, кто уйдет до 10 часов вечера. К 11–12 часам ночи митинг растаял.
Через два-три дня о событиях 2 июня уже не упоминалось нигде официально. Только патрули ночью дежурили.
Патрулировали город солдаты, – судя по всему, жители Средней Азии. Я слышал, как офицер сообщал солдатам патруля, что здесь бунтуют уголовные элементы и надо быть осторожными, так как в солдат стреляют из-за угла, – прямая ложь.
Состоялся городской партактив, где осудили действия рабочих. Тем, кто пытался рассказать об увиденном, не давали говорить.
В политехническом институте было проведено собрание студентов (которое назвали митингом) с участием Ильичева, секретаря ЦК КПСС, и Павлова, первого секретаря ЦК ВЛКСМ. Ильичев вызвал смех и возмущение студентов, сообщив, что «автомат выпал из рук солдата и, ударившись о землю, сам застрочил». Павлов выступил куда более нахраписто. Он провел параллель между событиями в Венгрии и забастовкой в Новочеркасске, квалифицировал выступление рабочих чуть ли не как контрреволюционный мятеж. Живописал «татуированных уголовников, которые, взобравшись на башни наших танков, распивали бутылки "Московской" и, разбив опустошенные бутылки о броню, выкрикивали глумливые лозунги антисоветского содержания». Распалив студенческую аудиторию подобными описаниями, этот ничего не видевший на самом деле демагог добился от митинга одобрения расстрела:
– Так надо было в них стрелять? – возопил он.
– Надо! – гаркнул ошарашенный зал.
Добившись необходимой ему реакции зала, Павлов мгновенно успокоился, пробормотав: «Я знал, я был уверен, что здесь настоящая, наша молодежь». И достал сигарету. Мгновенно к нему потянулся с зажженной спичкой, ласково улыбаясь, крошечный ректор политехнического Авилов-Карнаухов.
В ходе этого собрания некоторые студенты пытались высказать свое истинное отношение к событиям, но им препятствовали истерично-подобострастные крикуны, которых всегда вдоволь на всяком собрании. Один человек заявил, что всё сказанное со сцены о забастовке и демонстрации – ложь. Из президиума потребовали, чтобы он назвал себя. Человек сообщил свою фамилию и то, что он шахтер из города Шахты.
– Как вы попали сюда, на студенческий митинг? – последовал вопрос.
– Я студент-заочник. У меня сессия. Поэтому я оказался здесь и был свидетелем событий.
– Это провокация! – взвизгнул услужливый холуй из первого ряда.
– Это провокатор, – величественно подтвердили в президиуме митинга. – Выведите его!
Дежурные бригадмильцы выпроводили человека. Ужасно, что студенческая аудитория не воспротивилась бесчестному ходу руководства.
Город притих. Событий как бы и не было. Невесть откуда на прилавках появились продукты. Сдвинулось с мертвой точки строительство жилья: быстро вырос поселок Октябрьский в Заводском районе.
Отчаянный шаг рабочих не прошел всё же бесследно. Однако цена перемен оказалась несоразмерной.
В Новочеркасске и ряде городов Юга прошли судебные процессы: преследовались участники новочеркасских событий, которых удалось заснять, выявить. Конечно, для расправы подбирались люди, как-то уже скомпрометированные: необходимо было подтвердить версию бунта уголовников, «тысячных банд хулиганов». Ответственные лица привычно обеляли себя. Обвиняемых было столько, что пришлось привлечь адвокатов из различных городов. Я слышал, как один из привлеченных к процессу юристов сетовал: «Зачем мне этот процесс? Дело безнадежное. Гонорара никакого: ведь они – нищие!».
Как любое необычное, трагическое событие, новочеркасская трагедия выявила не только черные, страшные стороны нашей действительности, но и дала примеры благородства, бескорыстия, человечности. Не говоря уж о твердости и гражданском мужестве генерал-лейтенанта М. К. Шапошникова.
Мне рассказывала студентка НПИ, комсомолка-активистка, добрый, искренний человек. Случайно она оказалась в горкоме во время митинга и последующих событий. Не совсем случайно, конечно. Она бросилась спасать горкомовское имущество от возможных попыток воровства «под шумок», собрала с помощью подростков ковры в одну комнату, стерегла их. Кроме того, звонила из горкома в прокуратуру города, в горком ВЛКСМ, чтобы оттуда пришли поговорить с людьми, успокоить их, – увы, тщетно. Затем появились военные. Снаружи послышалась массированная стрельба. Находившийся в комнате с ней молоденький лейтенант пошел выяснить, что происходит. Вернулся смертельно бледный. Сказал: «Там убитые». Она бросилась из комнаты – и услышала за собой одиночный выстрел.
Не знаю, в какой мере рассказ точен. Но у меня нет оснований сомневаться в правдивости студентки. Я слышал от многих людей об этом или подобном событии. Всем, видимо, хотелось верить, что в армии есть люди совестливые, имеющие сердце, чувствующие личную ответственность за происходящее.
Девушка пыталась сообщить об увиденном на активе города. Говорить спокойно не могла: душили рыдания. Слезы и волнение немедленно обернули против нее: «Да выведите эту истеричку!» – закричали напуганные городские «активисты».
Июньские события в Новочеркасске, как бы о них ни умалчивали на протяжении десятков лет, оказали воздействие на судьбу нашей страны и судьбы многих людей. В народе зрело сознание жизненной необходимости перемен, стремление к гласности, демократизации нашего общества…

ВИТАЛИЙ ВАСИЛЕНКО

Расстрел демонстрации

Проснулся часов в девять утра 2 июня 1962 года. Тридцать с лишним лет спустя я писал в своем «Реквиеме»:

День светился. Диплом я чертил в саду
в девятнадцать неполных лет.
В километре костры разводили в аду –
здесь была тишина и свет.
Тишину рассек автоматный треск.
Я не знал, что в центре стрелковый тир,
и какой-то холод мне в душу влез
и дыхание перехватил.
Слышал я, что заводы внизу бузят,
но до них километров, наверно, шесть.
Страх во мне вырастал, волосат, пузат.
Изнутри пробивалась шерсть.

Стрельба длилась недолго, вероятно, секунд тридцать, не более. На часах, которые лежали на столе, было 12 часов 30 или 31 минута. Стрелял не один автомат, и не залп слышал я. Но стреляли дружно, почти одновременно начав и закончив. Пёс Сокол «помогал» мне чертить листы дипломного проекта и сидел у моих ног без цепи, поглядывая на меня огромными карими умными преданными глазами, слегка подергивая при этом бровями. Я машинально разговаривал, типа «хорошая собака», отчего он улыбался, бил о землю хвостом и подпрыгивал, чтобы чмокнуть меня в щеку. Сокол тоже насторожился, повернул голову туда, откуда только что раздалась стрельба.
Я от неожиданности выронил карандаш, во мне всё похолодело, к горлу подступил сухой комок, я онемел. Больше не стреляли, но мне послышались очень отдаленные крики и какой-то шумовой фон из множества слитных голосов. И буквально через десять минут я услышал приближающийся рев танковых двигателей и, выскочив за ворота, увидел, как с той стороны улицы, где располагалась танковая дивизия, движется танковая колонна, и первый танк уже нырнул в балку, а через три минуты вынырнул и на полной скорости промчался мимо меня к проспекту Подтёлкова, ныне Платова, за ним другой, третий, четвертый, и пятый, и десятый… На перекрестке они разворачивались и устремлялись по проспекту к центру города. Я понял, что случилось что-то трагическое. Тут из-за ближайшего угла примчались соседские мальчишки, испачканные, перепуганные, бледные.
– Вы откуда?
– Из центра. Там стреляли. Много убитых и раненых!
– Как?!
– Солдаты у горсовета стреляли в демонстрантов.
Я в ужасе захлопнул калитку, побежал во двор, к чертежу, но никакое черчение не получалось: тряслись руки. В глазах проносились страшные картины. Где отец? Где мама? Где сестра? Кто стрелял? В кого?..
Сначала пришла сестра. Она ничего толком не могла рассказать, у нее зуб на зуб не попадал от пережитого ужаса. Школа находилась по маршруту следования демонстрантов, говорят, там произошли первые кровавые схватки с милицией. И стрельбу она слышала отчетливей, потому что от школы место действия находилось в несколько раз ближе, да и пули летели в их сторону.
Через пару часов после сестры появилась мама. Первым делом она запретила нам куда бы то ни было выходить из дома. Рассказала, что в городе полно военных, повсюду патрули на машинах и мотоциклах, все вооружены до зубов. Отец неизвестно где, неизвестно, что с ним. Там, говорят, были жертвы с обеих сторон. Не ходят поезда. Разобраны пути.
Мы сели обедать, но не могли проглотить ни крошки, только пили и пили воду. Часа в четыре прибежали соседи, стали рассказывать подробности, что множество убитых, море крови, что раненые сами бежали в больницы и госпитали, что демонстранты решили не сдаваться и вечером или завтра ожидаются новые выступления.
Когда начало темнеть, по городскому радио выступил Микоян. Он говорил с акцентом примерно следующее: «Граждане Новочеркасска! Сегодня в городе произошли трагические события. Есть человеческие жертвы. Мы обязательно разберемся и накажем всех виновных! И с теми, кто вызвал эту трагедию и кто руководил выступлениями и демонстрацией. Я прошу вас не усугублять ситуацию, не провоцировать военных, которые выполняют приказ. Никакое государство не может терпеть подобные беспорядки. Те, кто сейчас пытается митинговать в центре города, я вас прошу, разойдитесь. Я от имени Политбюро ЦК КПСС твердо обещаю, что все виновные в сегодняшних трагических событиях, все зачинщики будут выявлены и справедливо наказаны». Но, вероятно, народ не внял просьбам Анастаса Ивановича, потому что вскоре из центра донесся мощный звук одиночного выстрела танковой пушки. Оттуда же слышался гул множества голосов. Когда стемнело, в центре для разгона демонстрантов стали стрелять из автоматов в воздух и над нашими головами проносились трассирующие пули в сторону косогора, где были дачи. Говорят, что и там кого-то убило и ранило этими пулями.
Ночью снова раздавались автоматные очереди откуда-то из центра. В тот же вечер по радио объявили о введении комендантского часа, по всем правилам военного времени. Отец опять не ночевал дома. Мы закрылись на все замки и засовы, даже Сокола пустили в дом и легли часов в двенадцать ночи, не раньше, пережив, наверное, самый страшный день в своей жизни. У меня просто не укладывалось в голове, как после разоблачений злодеяний Сталина и Берии, на первом году выполнения программы строителей коммунизма, могли произойти такие страшные кровавые события.
На другой день часов в десять утра я пришел в техникум. Директор попросил всех собраться на линейку и, выступив перед нами, сказал, что в городе банды хулиганов спровоцировали ответные действия солдат, которые с оружием в руках защитили советскую власть от врагов государства и социализма. Они хотели сорвать построение коммунизма, выполнение программы партии, ввергнуть страну в пучину террора и гражданской войны. Но у них не вышло и никогда не выйдет! В городе создаются народные дружины, наш техникум не останется в стороне. Ваши классные руководители составят списки дружинников, и вы будете дежурить по городу, помогая милиции и патрулям в наведении порядка и в задержании зачинщиков и провокаторов. Никто не уйдет от суда и заслуженного наказания!
В результате мне выпало дежурить третьего июня и еще пять раз с интервалом четыре-пять дней до конца месяца, с 19 до 23 часов. Первое же дежурство с красными повязками, впятером, во главе с милиционером, когда мы ходили по центральным улицам города, вызвало у меня удивление: сколько солдат находилось в городе! Они патрулировали по трое с автоматами наперевес, ездили в открытых джипах с автоматами в руках, на мотоциклах с пулеметами в люльке. Попадались и бронетранспортеры. Я не заметил, чтобы преобладали нерусские. Обычная многонациональная советская армия, только лица солдат суровые, решительные, без тени радушия. Видимо, отцы-командиры им хорошо «растолковали», не хуже нашего директора, что здесь произошло и что они должны защитить. Вот они и защищали.
В этот вечер мы никого не задержали.
Из романтического мира юности мы за один день перешли в жестокий взрослый мир, где еще тлели красные головни гражданской войны. Мою веру в гуманизм вытеснила тупая ноющая боль где-то в районе затылка. Способность тонко чувствовать резко притупилась, как при сотрясении мозга или контузии. Вольно или невольно я представлял себя на месте расстреливаемых, и утешало то, что я не на месте стрелявших в людей. И я уже не мог больше верить в партию, в коммунизм, в программу КПСС. Во мне появилась пустота веры, которая стала заполняться только тридцать с лишним лет спустя верой в Бога после ряда других очень серьезных душевных и духовных потрясений.
В эти же дни в Новочеркасск приехали из Москвы Козлов, Павлов, руководители КПСС, КГБ, комсомола. На митинге в Крытом дворе НПИ, куда я с великим трудом прорвался, эти деятели, а за ними и науськанные студенты клеймили позором покусившихся на советскую власть и обещали каленым железом выжигать всех, кто будет пытаться организовывать подобные провокации, в том числе в студенческой среде. Ни слова соболезнования погибшим и раненым, ни слова о подлинных причинах трагедии, о том, что толкнуло, а это, безусловно, было отчаяние, многотысячную демонстрацию на выражение протеста. Жителей города регулярно информировали о задержании зачинщиков беспорядков, а через неделю начались заседания военного трибунала, который быстро «доказал» вину задержанных. Главных «зачинщиков» приговорили к расстрелу и незамедлительно привели приговор в исполнение и очень многих осудили на разные сроки заключения.

НИНА ОВСЯННИКОВА

Прозвучала команда…

Второго июня около одиннадцати утра я пошла в обувной магазин. На углу улиц Просвещения и Московской услышала гул, оглянулась на дом со шпилем и увидела огромную толпу. Впереди – дети в пионерской форме, много транспарантов, знамен, портретов.
Первая мысль – что за праздник сегодня?
Ничего не понимая, поспешила в магазины, но там был переполох: срочно снимали портреты Хрущева, лозунги – боялись погромов, продавцы выгоняли покупателей, запирали двери.
Толпа захлестнула меня, и я оказалась в сквере между памятником Ленину и зданием горкома и горисполкома. Было много детей, их теснили, и некоторые из них полезли на деревья. Около двенадцати часов дня из здания на балкон второго этажа трое мужчин вытащили упирающегося человека. Толпа гудела. Раздавались крики: «Расскажи всё народу!». Человек начал: «Товарищи!..» – но продолжить ему не дали, на балкон полетели камни.
С огромными усилиями я выбралась из толпы, встала у столба, рядом с металлической оградой, напротив парикмахерской. В это время с двух сторон сквера подъехали бронетранспортеры с солдатами. Они вскинули оружие. Мелькнула мысль: «Будут стрелять в воздух». Но прозвучала команда, и солдаты стали стрелять в людей.
От ужаса я не могла двинуться с места, но когда вокруг меня засвистели пули, я, собрав силы, побежала по улице Подтёлкова в сторону рынка, а потом в 5-е общежитие НПИ.
Вечером того же дня, около 21 часа, с опергруппой НПИ снова побывала в том сквере. Видела, как грузили убитых в кузов грузовика.

БОРИС СТЕПАНОВ



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-07-01 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: