В пятницу, 1 июня, как сейчас помню, был я с женой на даче – подвязывали виноград. Приехали соседи – Копылов с женой. Копылова говорит:
– Вы давно здесь? А вы знаете, что в городе творится? Я только что с завода. Там такая демонстрация!.. Рабочий класс бастует. Остановили производство... Остановили поезда...
– Да в чем дело?
– Трудовые расценки снизили, а цены, как сами знаете, на главные продукты: мясо, масло и молоко – подняли. Ну, рабочие и зашумели.
Домой мы попали часов в девять вечера. Была тишина. Ничего вроде бы страшного не происходило. Потом позвонили мне с работы: «Все коммунисты в институт!». (Я тогда был старшим преподавателем НПИ и членом партбюро электромеханического факультета.) Я пошел. Дежурил всю ночь. Все ворота и калитки закрыли. Все двери заперли. Поставили охрану. Не заметил, как наступило и прошло утро....
Днем 2 июня меня и А. Н. Комова (тогда он был ассистентом нашей кафедры) вызвал к себе ректор института Б. Н. Авилов-Карнаухов и поручил нам тотчас отправиться в 4-е студенческое мужское общежитие (угол Советской и Декабристов) и постараться сделать так, чтобы ребята не волновались, не шумели, не пытались примкнуть к демонстрантам.
Как развивалась трагедия, я не видел. Но грохот взрывов, автоматные очереди и отдельные выстрелы были хорошо слышны.
Когда мы с Комовым вышли на Московскую, было уже часа два-три. Глянули – страшный суд! Весь асфальт изуродован... Витрины все выбиты... Тротуары густо усыпаны стеклом... Людей мало... Все с перепуганными лицами, бледные...
Так дошли мы до сквера. Там, возле здания горкома КПСС (где-то справа), был установлен громкоговоритель. А внизу толпились люди – человек 200–300. Всё больше народ рабочий. Из громкоговорителя неслись призывы: «Товарищи, прекратите демонстрацию! Успокойтесь! Мы во всем разберемся...» (Это из-за толстых стен здания к новочеркассцам обращались члены экстренно прибывшей из Москвы правительственной комиссии во главе с Микояном.) Толпа на эти призывы отвечала криками: «Давай, иди сюда, к нам!.. Ишь, в бронь забрался!.. Что там де-лать?! Сюда иди!..». В самом здании горкома и горисполкома, как говорили, уже никого не было: все руководство убежало через задние двери и далее через парк... На скамейках, на дорожках сквера, у памятника Ленину были видны лужи крови. В этой крови валялись чьи-то соломенные шляпы, какие-то другие предметы... На самой же площади кровь была уже смыта, но лужи были красные. Мы не стали задерживаться и поспешили в общежитие.
Пришли. Ребята, конечно, предельно взволнованы: «Как же это так! Вы подумайте: около памятника Ленину расстреливали людей! Как же это связать с тем, что мы учили в школе, что нам втолковывают в институте! Это же Девятое января тысяча девятьсот пятого года!».
Мы, как могли, стали их уговаривать, успокаивать. «Ну, мало ли что бывает в жизни... Давайте не будем сгоряча дебатировать... Приехала правительственная комиссия... Вероятно, во всем разберется...»
Часа два провели мы со студентами. Слышим – на площади уже тише стало. Ребята пообещали никуда не выходить. Мы положились на их комсомольское слово и отправились назад.
Наступал комендантский час. Последние прохожие спешили укрыться за стенами своих домов. По улице Московской ходили танки. Вернувшись в институт (было уже часов шесть-семь вечера), мы доложили ректору обстановку. «Ну что ж, хорошо. Подежурьте еще одну ночь...»
В те же дни некоторые из новочеркассцев имели случай познакомиться с самим Микояном. Он, видимо, желая получить информацию из первых рук, лично посетил некоторые дворы и дома. Заходил и в наш двор, расспрашивал о жизни, интересовался, кто чем недоволен. О забастовках же, о демонстрации, о расстреле ее, как помнится, речи не было. Спрашивал только о быте, о нуждах. А нужда в продуктах питания, надо признаться, была тогда в городе весьма и весьма острая. Вот лишь один штрих. Вскоре (когда волнения более или менее улеглись) меня вызвали в горком КПСС и поручили провести работу по распределению и отовариванию продуктовых талонов среди сотрудников НПИ. Талоны были одноразовые. Что же давали? По полкило макарон и гороха на человека. Если вспомнить, как всего два года назад на прилавках гастрономов лежало и стояло всё, что угодно скромной русской душе, и люди успели уже привыкнуть к тому, что ежегодно 10 марта по всей стране происходило снижение цен (как правило, на 10–20 %), то наступившее вдруг без видимых причин резкое ухудшение снабжения не могло не поразить всех и не вызвать самых неприятных эмоций. Но вернусь назад.
Прошло сколько-то дней. Получаю пригласительный билет в суд. Судят «зачинщиков». Суд «открытый» и назначен в концертном зале.
Прихожу. При входе предъявляю свой билет и документы. Дальше еще раз. И еще раз... Тройной контроль!
Зал полон. Здесь не менее 400 человек. Все многократно проверены. Все (есть уверенность) будут молчать.
Весь суд длился не более пяти часов. Внешне все было как обычно: судья, два заседателя, обвинитель, защитники, свидетели... Но по существу (это я очень быстро понял) всё было заранее предрешено. Разыгрывалась комедия.
Подсудимых было, если мне не изменяет память, человек десять-одиннадцать. Сидели они за деревянной оградой. Молчаливые, сосредоточенно-спокойные. Многие из них были на своих предприятиях активистами: комсомольцы, коммунисты, один был даже секретарем комсомольской организации... Были прочитаны их производственные характеристики – в большинстве своем прекрасные. Было ясно, что перед нами не проходимцы, не хулиганы, не бандиты, как их называли... Но нашего мнения не спрашивали. Ребят обвинили в попытке захватить в городе власть: захватить радиоузел, банк, горком и горисполком, поднять всеобщее восстание... Иными словами, попытка рабочих людей вступить в контакт со «слугами народа» и обратить их внимание на их кричащие нужды было расценено как антигосударственное преступление без смягчающих вину обстоятельств. Семь (или восемь?) человек были приговорены к расстрелу. Остальные – к разным срокам заключения. Впечатление от увиденного и услышанного – самое тягостное.
Народ был еще раз потрясен и возмущен. Хватались буквально за головы. Но возмущение это уже не было открытым. Все понимали: громко возмущаться – это значит подвергнуть себя и семью жестоким репрессиям.
Наибольшее недоумение и гнев рождала мысль: как же так, если существовали зачинщики, если захват власти готовился долго и открыто, если выявить этих зачинщиков не стоило никакого труда, то, вероятно, можно же было принять своевременные антимеры, не довести дело до крови... Этот вопрос возник даже на суде. Но ответа, разумеется, на него не последовало. И вынесенные приговоры – это были не просто приговоры, но и информация к размышлениям, понятные всем своеобразные инструкции: как нужно понимать и как нужно толковать все происшедшее. И думаю, если поднять архивные документы, то там наверняка обнаружатся фразы типа: «Трудящиеся Новочеркасска крепко осудили эти поступки...» Хотя на самом деле трудящиеся крепко осудили тех, кто организовал это чудовищное судилище.
ПЕТР СИУДА