Мишель Пессель
Путешествия в Мустанг и Бутан
Мустанг
Пики и статус-кво
Здесь обитель богов, и сюда тысячелетиями шли умирать жрецы, монахи и мудрецы. Много веков Гималаи привораживают людей, но и сегодня их величественные вершины окутаны покровом тайн.
Полгода прожил я в непальской столице под сенью Гималаев. Весной облака над городом расступились, явив сверкающий на солнце континент вечных снегов, что вытянулся на 3 тысячи километров через всю Азию. Прикрыв глаза рукой, я глядел поверх пагод Катманду на умопомрачительный белый барьер. Взгляд цеплялся за острые пики, а воображение бежало дальше, дальше, как это случалось со многими до меня и, наверное, будет после. Где-то там рисовались затерянные горизонты, неведомые страны. Они ждали меня…
23 апреля 1964 года меня разбудили стуком в дверь бунгало. Было пять часов утра; сбросив с себя одеяло, я вдруг сообразил, что настал долгожданный день. Стало как-то боязно.
За окнами светлело. Быть может, в последний раз просыпаюсь я в таком комфорте. Жена тоже встала. Хотя она ждет ребенка, ей непременно хочется проводить меня на самолете до крохотного городка Покхара, откуда, собственно, и начнется мое путешествие.
Вскоре шарканье подошв по полу оповестило о прибытии Калая. Выглядел он довольно нелепо: лукоподобные ноги тонули в широких белых брюках, спадавших на высокие горные ботинки, сверху красовалась клетчатая рубаха канадского лесоруба и ярко-розовый пуловер из гардероба моей жены. Впрочем, с утра любое грандиозное начинание выглядит до странности нелепым. Калай значился поваром и сирдаром (главой носильщиков), но пока был единственным человеком во всей долине Катманду, согласившимся участвовать в моей экспедиции. Если, конечно, она состоится.
|
|
Комнаты бунгало выглядели камерой хранения автобусной станции: два громадных кофра из белой жести соседствовали с деревянными ящиками, которые мы с Калаем заколотили накануне; по полу разбросаны рюкзаки, к столу привалена ивовая корзинища, набитая кастрюлями и пластмассовой посудой.
Через несколько минут после прихода Калая в дверь тихонько постучался Таши. Этот был в щеголеватых узких брюках из темной материи и в безупречно белой рубашке — в таком виде он собирался лезть на Гималаи.
Я все время пытался представить, какова будет совместная трехмесячная жизнь с Таши. Говорил он только по-тибетски. Что же до Калая, то на него особенно рассчитывать не приходилось.
С Калаем нас связывало давнее знакомство. В 1959 году, когда я путешествовал в районе Эвереста, Калай показал себя проворным и честным помощником. Верность и отвага вообще характерны для племени таманг, к которому он принадлежит; думаю, Калай дал бы себя убить, защищая меня. Но сейчас, пять лет спустя, он сильно изменился: стал каким-то чванливым и заносчивым. Кроме того, ему исполнилось 27 лет (как и мне), и, по здешним понятиям, он был стар. Жена умоляла меня найти кого-нибудь другого, но в Катманду не нашлось больше охотников сопровождать меня.
Снаряжение и ящики погрузили в два «джипа», и под рев моторов мы вылетели со двора отеля «Роял» на улицу. Сунув руку в карман, я еще раз нащупал листок бумаги — драгоценный документ, стоивший мне шести месяцев хлопот; это был выправленный по всей форме пропуск, разрешавший мне посетить на свой страх и риск территорию Мустанг.
|
|
Я мог гордиться: мне первому из европейцев предоставили возможность свободно бродить по Мустангу. А услышал я об этом затерянном королевстве совершенно случайно. В Катманду знали лишь, что въезд туда запрещен и что земли королевства начинаются за массивами высочайших в мире горных вершин Аннапурны и Дхаулагири.
На карте Мустанг выглядел полуостровом площадью около 1200 квадратных километров. С остальной частью Непала Мустанг соединяла одна-единственная дорога; судя по отметкам, это самое «высокопоставленное» в мире королевство: средняя высота его превышает 4 тысячи метров над уровнем моря.
Первое упоминание о Мустанге, которое мне удалось разыскать в английской литературе, относится к 1793 году. Правда, была еще строчка в письме, отправленном из Индии одним капуцином в 1759 году; он сообщал, что прослышал о «королевстве Мустанг, независимом от Лхасы, но лежащем в пределах Тибета». Первое авторитетное свидетельство привез В. Дж. Киркпатрик, англичанин, открывший Европе Непал. Он писал в своей книге, что река Кали-Гандак, «по слухам, течет на север от Мукти и начинается в Мустанге». И добавлял: «Мустанг — важное место в тибетских горах». Девять лет спустя, в 1802 году, Ф. Бьюканан рассказал о «тибетском графстве Мастанг», которым правит «вождь бхотов, именуемый раджой». Название «Мастанг», или «Мустанг» (как пишут с 1852 года), в дальнейшем время от времени появляется в литературе, причем все информаторы подчеркивают независимый статус «короля», или «раджи», Мустанга.
|
|
Но вот диво: лишь 159 лет спустя после упоминания Киркпатрика — в 1952 году — туда добрался первый европеец. Им оказался швейцарский геолог Тони Хаген, долго путешествовавший по Гималаям. «Княжество Мустанг никоим образом нельзя считать самостоятельным», — заявил он.
Что же такое Мустанг? Есть там король или нет? Где проходят в точности его границы? В 1964 году на эти вопросы никто не мог дать мне ответа. Вскоре после посещения Тони Хагена вследствие политических осложнений район был объявлен запретной зоной. Поистине чудо, что мне выдали правительственный пропуск на длительное пребывание там. Немалому числу альпинистов, исследователей и именитых этнографов пришлось возвращаться ни с чем.
Правда, разрешение еще не гарантировало успеха предприятию…
Когда все началось? Охота к перемене мест, мне думается, родилась от монотонной и слишком размеренной жизни в английском графстве Хертфордшир, где из диких животных водились лишь мыши да воробьи. Я рос, мечтая стать храбрым рыцарем, которому уже никто не посмеет указывать: «Отойди оттуда, запачкаешься». Не удивительно, что в результате подобного воспитания меня привлекали как раз те вещи, которыми «глупо заниматься». Так, я выучил тибетский и отправился пешком в Гималаи. Ну а запретное королевство Мустанг влекло меня прежде всего своей запретностью.
Правда, до этого было многое. Был парижский полдень, когда, удрав с лекции на факультете права, я случайно набрел на пыльную лавку букиниста рядом с церковью Сен Сюльпис. Я зашел в нее без всякой цели, просто так. Только когда за спиной звякнул дверной колокольчик, я понял, что попал в магазин восточной книги. Восток? Он заключался для меня в избитом определении «таинственный», да еще в китайских вазах и статуэтках.
— Что вам угодно? — раздался надтреснутый голос букиниста мсье Превуазена.
Растерявшись и не зная, что ответить, я вдруг сказал, что ищу тибетскую грамматику. Кстати, тогда я не был уверен в существовании тибетской письменности и заранее рассчитывал на отрицательный ответ.
Велико же было мое удивление, когда милый мсье Превуазен полез в темный угол своей лавки, выволок оттуда лестницу и, прежде чем я успел выскочить на улицу, протянул мне маленькую зеленую книжицу. Сэр Чарлз Белл — «Грамматика разговорного тибетского языка».
— Эта подойдет?
— Как раз ее я и искал, — ошарашено пробормотал я.
С тех пор я потерял солидное количество ручных часов, штук двадцать зажигалок и все подаренные или купленные мною авторучки. Вообще моя забывчивость стала в семье притчей во языцех. Но «Грамматику» Белла я берег как зеницу ока. Она ездила со мной повсюду и всплывала в самые неожиданные моменты жизни. В конце концов я принялся читать ее.
Поначалу мне просто было приятно щегольнуть парой тибетских фраз перед знакомыми девушками. Фразы звучали так: «Почистите все бронзовые украшения» и «Монахи стали лениться». В остальном белловская «Грамматика» являла собой замечательный продукт британского колониализма. Чего стоит, к примеру, последний абзац книги: «У британского правительства нет других целей, кроме поддержания статус-кво».
Статус-кво! Какое всеобъемлющее выражение!
Постепенно я начинал понимать, что на свете существует «глупость», которую я непременно должен совершить, а именно отправиться в Тибет. Мысль созрела окончательно, когда меня отправили в Америку учиться в школе бизнеса при Гарвардском университете. Науки, которые я должен был там штудировать, были весьма далеки от чистки бронзовых украшений и упреков ленивым монахам.
Но я возненавидел статус-кво.
Случай свел меня в Нью-Йорке с Тангстером Римпоче, старшим братом его святейшества далай-ламы. Сидя рядом в такси, катившем по Второй авеню, я испробовал на нем несколько фраз, почерпнутых у Белла. Потом, к вящему удовольствию моего высокопоставленного знакомого, я принялся считать по-тибетски до десяти. Услышав это, шофер такси повернулся и в свою очередь просчитал до десяти по-немецки с сильным бруклинским акцентом.
— Я тоже из Старого Света! — гордо сказал он.
Брат далай-ламы чуть усмехнулся. Старый Свет… Тибет — колыбель одной из древнейших цивилизаций на свете, которая существует и поныне.
В тот день я проникся отвращением к такси и воспылал любовью к караванам.
В Штатах кроме брата далай-ламы оказался еще один тибетец, с которым я начал заниматься языком. Это был миниатюрный семнадцатилетний юноша, сын министра.
Однако мысль о путешествии в Гималаи пришлось вскоре оставить. Разглядывая атлас, я обнаружил в нем королевство Бутан, пребывавшее в гордой изоляции и не имевшее ни с кем дипломатических отношений. Сердце у меня радостно забилось: вот куда следовало направить стопы!
Самолет доставил меня в Индию, где я узнал, что в Бутан попасть не удастся.
Мое отчаяние немного развеялось, когда я встретил в Калимпонге покорителя Эвереста шерпу Тенсинга. После разговора с ним я решил отправиться с товарищем — Аленом Тиолье — в район Эвереста, чтобы провести там антропологическое изучение шерпов.
Все. Гималаи приворожили меня, как это случилось со многими, чьей мечтой стало вернуться сюда еще и еще раз.
Три года спустя, преисполненный оптимизма, я вернулся в Катманду с женой. И вот после шестимесячного ожидания первая большая удача — разрешение на длительное пребывание в отдаленной провинции Непала — Мустанге…
Первым этапом на пути к Мустангу стал городок Покхара в центре Непала. Долина казалась зеленой от недавно посеянного риса, красные кирпичные домики, крытые соломой, выглядели брызгами на этом фоне. Покхара встретила запахом свежести и горного приволья. Был базарный день, на улицах много народа, Крестьяне в белых брюках и черных пилотках, женщины с золотыми кольцами в ноздре, звонкоголосые детишки, быки и лошади смешались в пеструю толпу.
Наш багаж погрузили на скрипучую телегу, и мы двинулись к центру города. Уже у самой цели Таши вдруг дернул меня за рукав и головой указал на троих мужчин. То были солдаты племени кхампа. Нет, они не шли, а неторопливо плыли, раздвигая толпу. Каждый вел в поводу крупную лошадь под седлом, отделанным серебром и крытым ярким ковром. Ростом кхампа были не меньше одного метра восьмидесяти сантиметров, так что невысокие непальцы не доходили им даже до плеча.
Солдаты-кхампа были обуты в громадные ботинки, просторные одежды цвета хаки при каждом шаге хлопали, как удары бича. Как и у всех тибетцев, походка их была тяжелой — походка людей, привыкших к горам. Но в отличие от тибетцев из района Лхасы лица кхампа были не монголоидными, а с прямым разрезом больших глаз, поставленных близко к орлиному носу; длинные заплетенные косы обмотаны вокруг головы. Во всем их облике чувствовались достоинство и гордость. Цитирую «Грамматику» Белла: «Кхампа — самое храброе племя тибетцев».
Они прошли мимо, не удостоив нас взглядом.
Протащившись пол-Покхары, запряженная быками телега свернула в боковую улицу и вскоре выехала на зеленую лужайку перед вместительным домом в восточном стиле с оштукатуренным фасадом. Дом принадлежал семейству Сершанов. У меня было рекомендательное письмо от брата короля Непала принца Басундхара к этой знаменитой по всему краю купеческой семье. Сершаны своего рода венецианцы южных склонов Гималайских гор, только они снаряжают не суда в заморские страны, а отправляют караваны с товарами по крутым тропам. Вообще-то их дом находится в Тукуче, довольно большом селении, отсюда в шести днях пути на север. Тукучу называют воротами Непала в Центральную Азию, и Сершаны, как я надеялся, помогут нам пройти через них.
Слуга ввел в просторную гостиную, где меня встретил приземистый быстроглазый мужчина. Поздоровавшись, он пригласил присесть возле его подушки.
— Вы собрались в долгое путешествие? — вежливо осведомился хозяин.
— Да, в Мустанг, — ответил я.
Молчание.
— Путь тяжел и неблизок, — заметил после паузы Сершан и добавил, что недавно в Мустанге нашли двух застреленных торговцев. — Дорога стала очень опасной, — продолжал Сершан. — Я могу только самым искренним образом посоветовать вам отказаться от намерения.
Все это, конечно, настраивало не на веселый лад. Я поспешил переменить тему и спросил, можно ли найти в Покхаре носильщиков, согласных отправиться с нами.
— Что вы, что вы! — замахал руками Сершан. — Носильщиков до Мустанга вам не найти. Место это расположено слишком высоко. Там жутко холодно, люди могут не выдержать.
Самое лучшее, закончил Сершан, коли мне так уж необходимо попасть в Мустанг, — это дождаться его каравана с грузом соли из Тукучи. Погонщики захватят нас, а в Тукуче, если повезет, можно раздобыть яков.
Я поблагодарил и ответил, что мы, пожалуй, все же попытаемся сами отыскать носильщиков.
Калай разбил палатку перед домом Сершана, и мы провели нашу первую ночь по-походному. Утром отправились на базар, где я купил недостающие вещи: керосин для ламп, два компаса и несколько шариковых ручек. Теперь, как мне представлялось, мы были полностью оснащены.
Вернувшись к палатке, мы застали Калая в очередном приступе меланхолии. Выражалась она в том, что Калай вдруг разуверился в своих силах и потребовал, чтобы ему наняли помощника повара. Просьба, на мой взгляд, была совершенно необоснованной: ведь ему предстояло готовить лишь на двоих, не считая собственной персоны. К тому же по прибытии в Мустанг я рассчитывал нанять человека, знающего местные условия. Но Калай, избалованный в предыдущих больших экспедициях по Гималаям, не унимался. Он сказал, что бхоты (тибетцы) не умеют готовить, зато у него здесь есть друг Канса, безупречно подходящий для роли помощника. Оба они из одной деревни.
По слабости характера я уступил. Но когда передо мной предстал земляк Калая, я вздрогнул. Это был худющий человек лет сорока пяти, в набедренной повязке, с изнуренным лицом, одноглазый. Как он сможет идти по горам?
Однако слово сказано, и Канса стал декоративным украшением нашей группы в ранге помощника повара, а при необходимости и носильщиком. Я заметил, что в Мустанге, среди снегов, ему, пожалуй, будет холодновато. Калай живо уцепился за эту мысль и сказал, что помощнику совершенно необходимо купить одежду. В новом обмундировании Канса стал выглядеть приличнее. Впрочем, справедливости ради, скажу, что я ни разу не пожалел впоследствии, что Канса пошел с нами.
Теперь предстояло найти носильщиков. Часам к четырем благодаря бешеным стараниям Калая у нашего лагеря появилось несколько человек. Они пришли с базара и производили впечатление «тертых парней», во всяком случае они никак не напоминали обычно молчаливых и аккуратных носильщиков. Предчувствие меня не обмануло.
Всего их было шестеро, а так как у нас было десять мест, я попросил Калая найти еще четверых. Однако типы с базара тут же согласились взять двойной груз, запросив, правда, совершенно несусветную цену — от 12 до 15 рупий в день, в четыре раза больше обычной платы носильщика в Катманду. Пришлось согласиться, хотя я и не представлял себе, как они потянут такой груз. Самый тяжелый тюк весил 55 килограммов, а до Тукучи добрых шесть дней пути. Я выдал им аванс, и мы расстались, договорившись, что носильщики вернутся завтра на рассвете.
Вечером я прошелся по базару с Таши. Мы говорили по-тибетски, и мне уже казалось, что я всегда только и разговаривал на этом языке. Прежний мир растворился в небытии, насущными были заботы и хлопоты текущего дня. Я поделился сомнениями с Таши — удастся ли нам затеянное?
Таши ответил уклончиво.
— Что ты думаешь о Кансе?
— Ничего не думаю.
— Но, по-твоему, это славный человек? — изменил я вопрос.
— Не знаю. Мы с ним раньше не виделись, — упорно держался Таши.
— Как ты считаешь, мы ничего не забыли?
— Не знаю. Это твоя забота.
Интересно, добьюсь я какого-нибудь ответа? В конце концов Таши сделал мне выговор:
— Что ты все время спрашиваешь — как я считаю, что я думаю. Мы, тибетцы, не думаем. Как можно думать о том, чего не знаешь!
Это был первый преподанный мне урок фатализма. Зачем беспокоиться, если события еще не наступили?
На следующий день, однако, оказалось, что тревога снедала меня не напрасно. К десяти часам утра носильщиков еще не было. Пробило одиннадцать, когда они появились и затеяли перебранку о грузах и о цене. В конце концов с каждым пришлось сговариваться в отдельности в зависимости от величины и веса тюка. В полдень носильщики, Канса и Калай высыпали на главную улицу, ведущую через базар на север, и вскоре скрылись из виду. Я же остался с Таши отобедать у Сершана.
Час спустя мы тоже выступили в путь. Проходя через базар, где на нас никто не обратил внимания, я пожалел, что выход в путь не был обставлен более грандиозно.
Столь же скромно и незаметно мы прошли мимо полевого госпиталя, где хозяйничал врач-европеец. Я посмотрел на него с нежностью: быть может, это последнее знакомое лицо, которое я встречу в пути. Я оставлял позади не только западную цивилизацию — я нырял в другую эпоху, углублялся в неведомый район высочайших на свете гор. Отныне ни «Грамматика» Белла и никакая другая книга не могли мне помочь.
Если бы, подобно Таши, я мог не думать о будущем!
…Мы шли через пригород, как вдруг я увидел подозрительно знакомую кучу ящиков, корзин и снаряжения, лежащих на обочине. К своему ужасу, я убедился, что это были мои вещи. Они валялись в придорожной пыли, и никто их не охранял.
Где же Калай? Где Канса? Где носильщики?
Ответ я получил полчаса спустя, когда, широко улыбаясь, появились мои люди. Они сказали, что остановились «перекусить»…
Мне бы хотелось описать первый день похода из Покхары в героических тонах. Увы, это не отвечало бы истине. Он не был похож на стремительный марш-бросок. Носильщики ползли со скоростью улиток, и я не мог их упрекнуть, поскольку сам нес в руках только шляпу.
Когда ноги стали гудеть и в голове надсадно застучала мысль о такси, я просто сел на обочину, раздавленный мыслью, что это только начало; все перевалы еще впереди, а расстояние, которое мы прошли туда, придется одолевать и обратно. С тайной надеждой я спросил Таши, не устал ли он, — тогда было бы легче переносить боль в собственных ногах. Тот коротко ответил: «Нет. С чего бы?».
Солнце прожигало насквозь, и мне понадобились стоические усилия, чтобы любоваться пейзажем. Он не изменился со времен Марко Поло.
— Кипо ре (красиво)? — окликнул я Таши.
— Шита кипо (очень красиво), — ответил тот с улыбкой.
Мы завели разговор о дороге, о нашем маленьком караване, потом перешли на «жизнь вообще».
Таши считал свое нынешнее существование из рук вон плохим. Он верил в перевоплощения душ и полагал, что прожил уже несколько более удачных жизней, но эта с самого начала оказалась несчастной.
Таши воплотился 21 год назад в деревне шерпов амдо. Семья его исповедовала религию бон, одну из древнейших в Центральной Азии; она зародилась задолго до появления Будды. В основе религии бон лежат многочисленные мифы и верования в колдовство и магию, которые были распространены не только в Азии, но и в дохристианской Европе.
Однажды, гуляя по узеньким, замощенным кирпичом уличкам непальской столицы, я обратил внимание на крохотное кафе, в котором собирались тибетские беженцы. Я зашел туда, дабы испробовать действенность моих американских уроков и чтения Грамматики Белла.
В полутемной комнате, отделенной от улицы занавеской, за низкими деревянными столиками сидели тибетцы. На некоторых были классические халаты темно-бордового цвета и высокие сапоги, на других — куртки с множеством молний, на третьих — западная одежда по тогдашней непальской моде. Там я познакомился с Таши. Мы сразу же подружились. Много вечеров мы провели за маджонгом в кафе, ставшем, как я выяснил, главным местом встреч шерпов амдо. Таши знал немного хинди, и поначалу беседы наши проходили скованно. Но постепенно я научился бегло говорить по-тибетски, и все стало на свои места.
А когда через полгода хлопот я получил долгожданное разрешение на поход в Мустанг, выяснилось, что мой старый друг антрополог не может сопровождать меня, и я остался один. Тут-то Таши и вызвался стать моим спутником. Его мать категорически возражала против дальнего путешествия. Что ж, ее волнение можно было понять: потерять мужа, расстаться бог знает насколько с младшим сыном и теперь провожать в опасный путь старшего — это уж слишком!
Но Таши крепко стоял на своем.
Мустанг — настолько маленькая область, что для нее не нашлось места даже в Британской энциклопедии. Тамошнего короля индийцы называют раджой, но подлинный его титул — Ло гьялпо («гьялпо» — по-тибетски «король», а «Ло» — местное название Мустанга). Вполне возможно, там не окажется' ничего интересного, кроме нескольких заброшенных деревень. Но с другой стороны, есть шанс открыть мир, само существование которого долго ставилось под сомнение.
Мы шли, окруженные запахом мокрой глины и таинственными тенями, сгущавшимися в сумерках. Я спросил Таши: «Ты боишься смерти?» К большому удивлению, он рассмеялся:
— Так или иначе, все ныне живущие через девяносто девять лет умрут.
И добавил:
— Выходит, всем им бояться?.. Никто не знает, почему он явился на свет и почему умрет.
Подобный философский подход не мешал Таши бояться превратностей судьбы, особенно после всего, что выпало на его долю. Мы условились, что он будет выдавать себя за непальского шерпу, из которых обычно набирают носильщиков для гималайских экспедиций. Комизм ситуации заключался в том, что прилегающий к Эвересту район — предполагаемую «родину» Таши — хорошо знал я, тогда как он не ступал туда ногой.
Наша маленькая группа никак не походила на хорошо оснащенные экспедиции, которые обычно отправляются покорять вершины или исследовать отдаленные районы Гималаев. Но нехватку снаряжения и людей, я надеялся, мне заменит знание тибетского языка. Если только достанет сил на нем разговаривать…
Пройдя несколько километров по сухому каменному ложу когда-то бурного потока, мы начали подъем. Это была бесконечная гигантская лестница, ступени которой были выдолблены в скале и отполированы босыми ногами бесчисленных носильщиков, паломников, воинов и купцов. Я хватал ртом воздух и со стороны, вероятно, выглядел весьма неважно, потому что Таши спросил, нет ли у меня «газовой болезни», начинающейся на большой высоте.
— Не глупи, — сказал я, тяжело дыша. — Просто устал немного.
— Попробуй пососать гальку, — посоветовал Таши (это было древнее лекарство шерпов амдо против высотной болезни).
Было уже совсем темно, когда мы ступили на узкую, вымощенную булыжником улицу. То было селение Нодара.
На следующее утро, еще затемно, в густом тумане, под дождем мы продолжили свой путь наверх. Мы шли на запад все выше и выше, пробиваясь к великому торговому пути в Тибет. Вокруг скользили неясные тени, пахло мокрой глиной и дымом. А вот и перевал. Я успеваю немного растереть гудящие икры, и мы начинаем спуск. Нашей целью было местечко под названием Хилле.
Дорога вниз заняла четыре часа. Тропа, извиваясь, все глубже зарывалась в зеленый ад. Я с тоской смотрел на спины впереди идущих. Каждый шаг означал, что скоро нам придется опять ползти вверх.
Наконец спуск прекратился. Воздух на дне ущелья был горячим, как в тропиках.
Перевалив через невысокий холм, мы очутились на месте. Хилле — не город и не деревня, просто стоянка, расположенная в котловине, от которой террасами поднимаются склоны. Вдоль дороги стоят три хижины, сооруженные из плетеных бамбуковых матов. Все три, как мы вскоре выяснили, были харчевнями, построенными здесь жителями Тукучи — тхакали. Этот город стоит на полпути между Покхарой и столицей Мустанга — Ло-Мантангом.
Внутри хижины на земляном полу лежали вокруг очага чистые циновки. Тут же сверкали надраенные латунные горшки и кружки. Пухленькая, приятного вида женщина приветствовала нас у порога. Она говорила по-тибетски, как почти все тхакали. У огня уже сидел один путник, перебрасываясь с хозяйкой шуточками. Мы устроились рядом и первым делом спросили, есть ли у нее ракша (рисовая водка) или чанг (тибетское пиво).
Выпив две большие кружки теплой ракши, способ приготовления которой я по некоторым причинам твердо решил не уточнять, мы почувствовали себя гораздо лучше. Да и мой тибетский язык после ракши значительно улучшился.
Нам подали еду: рис и дхала — безвкусную отваренную чечевицу, приправленную, как обычно, перцем карри. Позавтракав, я вышел поговорить с караванщиками, которые чинили упряжь. Но люди попались молчаливые, и я вскоре вернулся в бамбуковое убежище.
Наутро мы выступили, держа курс по-прежнему на запад через перевал на высоте 3560 метров. Дорога шла через два раскачивающихся мостика, причем один вид их, скрипящих под ветром, внушал серьезные опасения в благополучном исходе предприятия. Один носильщик, самый молодой, ступая на мостик, каждый раз закрывал глаза от страха, так что пришлось вести его под руки.
Начался подъем. Носильщики были безнадежны; один из них сильно хромал, и сердце у меня в буквальном смысле разрывалось надвое: с одной стороны, я был полон искреннего сочувствия, с другой — понимал, что не поторапливаться нельзя.
Мы вошли в густой лес; ели были окутаны гирляндами мхов, словно украсились для встречи рождества или духа, летевшего с Валгаллы под вагнеровскую мелодию. Пожалуй, здесь следовало остановиться на ночлег. Мне не хотелось проявлять «твердость» британских полковников киплинговского толка, которых я ненавижу всем сердцем, и гнать людей дальше.
При свете фонарей поставили палатки и, несмотря на сеявший дождик, разожгли огонь. На занавесях мхов заплясали отблески. Не успел я задать себе сакраментальный вопрос «что делать?», как Таши показал мне кровавую ссадину на ноге. Немедленно я превратился в «сахиба доктора», и сделал ему по всем правилам перевязку. Появившийся Калай важно объявил, что на ужин будут пельмени.
— Откуда пельмени? Мы же…
— Я умею делать пельмени из муки. Меня научил один швейцарец.
Так под секущим дождем на высоте двух с половиной километров я постиг секрет изготовления пельменей, а Калай, раскатывая тесто на моем металлическом кофре, объяснял на смеси тибетского, непальского и английского, что дело это очень непростое. Будь я настоящим английским полковником, я бы пожаловал Калаю орден Британской империи «за твердость и настойчивость, проявленные на посту в трудных условиях», ибо пельмени вышли божественные…
Наутро лес потерял свою таинственность и сделался солнечным и веселым. На рыжих стволах цвели рододендроны, а опавшие лепестки устилали дорогу ласковым ковром. Мы выходили на перевал, который богобоязненные путешественники уставили молитвенными флагами и каменными пирамидами.
С перевала открывался вид на уже близкий белый массив Аннапурны. Гигантский ледяной монумент вознесся на 8 тысяч метров. Я упал духом: как же мы пройдем этот немыслимый барьер?
От мрачных раздумий меня оторвали пронзительные вопли обезьян, разбойничавших на кукурузном поле. Дети и старики защищали урожай, стуча палками по кастрюлям, и грохот тысячеголосым эхо уносился к снегам Аннапурны.
Под этот аккомпанемент отставшие носильщики выбирались наверх. Взглянув на Аннапурну, они заявили, что дальше не пойдут… Несмотря на все навыки, приобретенные й Гарвардской школе бизнеса, мне не удалось уговорить их. Трое категорически потребовали расчета. Трое остались, но сказали, что дополнительный груз они не потащат.
Да, сакраментальный вопрос «что делать?» возник вовремя. Оставалось сидеть и любоваться на свой багаж.
Так мы и сидели, пока на тропе не показалась шумная группа непальцев. Калай немедленно приступил к делу и, используя свой неотразимый дар красноречия, убедил одну девушку, ее брата и жениха присоединиться к нам. Все равно ведь по дороге, так не лучше ли заработать хорошие деньги — таков был ход Калая, и он возымел действие.
Молодые непальцы распределили между собой багаж. Девушка была очень маленькая и нежная; в Европе отметили бы ее хрупкую красоту, а здесь, в горах, она выглядела просто анемичной. Но — в Риме надо петь с римлянами, и я зачислил в штат каравана всех троих.
…Только к десяти часам на следующее утро, то есть на пятый день пути, мы спустились на дно ущелья Кали-Гандак. Уши заложило от рева бешеного потока. Священная река неслась, оставляя клочья пены на уступах, и вид ее вселял радость: Кали-Гандаку предстояло стать нашей путеводной нитью. Следуя вдоль ее извилистого русла, мы попадем на плато, где располагается Мустанг.
Этим путем на Главный Гималайский хребет двигались все экспедиции, в том числе и французская, покорившая в 1950 году Аннапурну. Упомяну также профессора фон Хаймендорфа из Лондонской школы востоковедения, который прожил год в Тукуче, изучая культуру и обычаи народности тхакали. Он оказал большую помощь в подготовке моей экспедиции.
Для миллионов индийцев Кали-Гандак — священная река. Ежегодно сотни паломников спускаются в ее ущелье, чтобы, обогнув массив Аннапурны, выйти к святилищу Муктинатх, лежащему в двух сутках пути на северо-восток от Тукучи. Маленькое святилище Муктинатх пользуется колоссальной известностью в индуистском мире: там в крохотном храме можно видеть три нерукотворных чуда — горящий камень, горящий источник и горящую землю. Они горят вот уже несколько веков, и, хотя сейчас мы знаем, что причиной феномена являются горючие газы, научное объяснение не уменьшает его популярности. Не менее известны салеграми — священные камни русла Кали-Гандака. Эти органические окаменелости ценятся дороже золота, ибо им приписывается чудодейственная сила.
Ущелье Кали-Гандак представляет необыкновенный интерес и для тех, кто не верит в чудеса. Говоря языком статистики (а она производит наибольшее впечатление на современных жителей), это «самый глубокий на Земле каньон»; его глубина намного превосходит знаменитый Колорадский каньон и грандиозный водопад на реке Замбези. Кали-Гандак бежит по так называемой Большой Гималайской щели между массивами Аннапурны и Дхаулагири. Обе вершины вертикально вздымаются над рекой на 5 тысяч метров — пять километров! Умопомрачительный вид открывается возле Тукучи, когда стоишь над туманным облаком реки.
Это не последняя загадка священного потока. Несмотря на свою всемирную известность, истоки Кали-Гандака до сих пор не обнаружены; никто из европейских географов их не видел. На крайне неточных картах этого района их помещают то в Тибете, то южнее, в Мустанге. Перед вылетом из Катманду меня просили, если представится возможность, выяснить это на месте.
Выйдя к реке, мы сменили направление. От Покхары дорога вела на запад, пересекая ущелья, ориентированные с севера на юг, так что приходилось без конца взбираться на уступы и спускаться вниз. Наконец-то аттракцион «русские горки» закончился — перед нами был торный торговый путь из Индии в Тибет, по которому тысячелетиями вдоль Кали-Гандака шли караваны.
Они стали попадаться и теперь. Для мулов мы не представляли никакого интереса, зато люди обращались к нам по-тибетски фразами из «Грамматики» Белла.
— Куда идете?
— Яла (вверх), — отвечали мы. — А вы?
— Ма ла (вниз).
И хотя ответы были очевидны, они ставили все на свои места. Иногда мы останавливались поболтать с погонщиками, но чаще просто говорили встречным «кале пхе», что переводится буквально как «не спешите».
Торговый путь уготовил несколько сюрпризов в виде «станций обслуживания» — придорожных лавчонок, где сапожники наскоро подбивали отставшие подошвы к высоким тибетским сапогам. В харчевнях, которые содержат тхакали, имелся солидный запас ракши. Немудрено, что мы останавливались все чаще и чаще, а наши беседы с путниками становились все оживленнее. Носильщики тоже удвоили прыть — возможно, потому, что уже близка была Тукуча.
Все кхампа, которых мы теперь встречали, были заняты одним делом: они приводили в порядок неширокую дорогу, ремонтировали ее похожие на крепостные выступы площадки и укрепляли мосты в преддверии таяния снегов и разливов рек.
Близость промежуточной «станции назначения», очевидно, побудила вдруг Калая исчезнуть. На полуденном привале я с нетерпением ждал, пока подтянутся все носильщики, но Калая с ними не оказалось. Что могло случиться? Я начал серьезно беспокоиться. Дорога изобиловала опасными местами; достаточно поскользнуться, чтобы не удержаться на мокром краю и свалиться в пропасть… Отвесные стены уходили вниз на 600 метров, и падение означало неминуемую гибель.
А что, если он сбежал? Не следовало сбрасывать со счетов и такую возможность. Путешествие только начиналось, а трудностей уже встретилось с избытком. Не далее как сегодня утром я упрекал его в том, что он ленится, и Калай мог обидеться. У встречных я начал спрашивать, не видели ли они молодого непальца в розовом свитере. Никто не замечал такого.
Под вечер настроение совсем упало: Калай исчез бесследно. Я решил остановиться на ночевку. Разбили палатки, Таши улегся в самой большой, чтобы стеречь вещи.
…Проснулся я оттого, что кто-то осторожно тряс меня за плечо. В чем дело? Пришел крестьянин, просит посмотреть его больную жену. Но я не доктор! Не имеет значения, у меня ведь есть лекарства.
Я оделся и пошел в дом, стоявший метрах в двухстах от дороги. Больная женщина металась в жару. Я дал ей две таблетки аспирина и возвратился в лагерь. Больше ничем я помочь не мог.
Сон больше не пришел. Я лежал и думал с тревогой о судьбе Калая.
Утро выдалось солнечное, в глубоком ущелье под нами густо плавал туман. Повар так и не появился. Мы сложили палатки и двинулись дальше. Караван совершенно вышел из повиновения. Люди не желали останавливаться и расспрашивать путников о Калае: они торопились. Я едва поспевал за носильщиками.
И тут из-за поворота вышел довольный, улыбающийся Калай. Я был настолько вне себя, что сумел только выговорить:
— Тебе известно, который час?!
— Десять, — спокойно ответил Калай.
К этому нечего было добавить. Калай стал объяснять, что он решил обогнать караван «для того, чтобы посмотреть, как там, впереди». Но стойкий запах ракши не оставлял сомнений о его времяпрепровождении. Видимо, он настолько нагрузился в придорожной харчевне, — что заснул, а потом пустился нас нагонять и в темноте проскочил мимо лагеря…
На седьмой день пути мы заметили влереди Тукучу. Все это время мы шли вдоль Кали-Гандака, хотя иногда тропа отклонялась от ущелья в сторону. Могучая река шириной в километр казалась белопенной равниной, стиснутой горами. Растительность вокруг напоминала Альпы. Мы окончательно покидали субтропики.
Тукуча стоит на узкой полоске земли, вдающейся в широкое русло реки наподобие языка. Ее каменные стены видны издалека. Наибольшее впечатление производит главная улица Тукучи — здесь расположены дома Сершанов и других купеческих тузов.
По этой улице проходит торговый путь, и весь день и большую часть ночи на ней не умолкает перезвон колокольцев бесчисленных лошадок, мулов и ослов.