Желающих не оказалось. В этот миг Саша почувствовал себя очень скверно. Когда его критиковали, он еще оставался более или менее спокойным, немного только взволновало выступление Директора. Но сейчас, когда выступления показали, что от него отказались все, — он никому не нужен, не нашлось ни одного друга и защитника, от него отрешились все, — это было слишком... Если бы не природная гордость, несомненно, Саша заплакал бы. Он первый раз в своей жизни почувствовал великую силу коллектива, силу, с которой нельзя шутить и невозможно не считаться.
Косой, переговорив с Дмитриевым, продолжал:
— Значит, голосовать?
— Давай голосовать, — послышались голоса.
Вынесли решение: «От Матросова отказаться, перевести его в другой цех. Лодыри нам не нужны».
Сашу направили в слесарный цех. Здесь было менее интересно, чем в столярном. Инструменты были проще, меньше машин, много знакомых предметов: пил, молотков, болтов; в средине цеха стояли три токарных станка. На фабрике слесарный цех не имел решающего значения, он являлся подсобным, выполняющим заказы столярного цеха.
Плечистый мастер Пожидаев, сам из воспитанников колонии, не особенно обрадовался новому рабочему: ему были известны подробности перевода Матросова. Однако он встретил новичка по возможности приветливо:
— Будешь работать на токарном, очень интересная профессия, — рекомендовал он Саше.
Целую неделю Саша учился, привыкал к станку. Он уже начал самостоятельно обрабатывать несложные детали. Однако в цехе он вел себя самоуверенно, не особенно признавал власть старших, на каждом шагу подчеркивая, что он сам себе хозяин, для него все трын-трава. Однажды Саша без разрешения мастера взял с соседнего станка гайку и пристроил ее к своему станку. Пожидаев предложил вернуть гайку. Матросов не обратил никакого внимания на его замечание и продолжал работать, как ни в чем не бывало. Пожидаев вынужден был сам снять гайку и вернуть ее на место.
Матросов мгновенно вспылил и что-то проворчал. Пожидаев, косо взглянув на воспитанника, отвернулся. Весь цех стал свидетелем этой сцены. Саша небрежно посмотрел на ребят, вышел из цеха и быстро направился в общежитие. Однако чем дальше шел он, тем ниже опускалась его голова, короче становился шаг. Около маляров он внезапно остановился, вспомнив собрание в столярном цехе; перед глазами встала картина голосования — лес рук, требующих изгнания его из цеха… Это могло повториться. В нерешительности, не зная, что делать, Саша потоптался на месте. Его заметил Директор и весело крикнул:
— Разве ты не на работе?
Матросов сердито буркнул:
— Не твое дело, — но все же повернул обратно.
Когда Саша вошел в цех, все с любопытством оглянулись. Только Пожидаев продолжал работать; Саша обратился к нему:
— Ты меня, того, прости... Погорячился.
— Иди к станку.
— Ты на меня сердишься?
— Мне не положено сердиться, а положено учить вас работать.
— Значит, между нами? — с надеждой спросил Саша.
Мастер покачал головой:
— Нет.
— Доложишь?
— Нет, сам после работы доложишь начальнику.
До самого вечера в душе подростка шла борьба, он то решал не ходить в кабинет начальника, то передумывал, зная, что ослушаться нельзя.
Вечером Матросов стоял в кабинете Стасюка. Кроме него, был вызван еще командир отряда Габдурахманов. Петр Филиппович, разглядывая поникшую фигуру Матросова, спросил:
— Долго ли будем особо заниматься тобой?
Саша молчал. Что же он мог ответить?
Помолчав, Петр Филиппович проговорил:
— Ну, что же, товарищ Габдурахманов, будем решать, как быть... Ты — командир отряда. Жду твоего слова. Тоже отказываешься от него?
Матросов потупил голову, он не ожидал, что дело может принять такой резкий оборот.
— Товарищ начальник, передайте дело Матросова в распоряжение отряда. Сами примем меры.
— Учитываешь, что он меньше чем за месяц совершил три проступка?
— Знаю.
— И все-таки не отказываешься?
— Нет, товарищ начальник.
Из кабинета выходили вместе. Матросов с интересом спросил:
— Почему и ты не отказался от меня?
— Я люблю помогать, кому не везет, — ответил Рашит.
Как не почувствовать себя человеком в этом коллективе, где с тобой поступали иногда неожиданно резко, иногда мягко, но никогда не были равнодушными?
ЗА КАРА-ИДЕЛЬЮ
Третий день Матросов вместе с отрядом находился на живописном берегу Кара-идели; под горой Нагаево колонисты пахали. Сюда попали не все. Между тем всем ребятам хотелось работать на поле, юные сердца вздыхали по просторам, но прошел тщательный отбор: это Саша чувствовал по тому, как часто встречал огорченные лица колонистов, слышал взволнованные разговоры их в укромных уголках.
Матросов не питал никаких иллюзий, он знал, что с такой характеристикой, как у него, не стоило и думать о назначении на работу в поле. Но каково было его удивление, когда вечером, перед отбоем, в коридоре выстроили все отряды и назвали его имя в списке колонистов, назначенных на полевые работы. Матросов оглянулся вокруг, думая, что он, вероятно, ослышался, но его взгляд нечаянно встретился с черными холодными глазами Рашита. Вот кто, оказывается, за него хлопочет… Почему? Что он хочет от Саши? Что ему надо?
В ту минуту у подростка впервые появилось чувство благодарности к человеку.
В первый день работы на поле среди колонистов находился и Михаил Трофимович. Он налаживал пахоту, учил, указывал. После обеда Матросов неожиданно попался на глаза Михаилу Трофимовичу.
— Что с тобой? Почему хромаешь? — остановился Катеринчук.
— Пустяки, немного натер ноги… Пройдет…
Катеринчук повел подростка к заместителю начальника колонии по хозяйственной части Сулейманову и заставил выдать Матросову более просторные ботинки.
— Разве он сам не мог сказать, что ботинки малы? — проворчал Сулейманов.
Там, на улице, среди людей, в кругу которых Матросову приходилось бывать, он не встречал еще такой заботы. Характер не позволил Саше выдать свои чувства, однако он понял, что с сегодняшнего дня он уже не сможет равнодушно относиться к своему воспитателю.
В голове мальчика зародились мысли, которых раньше не бывало. До сих пор Матросов жил собой, надеясь только на свои силы, а теперь он встретился с коллективом. Но эта сила в первые дни пугала его, ему казалось, что она ограничивает свободу, будет стеснять его. Этим и объяснялась его настороженность и замкнутость.
…Когда солнце садилось, — а от подошвы Нагаевской горы казалось, что оно садится в центре города, — усталые колонисты по сигналу поварихи тети Тани собирались к ручью. Сигналом сбора на ужин служили удары в медный котел, в котором кипятили чай. Эти звуки нельзя было даже сравнивать, со звоном серебряного колокола, тем не менее, они всегда были очень желанными.
Работа заканчивалась в сумерках. По сигналу командиры всех отрядов бежали к Сулейманову. Обычно у трактора или около парников проходила короткая «летучка». Порядок всегда был один: сначала докладывали все четыре командира, затем Сулейманов ставил задачу на завтра. В течение десяти минут подытоживался рабочий день; Сулейманов не имел основания быть недовольным: вспахано все поле, закончен ранний сев злаковых культур, подходит к концу обработка полей под огороды. Черная, как летняя ночь, земля лежала вокруг. Колонисты работали, не жалея сил. Однако Сулейманов недовольно выговаривал командирам:
— В бригаде Еремеева безобразие. Ни командир, ни отряд не думают о будущей посадке овощей.
При этом замечании встал высокий молчаливый Еремеев, без возражения отчетливо проговорил:
— Есть думать о посадке.
— Рашит Габдурахманов плохо организовал перевоз через реку…
Габдурахманов возразил:
— Из-за нас нет задержки. На перевозе дежурит Матросов…
Тогда Сулейманов голосом, не допускающим возражения, повторил:
— Я сам ждал лодку десять минут. Разве это порядок?
На лице Рашита появилось недоумение: неужели Матросов подвел?
Колонисты по сигналу тети Тани могли бежать к ручейку, где их ждал горячий сытный ужин. Но командиры отряда должны были еще обойти свои участки, проверить, не осталось ли чего в поле. Кому больше дается, с того больше и спросится.
Рашит направился к реке, чтобы поговорить с Матросовым. Он проходил мимо поля Трофимова и хитро улыбался. «Почему это так? — думал он, на глазок прикидывая засеянный участок второго отряда. — Петр докладывает одну цифру, а сделанного гораздо больше? Ай, ай, какой хитрый!»
Рашит, не жалея голоса, пел песню, — в его краю так уже принято: петь, чтоб все слышали. Голос его разносился с весенним ветром, в песне говорилось обо всем: и о далеких звездах — глазах неба, о кудрявом черном урмане, серебристых ручейках, стекающих с вершин снежных гор, о людях, любящих всю эту красоту... В ночной тишине его голос слышался далеко.
Матросов сидел под деревом, поеживаясь от вечерней прохлады. При появлении Рашита он встал. Командир, сдерживая свой гнев, спросил:
— Сулейманов сегодня переезжал?
— Да, в полдень.
— Задержал?
— Нет, но он торопился.
— Как это было?
Саша равнодушно доложил:
— Когда он крикнул с того берега, я сел за весла. Сам знаешь, течение сильное, я сначала направился вдоль берега вверх. Однако ему показалось, что я слишком долго вожусь. Он торопил меня.
— Он что-нибудь сказал на прощанье? — уже более спокойно спросил Рашит.
— Да. Он сказал: «Есть чему учиться у нас, стариков. Учитесь у Петра Филипповича быть настоящим твердым коммунистом, у Ольги Васильевны — знаниям, у меня тоже есть чему учиться — любви к земле и времени».
— Надо быстрее перевозить, — сказал Рашит. — А сейчас пошли ужинать.
Зажглись костры. Чумазые землепашцы смывали пыль и грязь на берегу шаловливого ручейка. Юркий Андрей Богомолов, успевший вымыться, сидел под стройным тополем и выводил на губной гармошке песню своего табора. Гармошка, пение Рашита, звон алюминиевых тарелок, журчание ручейка, напевная речь повара, треск горящих костров, отрывистый разговор Сулейманова — все это очень нравилось колонистам. Они любили шумные вечера у костров.
После сытного ужина — гречневой каши с маслом и кофе — колонисты начали готовиться ко сну. Располагались тут же, у костров. Усталые мальчики быстро уснули. Только тетя Таня долго еще копошилась у котлов.
Саша лег рядом с Директором. Тот, вытянув острый нос, лежал на спине и храпел во сне. Матросов не спал, разглядывал из-под одеяла ночное небо и думал. Он начал привыкать к колонии, у него уже появились друзья. Однако юноше надоедало однообразие, тянули былые дороги... Поэтому переживания этих дней можно было сравнить с чувством человека, идущего по карнизу дома: ему ведь легко оступиться…
Над головой раскинулся черный полог с светлячками звезд. Стройный тополь качался под дуновением ветерка. В воздухе носились летучие мыши, где-то изредка страшно кричал козодой.
Петр Трофимов — Матросов узнал его по голосу — рассказывал небылицы о лесах, разбойниках и красавицах, лукавых и мудрых. Под монотонный голос рассказчика лагерь засыпал. Мимо прошел кто-то высокий. Саша приподнял голову: кто бы это мог быть? Узнал: Сулейманов.
Мысли подростка переметнулись к Сулейманову. Ребята говорили: нет того, чего бы не знал Сулейманов. Он точно знал, когда надо начинать сеять, когда приступить к боронованию, когда будет дождь, при каком ветре закрывать парники, что лучше растет на том или другом участке, какую траву охотнее едят волы, как сохранить семена, что можно приготовить из бобовых, как пустить остановившийся трактор, почему потеет «Грузовик» — огромный, сильный конь... и когда он рассматривал даль, казалось, что он читает историю земли...
— В шестнадцатом веке здесь был дремучий лес, — говорил он. — В семнадцатом — сюда заходили охотники за пушниной и беглые из центральных областей. В восемнадцатом — стояли лагерем восставшие крестьяне, в девятнадцатом — под Нагаевской горой люди отвоевали первые десятины пахотной земли. В двадцатом — Великая революция, по-настоящему великая, резко изменившая жизнь. Только двадцать лет назад на эти поля пришли первые тракторы, новые законы земледелия…
Ребята говорили еще, что Сулейманов не знает таких слов, как усталость, лень, сон… У него была любимая поговорка: «Наша обязанность — красиво трудиться». Поэтому заглаза ребята называли его «товарищ красиво трудиться». Еще говорили о том, что стоило поработать с ним месяц-другой, как отношение к нему резко менялось: оказывалось — нет более привлекательного человека, чем этот непоседа. И ребята не чаяли в нем души.
Саша не особенно верил этим рассказам, ему не нравился Сулейманов вообще: и его гортанный голос, и карие глаза, и укоры. И сейчас Саша проводил его недобрым взглядом.
Уже засыпая, Матросов услышал треск соснового полена. Вскоре костер погас.
Ранним утром Матросов сидел на берегу, слушая ропот реки, любуясь жаворонками, озорно взлетавшими ввысь за первыми лучами солнца. Его отвлек голос с противоположного берега:
— Лодку, Матросов, давай лодку!
Узнав Катеринчука, Матросов быстро переехал реку. При встрече с ним Саша чувствовал себя хорошо. Он уважал Михаила Трофимовича, спокойного, внимательного и чуткого. Сев в лодку, Катеринчук спросил:
— Ботинок теперь по ноге? Не трет?
— Нет.
Катеринчук сам сел на весла.
— Мне так редко приходится бывать на реке, хотя она и рядом, — говорил он, сильно, размеренно взмахивая веслами. Уже на берегу Михаил Трофимович спросил: — В делах полный порядок? Происшествий нет?
— Нет, — быстро ответил Матросов.
Однако в этот же день Саше пришлось выдержать серьезное испытание. После обеда к нему прибежал Директор и зашептал на ухо:
— Здесь за нами не очень смотрят. Давай умотаем…
Предложение Директора застало Сашу врасплох. Остроносый мальчишка, показывая на буханку хлеба и фляжку, продолжал, воровато оглядываясь:
— Припасы вот. На твоей лодке и удерем. Только не надо канителить...
Саша молчал. Эти слова разбудили тревожную мысль о побеге. Она кипела, бурлила тогда, когда он был заперт за высоким забором. После перехода в поле, где он пользовался относительной свободой, эта мысль временно исчезла. Директор своим отчаянным предложением вновь разбередил ее. Саша с сомнением спросил:
— А куда же подадимся?
— Я к тете...
— А я?
Саша невольно задал этот вопрос, бессознательно подчеркнув, что ему уже не безразлична колония, постепенно становившаяся родным домом. Куда ему итти? Родных у него нет... Опять бродяжничать, дрожать от холода и сырости дождливыми ночами, голодать… Вдруг блеснула новая мысль: а что скажет Рашит?
Ведь это он заступился тогда, в кабинете начальника, а сейчас... добился того, чтобы Сашу назначили на работу сюда в поле... Бежать — значит подвести Рашита... Саша продолжал сидеть, играя гальками: подкидывая их в воздух, ловил ладонями.
— Ты что, рехнулся, что ли? — крикнул нетерпеливо Директор.
— Я не могу, понимаешь… — неуверенно произнёс наконец Саша.
— Почему? — наседал Директор.
— Почему да почему! Не могу я сейчас убежать. И не к чему спрашивать. Понимаешь, не могу я убежать… Это значит обмануть…
— Эх, ты! — укоризненно сказал Директор, вставая. — А я-то на тебя рассчитывал.
Будто только сейчас заметив в руках товарища буханку хлеба и алюминиевую фляжку, Саша угрюмо произнес:
— Буханку и фляжку положи на место. Чтобы повар не заметил.
— Не хочешь — один смотаюсь! — решительно сказал Директор, направляясь к лодке.
Матросов вскочил, подбежал к нему и крикнул, задыхаясь:
— Убегать отсюда, подводить товарищей? Не позволю! И одного не отпущу! Назад!
Директор медленно попятился, потом побежал обратно в лагерь.
С того берега донеслось:
— Лодку!
ДУМЫМАТРОСОВА
Саша, облокотившись на подоконник и положив на ладонь подбородок, задумался...
Напротив окна над плодоовощным хранилищем сердито каркали вороны. Они то садились на крышу, то с шумом и криками взлетали вверх. Осенний ветер кружил мертвые багряные листочки, они перелетали через забор и исчезали.
С шумом захлопнулась форточка.
Черные набухшие тучи неслись над холмами. Вскоре пошел мелкий и нудный осенний дождь. Быстрые тонкие струйки потекли по стеклу...
…Тогда вот так же лил дождь. Саша только вернулся, похоронив мать, и сидел один в доме, прислонившись к печке, изредка всхлипывая.
Саша вздохнул и оглянулся: ему показалось, что кто-то вошел. У порога стоял Директор. Он быстро сказал:
— Тебя вызывают на собрание.
— Я дежурю.
— Все равно приказано явиться.
В уютной комнате комсомольского комитета уже находились Петр Филиппович, Дмитриев и несколько колонистов. Запыхавшись, вошел широкоплечий Петр Трофимов, разговаривая о чем-то смешном, ввалились Еремеев и Богомолов. Почти следом за ними вошла Ольга Васильевна. Все новые и новые люди открывали дверь, стало даже тесно. Рашит явился тогда, когда Дмитриев встал, чтобы объявить об открытии собрания.
Саша первый раз в своей жизни был на открытом комсомольском собрании, наверное, поэтому он чувствовал себя немного неловко.
Рядом с Матросовым сидели колонисты, на задней скамейке присела Ольга Васильевна.
Белобрысый малыш, сосед Саши справа, беспрестанно шмыгал носом, Саша поглядывал на него с неприязнью и, не выдержав, толкнул в бок. Малыш запищал, но, к счастью Саши, началось собрание, никто не обратил внимания на его выходку. Выбрали президиум, потом дали слово Дмитриеву.
Комсорг положил перед собой тетрадь, начал было читать, однако вскоре бросил это и толково рассказал об итогах прошедшего лета: о соревновании, пшенице, коровах, транспортниках, машине, «Грузовике». Из его слов выходило, что все бригады трудились старательно. Собрание должно было решить, какой бригаде передать переходящее красное знамя.
— Завтра наш праздник. Необходимо сегодня же подвести итоги нашей летней работы под Нагаевской горой, — закончил доклад Дмитриев.
Разгорелся горячий спор. Одни хвалили бригаду Трофимова, другие — Габдурахманова, третьи — Еремеева, не забывая тут же подмечать недостатки; Саша с недоумением присматривался к участникам собрания. Вот слово взял Ленька.
— Тут товарищ комсорг говорил о том, что нам, комсомольцам, недостаточно отвечать только за себя, мы обязаны подтянуть всех до уровня передовых. Конечно, это верно, но трудно в наших условиях. Я сам могу дать обязательство: буду учиться отлично, а за весь класс, за бригаду отвечать не могу. Наша бригада летом потрудилась не плохо, а вот некоторые новички имели замечания...
— Называй фамилии, не трусь, говори правду! — крикнул кто-то.
— Я и не боюсь... Вот, к примеру, взять Матросова…
Саша взглянул на говорящего. Тот, прямо смотря в глаза Саше, продолжал:
— Да, из-за Матросова отряд Габдурахманова имеет столько замечаний, поэтому не может быть первым…
Ленька начал перечислять грехи Матросова, не забыл и об изгнании из цеха, говорил о случае с молотком, упомянул о перевозке... К сожалению, все эти факты были точны. Саша медленно опустил голову, он чувствовал, как горели уши, к горлу подкатывал большой комок, во рту пересохло... Он готов был выбежать из комнаты, но в это время слово попросил Габдурахманов. Он начал горячо:
— Что вы отряд упрекаете Матросовым? Разве в отряде только Матросов? Надо объективно подходить к результатам нашего труда. Мне, конечно, неудобно просить о том, чтобы присвоили нам первое место, пусть об этом говорят другие. Вспомните, какие хлеба на нашем поле, любо глядеть! И насчет Матросова только плохое говорите. Разве в нем все плохо? Я должен перед таким ответственным собранием заявить, что верно — у Саши много еще ошибок, но он уже не такой, каким пришел в отряд. За лето я не сделал ему ни одного замечания. Он на перевозе работал один, старался. Вот так, товарищи...
Выступление Рашита не получило широкого одобрения. Говорили затем Ольга Васильевна, Петр Филиппович, но, занятый своими горькими мыслями, Саша не мог сосредоточиться и не запомнил их речей. Решено было присудить первенство отряду Еремеева; только из-за Саши отряд Габдурахманова попал на второе место.
Когда председатель заявил о том, что комсомольцы должны задержаться еще на несколько минут, Саша вместе с остальными вышел. Он, стараясь быть незамеченным, поторопился в свою комнату, чтобы быть подальше от любопытных глаз товарищей и от их злых насмешек.
На дворе все лил и лил дождь. Комната Саше показалась еще постылее, осень — тягостной, судьба — немилой. Он еще раз один на один, без свидетелей, пережил весь позор. Да, он в первый раз в жизни упрекал себя за прошлые грехи и выходки, первый раз в жизни завидовал. Да, завидовал! Знаете кому? Еремееву.
Самолюбивой натуре был нанесен тяжелый удар. Саша уже не сдерживался, он пришел в отчаяние, искал выхода, спрашивал себя: что делать?
В комнату влетел разъяренный Рашит, злость, казалось, бежала впереди командира отряда. Да, Рашит никогда не простит этому чинарику Матросову обиду — из-за него отряд лишен права открывать праздник. Если бы он не был командиром и комсомольцем, несомненно, пошли бы в ход кулаки, настолько был огорчен и рассержен Рашит. Он резко крикнул:
— Матросов!
Саша остался глух, даже не обернулся, ему не хотелось ни с кем говорить, никого видеть.
— Тебе говорят, Матросов!
Саша повернул заплаканное лицо, ресницы часто мигали, слезы заволокли синие глаза. Рашит застыл, раскрыв рот. Он всего ожидал от Матросова, только не этого! Вдруг его голос дрогнул, он коротко, чуть растягивая слова, сказал:
— Дежурство сдашь Директору, — и быстро захлопнул дверь.
Саша отвернулся к окну, по стеклу стекали тонкие ручейки. Ручейки, как слезы...
Все лил и лил осенний дождь.
РАШИТ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ СВОЕГО ДРУГА
Рашит закрыл дверь, прислушался, в комнате, откуда он только вышел, было тихо, значит, Матросов продолжал сидеть у окна. Он осторожно, почти на носках, пошел по коридору к выходу. Минуту назад, увидев плачущего колониста, он позабыл весь гнев и теперь пытался успокоить себя: «Ну, что ж, не придется нам завтра открывать праздник, надо постараться в следующий раз...» — говорил он сам себе.
Среди воспитателей Матросова Рашит был наименее опытным педагогом, однако его роль, роль командира отряда, имела большое значение в формировании характера и Саши и многих колонистов. Рашит был низовым звеном в общей цепи системы воспитания, но почти все воспитательные мероприятия проводились через него. Если бы Рашиту сказали об этом, то он искренне удивился бы, заявив, что он не педагог и не воспитатель, а просто командир отряда. В своей работе он не преследовал педагогических целей и не задумывался над этим, а считал, что обязан выполнять те или иные распоряжения, ту или иную работу, знал, что в отряде должны быть дисциплина и порядок, и четко выполнял свой долг, долг командира первого отряда.
Как он относился к людям? Перед Петром Филипповичем и Михаилом Трофимовичем буквально преклонялся, Ольгу Васильевну любил, в Дмитриеве уважал выдержку, старался быть похожим на него. Иначе говоря, Рашит медленно и настойчиво перенимал у людей все, что ему нравилось: запоминал любимые словечки Сулейманова, читал книги, которые хвалила Ольга Васильевна, обращал внимание на жесты и мимику ораторов, но во всем этом глубокое сознание сочеталось с наивностью, отсутствием жизненного опыта.
К появлению Матросова в отряде Рашит отнесся равнодушно, если не сказать больше; какой-то неприятный осадок остался после драки... Конечно, лучше было бы, если бы Петр Филиппович определил Матросова в другой отряд. Проступки Саши раздражали Рашита, он глубоко переживал все, что задевало честь отряда. Однако вместе с этим чувством родилось и другое — интерес к Матросову. Рашит чувствовал в нем сильного человека, а настойчивость и упорство невольно, как и любого человека, привлекали его. Вот, например, сегодня: Рашит выходил из себя, возмущался, однако не в его характере было долго сердиться.
До отбоя Рашит старался по возможности избегать затеваемых ребятами в отряде разговоров о завтрашнем празднике. Как он ни крепился, но мысль о том, что завтра не он, а другой командир отряда понесет знамя, не раз возвращала его к виновнику этого.
Заря обещала ясное утро, однако холодный ветер внес поправку — низкие тучи снова закрыли ясный небосклон. Но природа не смогла отменить традиционный праздник. Во дворе колонии начался не совсем обычный сабантуй. Все аттракционы соревнования были составлены по программе народного праздника, не было только скачек. Не выведешь же на беговую дорожку тяжеловозов? Зрителей также не было, в играх участвовали все: бегали через препятствия с завязанными глазами в мешках, лазали на скользкий столб — для этого он специально покрывался слоем жидкого мыла, — играли в футбол.
Накануне выдали новую одежду: фуражки, костюмы защитного цвета, желтые ботинки. Малыши особенно гордились красноармейскими пуговицами на форменках. Кроме этого, командиры отрядов роздали по два носовых платка, по смене воротничков.
По сигналу в десять утра отряды выстроились на линейке в парке. Оркестр исполнил гимн. Перед фронтом находились Петр Филиппович, Сулейманов, Ольга Васильевна, Дмитриев, Лидия Михайловна.
Ольга Васильевна открыла митинг. Ребята взволнованно слушали ее.
— Может быть, со временем в советском календаре будет красоваться новый праздник — день встречи, — говорила она. — Так же, как сейчас, отмечается вечерами, прощальными собраниями последний день учебы в школе, так и канун учебного года, возможно, со временем будет праздноваться, как день встречи, день дружбы, день великих обещаний. Почему бы на самом деле нам не договориться об обязательствах на целый год вперед?..
После маршировки, — знамя колыхалось в руках Еремеева, и Рашит не спускал с него глаз, — после долгих и веселых игр отряды, выстроившись, направились в школу. Класс, в котором учился Рашит, помещался в нижнем этаже, три окна выходили в палисадник. Парты были новые, доска заново покрашена черным лаком.
Все дружно встали, встречая вошедшую в класс любимую учительницу Лидию Михайловну. Она, ответив на приветствие, сказала:
— Вот опять встретились мы в этом классе, выросли еще на один год. Сегодня, как вам известно, учиться не будем. В классе у нас несколько новичков, поэтому познакомимся друг с другом. Выбирайте себе сегодня друга и товарища на целый год. Пусть каждый сядет с тем, с кем ему хочется.
Мальчики застучали партами. Только Матросов остался на последней парте один. Взглянув на него, Лидия Михайловна спросила:
— Больше никто не будет пересаживаться? Потом, в середине учебного года, я не разрешу менять места.
Рашит проследил за взглядом учительницы и, приняв быстрое решение, поднял руку:
— Разрешите мне пересесть?
Она кивнула головой. Рашит, подойдя к Матросову, тихо спросил:
— Будем сидеть вместе?
Матросов охотно согласился:
— Давай! — и отодвинулся, уступая полпарты Рашиту.
Через несколько дней на уроке географии Лидия Михайловна начала повторять пройденное в прошлом году, чтобы проверить новичков. Она вызывала к доске, просила показать острова и озера, порты и столицы республик. К карте подошел худощавый, бледнолицый новичок, Митька Рыжий, только на днях привезенный в колонию. Он неуверенно взял указку, долго разглядывал карту, но не сумел показать точные границы Советского государства и, потупившись, мрачно стоял у доски.
— Что, забыл?
— Не знаю, — угрюмо бросил он.
Лидия Михайловна упрекнула:
— Без знания карты тебе будет трудно успевать за товарищами.
Обратившись к классу, она спросила:
— Кто поможет?
Неожиданно для всех поднял руку Саша:
— Я.
Он волновался, даже на лбу выступил пот. Учительница обвела класс строгим взглядом и сказала Саше:
— Иди, Матросов. А вы, ребята, внимательно следите за его указкой...
Саша, уверенный, внешне спокойный, подошел к карте, взял из рук растерявшегося Митьки указку и медленно повел ею по границам СССР.
— Правильно, — похвалила учительница.
Возвращая указку Митьке, Матросов с жаром воскликнул:
— Эх, ты! Не знаешь своей земли!
Рашит не мог нарадоваться на друга. В перемену они вместе ходили по коридору. Габдурахманов заинтересовался тем, где Саша раньше учился, как там изучали географию. А вечером Рашит встретил Дмитриева и, не жалея красок, расхвалил Матросова:
— Никто не мог показать, а Саша показал. Мы вместе с ним сидим. Я же говорил — парень толковый. Вот увидишь, мы еще и в комсомол его примем.
— Ты пока особенно не увлекайся, — с улыбкой заметил Дмитриев. — Матросов был подвержен влиянию улицы, поэтому его надо еще воспитывать и воспитывать.
Рашит, нетерпеливо перебил комсорга:
— Честное слово, ты мало знаешь его. Я за него головой ручаюсь.
Дмитриев переменил разговор; поговорил о необходимости развернуть спортивную работу, напомнил, что надо организовать кружок боксеров.
Слова Дмитриева подтвердились через две недели: радость Габдурахманова была преждевременной. Матросов снова поссорился с мастером малярного цеха. В тот же день опечаленный и более всех возмущенный Габдурахманов пришел к комсоргу. Дмитриев, заметив состояние командира отряда, начал спокойно расспрашивать его. Однако через пять минут Рашит уже кричал: