Двери парадного еще не были готовы. Их заменяли 15 глава

Ева так и впилась глазами. Роза села на прежнее ме­сто, не выпуская фотографии из рук. Они сидели рядом, почти плечом к плечу, глядя на портрет Лукаша. Глаза их были полны слез. Вдали шумел город, летело время... Они не чувствовали его полета. Роза тихо промолвила:

• — Теперь мне иногда кажется — не только во сне, но часто и наяву, — что я его встречу когда-нибудь, бесконеч­но далеко отсюда. Тогда он заметит, как я изменилась, увидит раны, которые в порыве гнева и чувства мести сам нанес моей душе. А я его увижу вот таким, как на этой фотографии... таким, каким он был тогда. И мы оба ста­нем опять, как прежде, самими собой, чистыми от грязи, которая нас покрыла. И улыбнемся друг другу, как в ве­сенние дни нашей молодости.

— Но как произошла эта перемена? Каким образом, так внезапно? — спросила Ева с искусно затаенной нена­вистью.

— Меня утомила злоба. Мне стало тошно, как от смрада. Омерзело все, что я делала. Я почувствовала не­обходимость вырваться из этой западни. Вдруг слепые глаза мои прозрели, и я, помимо своей воли и желания, ясно увидела то, что никогда не обманет меня, не покинет и не предаст.

— Как же можно прийти в такое душевное состояние?

— Не знаю. Надо как-то дозреть до того, чтобы найти необычайное наслаждение в обуздании своих страстей.

«Вон куда ты гнешь... — подумала Ева. — Ловко при­думано».

Роза продолжала, блестя глазами, но сидя спокойно, без движения:

— Надо найти в себе способность радоваться отрече­нию от своих плотских желаний, презрению к ним. Тогда

уже легче достичь ясности, словно преодолев в труде и зное горную цепь, крутой перевал, где приходится брать с боя каждую скалу и покупать каждый шаг безмерными усилиями. С той минуты, как я смирила себя и увидела раны Лукаша, я по крайней мере вступила в долину спо­койствия, выбралась па светлую лужайку, которая дей­ствительно — начало вечности. Мне кажется, там нас бу­дут одушевлять именно такие чувства. Я теперь вижу, что -была больна, в то время как могла бы быть здорова. Мое выздоровление совершилось без участия моей воли, и тут нет ни малейшей моей заслуги, как без всякой моей заслуги на южном склоне Татр цветут полевые цветы и растут лиственные леса, а на вершинах зияют пропасти и громоздятся страшные скалы.

Она помолчала, потом промолвила с очаровательной улыбкой:

— Одного только я еще горячо желаю: встретить Лу­каша и признаться ему во всем, что я сделала ему плохо­го. Заткать все его раны той чудесной паутиной, что висит у нас осенью на золотых жнивьях...

Ева слушала. Глаза ее были прищурены. Эти кроткие слова не доходили до ее сердца. Она определила все их одним термином: «Декламация» — и откинула прочь. Опа мучилась мыслью, как бы спросить о Лукаше, к какой бы прибегнуть уловке, чтобы хоть что-нибудь узнать. Ах, и как вырвать у нее из рук эту фотографию!

— Все это касается вас лично,— промолвила она, не подымая глаз.— Все это говорит о вашей прекрасной ду­ше. Но для меня важно одно: как вы относитесь к Лука-шу? Вот что в данный момент больше всего меня интере­сует. Если Лукаш для вас уже не то, что был раньше...

— Кто это вам сказал?

— Вы сами!

— Ничуть не бывало!

— Ах, тут получается какой-то заколдованный круг... Но как бы там ни было, бесспорный факт — что вы не да­вали согласия на развод и что ваше упорство было источ­ником всех бед. Что из того, что вы усовершенствовали свою душу, если согласия на развод до сих пор нет...

Теперь Ева говорила резко, вызывающе. В памяти ее всплыли все обиды и, прежде всего, необходимость отъез­да Лукаша в Рим, да еще в такой момент... Глаза ее зло­веще засверкали. Роза Неполомская сидела в кресле, опус­тив глаза в землю. После продолжительного, глубокого раздумья она промолвила с горькой улыбкой:

 

— Никто еще не обращался ко мне с такой просьбой! i — Потому что результат заранее известен!

— Кто может знать, какой был бы теперь результат... От меня бы зависело теперь сказать «да» или «нет». Но я человек. И надо со мной говорить как с человеком.

Ева продолжала свое:

— Скажите, Лукаш еще дорог вам настолько, что вы захотели бы выручить его?

— Выручить? Откуда выручить?

— Ну, из той беды, в которую он теперь попал...

— А что с Лукашем?

— Освободить его из тюрьмы! Может быть, у вас есть какие-нибудь возможности, знакомства, связи?

— Из тюрьмы? Лукаш в тюрьме? Где?

— Разве вы не знали? В Риме!

— В Риме...— прошептала Роза, бледная как мел, встав с места и наклонившись над Евой, словно для того, чтобы никто не услышал ее шепота. — Что же он такое сделал?

— Он воровал.

— Лукаш воровал? — снова прошептала Роза.

Лицо ее было смертельно бледно, капли пота выступили на лбу. Руки задрожали. Глаза налились слезами. Спокой­ное, миловидное, нежное лицо искривилось от боли, словно неожиданное несчастие било ее страшными руками по ще­кам. Без сил упала она в кресло, рыдая и заслоняя лицо руками. Ева добилась своего: поставила соперницу в такое же положение, в каком была сама. Кроме того, она убеди­лась, что Роза не может ничего сообщить о Лукаше. Мыс­ленно представила себе ее плечи, бедра, грудь, ноги без одежды и подумала: «Худая... Хотя такие тоже бывают иногда хорошо сложены и темпераментны. Нет! После меня он к ней уже не вернется. После меня не вернется...»

Некоторое время она смотрела с сожалением и стран­ной радостью на руки, локти, вздрагивающие от плача. По­том, окинув взглядом комнату, заметила лежащий на бю­варе портфель с фотографией. Нагнулась, привстала, нере­шительно взяла его в руки. Поднялась с места, зевнула от внутреннего озноба.

— До свиданья... Мне пора...— тихо промолвила она, обращаясь к плачущей Розе.

Не получив ответа, пошла к двери, в глубине души не­сказанно радуясь доносившемуся ей вслед плачу и плача сама. Прижимая к сердцу фотографию, она молча стала спускаться вниз.

 

Как-то раз, погруженная в свои мысли, Ева вдруг по­чувствовала, что кто-то пристально на нее смотрит. Ощу­тила какой-то неприятный взгляд. Мужчины глядели на нее всегда с определенным, хорошо знакомым ей выра­женьем. Но этот взгляд был просто несносен. Она нехотя подняла глаза и, вздрогнув, опустила их на кассовый аппа-рат. У прилавка, заставленного конфетными коробками, стоял граф Щербиц в пальто и шляпе. Он выбирал сладо-сти, указывая на них ручкой трости., и в то же время кидал пристальные взгляды на Еву. Дожидаясь, пока ему уложат отобранное в большую коробку, он медленно повернулся спиной к прилавку и стал смотреть в сторону кассы не от-рываясь. Когда приказчик с учтивым поклоном вручил ему завернутый в цветную бумагу пакет, молодой человек по-дошел к кассе, держа между пальцами счет. Взяв счет, Ева положила серебро сдачи на мягкую клеенку. Лицо ее было спокойно, движения рук тверды, но сердце в груди колотилось и ноги онемели. Щербиц стал не спеша соби­рать мелочь и класть в портмоне. Он делал это явно мед­ленней, чем нужно. Ева подняла па него глаза, всеми си­лами стараясь не выдать своего волнения. Граф смотрел на нее украдкой. Встретив ее взгляд, он слегка приподнял шляпу и вышел.

Ночью Ева плохо спала. Этот человек, связанный о са­мыми тяжелыми мгновениями ее жизни, стоял у нее перед глазами, как вампир, вырывал ее из полусна, наклонялся и отвешивал ей свой страшный поклон. Он пугал ее всю ночь. Утром этот кошмар развеялся, но осталась какая-то тревога, боязнь, ожиданье какой-то беды. Опять замель­кал еврей-хозяин — не только в памяти, но даже в гла­зах...

Часа в три дня, когда в кофейне бывает меньше всего народу, снова появился граф Щербиц. По его манере дер­жаться было видно, что он редко бывает в кофейнях. Довольно долго он искал себе место, пересаживался, нако­нец выбрал такое, чтоб сидеть лицом к Еве. Раздеваться не стал. Его дорогая легкая каракулевая шуба и такая жо шапка обращали па себя внимание даже в этой пер­воразрядной кофейне. Он спросил себе стакан вина и «Тайме». Поднося стакан к губам первый раз, он посмот­рел в сторону Евы и, встретившись с ней глазами, привет­ствовал ее легким быстрым поклоном. Она ответила равно­душным и довольно небрежным кивком. На этот раз она испугалась его уже не так сильно. Больше того, ей было даже немножко приятно, что такой красивый и хорошо

одетый господин, на которого все смотрят — и кельнеры и посетители,— узнал ее и поклонился ей.

На другой день, уже к вечеру, при большом стечении публики, Щербиц пришел опять. На этот раз он пробыл не­долго. Уходя, подошел к конторке Евы и сказал впол­голоса:

— Не знаю, припоминаете ли вы меня...

Она улыбнулась и непередаваемо очаровательным дви­жением подняла голову. Щербиц быстро промолвил;

— Мне надо с вами поговорить о важных вещах, кото­рые касаются вас. Когда вы кончаете?

— Вечером.

— Поздно?

— Да, поздно...

— Мне не хотелось бы навлекать на вас нежелатель­ные подозронья. Нельзя ли как-нибудь встретиться с вами?

— Я бываю свободна только по воскресеньям.

— Ну... так в воскресенье.

Тут кто-то подошел платить, и разговор прервался. Граф ушел в другой конец зала — к шкафу с газетами — и стал читать. Он читал довольно долго, как бы для того, чтобы дать Еве время подумать. Перед уходом, выбрав момент, когда у кассы никого не было, он спросил:

— Но пойдете ли вы в воскресенье, часов в двенадцать, в костел святого Александра? Я бы подождал вас у входа. Можно было бы свободно поговорить, гуляя по Аллеям. Хорошо?

— Хорошо...— поспешно согласилась она, чтоб он только поскорей отошел и не привлек к ней испытую­щего, ехидного, подозрительного, шпионского взгляда Хорста.

В воскресенье она надела свое лучшее черное платье и, остаток былой роскоши, едва доходящую до пояса на­кидку, черную шляпу с похожей на траурную густой ву­алью, черные перчатки. Бледное лицо ее и прекрасные грустные глаза под этим черным флером производили не­выразимое впечатление. В двенадцать, выйдя из костела, она увидела идущего по тротуару Щербица. Когда она, от­делившись от толпы, подошла к нему, он ее еле узнал. Долго шагал рядом с ней, не сводя глаз с ее стройной черной фигуры. День был необычайно солнечный,— один из последних дней февраля. Снежные комья и глыбы па­дали с крыш на тротуары, в водосточных трубах шумела вода. На железных оградах и голых сучьях деревьев, рас­пушив перья, радостно чирикали воробьи. Ева почувство-

вала, что Щербиц ею любуется. Это было приятно. Она с неподражаемой грацией шагала рядом с ним крупными «модными» шагами. Когда на тротуаре народу стало мень­ше, спросила:

— Что вы хотели сказать мне, граф?

— Прежде всего я должен попенять вам на то, что вы не сообщили мне о своем намерении... о перемене место­жительства... о выборе профессии. Ведь я ваш опекун.

— Вы? Мой опекун?

— Вот именно, вот именно!

— Я не знала.

— А теперь будете иметь в виду?

— Мне нужно немножко подумать, поразмыслить, как это получается. Но к делу. Будьте добры сказать то, что хотели.

— Да, у меня есть для вас новость. Можно говорить прямо?

— Да, да... Но... осторожно...

•— Только сперва хочу спросить: вы по-прежнему... То есть... вы интересуетесь, как обстоят дела?

— Интересуюсь,— порывисто промолвила Ева, уско­ряя шаг.

— Он опять написал мне, второй раз, этот мой прия­тель — насчет Неполомского.

— Что он пишет?

— Его не выпустили, а приговорили... к тюремному заключению,— поспешно объяснил Щербиц, понимая со­стояние собеседницы и с трудом заставляя себя сообщить эти подробности.

— Сударь! — воскликнула Ева в неудержимом поры­ве.— Умоляю вас: скажите мне всю правду.

— Даю честное слово дворянина, что говорю правду.

— А тюрьма... и вообще вся эта история — не выдумка?

— Чья выдумка?

— Ах! Моя выдумка...

— Понимаю... Понимаю... Нет, это пе^вдумка. Вы до­шли до предела. Бедная, несчастная...

— Я совсем не бедная! Я только, как вы видите, до низости подозрительная и очень подлая.

— О, грубые обозначения драгоценных чувств...

— Что же ваш друг пишет во втором письме?

— Ничего особенного. Спрашивает о вас. На эти во­просы я не мог ответить, потому что, где вы прежде жили, мне сказали...

— Вы были там? — спросила Ева, чувствуя, что у нее

подгибаются колени и страшный стыд ударяет в голову кровавыми волнами.

— Успокойтесь... Вам нечего бояться! — сказал Щер-биц тихо и как-то лениво, добродушно.— Знаю только я. Этому еврейчику я заплатил.

— Вы заплатили? — простонала она.

— И пригрозил, что уничтожу его, сотру в порошок, только пикнет.

— О чем? — пролепетала она, дрожа всем телом.

— О каких-то там... ну, кое-каких... долгах, причитаю­щихся суммах...

Она вздохнула с облегчением, но шла дальше без сил.

— Я расстроил вас, напомнив об этом... Но я думал, вам будет приятно...

— Зачем вы вметались в это дело? Зачем? Зачем? — бормотала она, чувствуя, что волосы встают у нее на голо­ве и зубы стучат от ужаса.

Вдруг ее осенила чудовищная мысль, что теперь еврей может через того же Щербица добраться до нее и добиться ее ареста, как только преступление обнаружится. И, кроме того, она теперь в руках этого Щербица.

Ее охватила такая ярость, что она чуть не бросилась на землю, не стала рвать на себе одежду и волосы, вопить что есть мочи. Ведь она уже успокоилась, у нее теперь крыша над головой, работа, она зажила по-человечески. А мстительная судьба наслала на нее этого человека, и все опять рухнуло в прежнее болото.

— Мадемуазель Ева...— начал Щербиц мягко, голосом, приобретавшим все более ласковый оттенок.— Я знаю, что доставил вам неприятную минуту, напомнив об этих ве­щах. Но я должен был сказать об этом, чтобы все было ясно. Только при этом условии вы успокоитесь. Конечно, слышать от меня, человека чужого... Но я понял... Вы бы­ли в ужасном положении.

— Ради бога, не говорите больше об этом!

— Об этом больше не будет говорить никто на свете! Ни один человеческий язык не произнесет об этом ни сло­ва! Клянусь вам! Теперь поговорим о том, почему вы взяли место кассирши.

— Я не в силах говорить о таких пустяках.

— Это не пустяки.

— Если бы вы все знали!

— Вы были в ужасном положении. Но отчего было не обратиться ко мне?

— Я не могла. Если вы только захотите представить себе все как следует... ^:

— Ну да. Умолкаю.

Они были у ворот в Лазенки. Вошли туда.

Но земля, покрытая тающим снегом, размякла на боль­шую глубину. Пришлось вернуться. Шагах в двадцати от входа стояли извозчики. Щербиц, после минутного коле­бания, решился предложить:

— Если позволите, я возьму извозчика, и мы поката­емся по Лазенкам. Погода прекрасная, а пешком гулять нельзя.

Ева устала так, словно прошла несколько миль. Она не могла больше идти. Согласилась, совсем не думая о том, что делает. Они сели в одноконную пролетку с поднятым верхом и медленно поехали по совершенно пустой аллее парка. Черные, мокрые деревья, бесчисленное количество прутьев, развилок, черных сучьев, ветвей — зыбких, колеб­лющихся — застилали кругозор. Ева сидела в углу про-летки, глядя перед собой стеклянными глазами. Ноздри ее раздувались от трудного дыхания, руки бессильно лежали на коленях.

Щербиц смотрел на нее не отрываясь, не в силах насы-тить взгляд ее необычайной красотой. Золотистые светлые кудри, выбившиеся на затылке из-под черной шляпы, из-под узла черной вуалетки, черты обворожительного лица, как бы скраденные этим тонким покровом, очаровательная фигура — так близко от него и так бесконечно далеко..., Он почувствовал несказанную грусть от одного сознания, что вот тут, рядом с ним, такая дивная красота. Восторг, раз­гораясь, уже не пылал в сердце, а жег его, как расплавлен­ный свинец.

Безумие, словно притаившийся дьявол, подстрекало к действию. Обнять ее колени! Прильнуть губами к ее чер­ному платью, неподвижно лежащему восхитительными складками.

Вымолить, чтоб ее руки погладили по лицу — эти изу­мительные, чужие, принадлежащие не ему, а другому, руки с узкими ладонями и пальцами ни с чем не сравни­мой красоты! Безграничное счастье и раздирающее отчая­ние метались в груди, рыдая и стеная. Слезы, подобно брыз­гам одичалой морской волны, врывались в горло и жгли огнем горечи.

Ну как расстаться с мыслью о ней? Разве можно ото­рвать взгляд и уйти? Разве есть на свете что-нибудь, кроме нее? Ах нет, нет ничего! Но надо понять, что ведь это

чужая собственность, чужая любовница, чужая содержан­ка, чужая девка для ночных развлечений! Она!.. Она!.. Богиня Диана, бессмертная!.. Солнечное сияние в образе женщины!.. Это надо понять.

Щербин, молчал.

Он хотел найти в ней что-нибудь отталкивающее, черты вульгарности, грубости, пошлости, что-нибудь способное вызвать отвращение, что можно было бы потом раздуть, развить, вспоминая... Он искал.

Но как назло выступала одна только прелесть.

И, кроме того, сквозь нее, сквозь телесную красоту, как сквозь чистое прозрачное стекло, было видно скромное обаяние женственности, неведомая, глубокая, чуткая ду­ша — безмерная власть сглаживаний, успокоений, смягче­ния всего, что является в этой жизни печалью и горем. Теперь он постиг, чем может быть эта женщина... когда любит. Почувствовал, какой атмосферой света, аромата, улыбок окружает она, наверно, любимого человека... Но она — любовница этого олуха.

Им овладели дотоле не испытанные спазмы в груди — мятеж плоти, ощеривание несытой пасти. В глазах — страшные, кровавые образы. Образы, которые тащат те­бя за волосы к обрыву и губят, столкнув с Тарпейской скалы...

Он решил говорить равнодушно, в дружеском тоне. Не обнаруживать ни тени своих чувств, как подобает дворя­нину. Выступить в интересах ее и Лукаша, аргументиро­вать так, чтобы была очевидна его забота о их любви. Да, Вот мы какие!

Но не мог рта раскрыть. Молчал.

Глаза его застыли в недвижном восторге. Не могли ото­рваться от этого профиля, от гордой головы, сидящей на плечах с каким-то орлиным величием, от разворота этих плеч, воплотившего в себе неодолимую красоту женской фигуры. Благодаря движению экипажа сиянье волос из-под шляпы скользило то туда, то сюда, наполняя глаза и мозг золотым виденьем. И пока он молчал, под властью дивных чар, ему снилось наяву, что он подростком, почти ребенком глядит на какое-то великолепное озеро в Аль­пах,— может быть Клёнталерзее, может быть Гримзель...

Время от времени его охватывал нестерпимый стыд за то, что он, Щербиц, покорён этой... кассиршей из кофейни, имевшей незаконного ребенка от другого! Были мгнове­ния, что ему хотелось выскочить из пролетки и уйти прочь от этой романтической метрессы. Дать ей денег, выбросить

ее из пролетки и выбросить из головы мысль о ее сущест­вовании. Но неподвижно устремленные глаза не могли оторваться. Бессильные губы произнесли ласково:

— Вы успокоились?

— Да, уже.

— Так, может быть, мы обсудим с вами один проект?

— Пожалуйста, граф.

— Не надо титула.

— Извините, если вам это неприятно.

— Буду краток. Я собираюсь на Ривьеру. Очень воз­можно, что мне случится быть в Риме.

— Ах, сударь!..

— Вы хотите, чтоб я повидал Неполомского? Хорошо. Даю вам слово, что встречусь с ним, все ему передам, что вы скажете, вручу письма...

В безотчетном порыве Ева наклонилась, схватила руку Щербица, прежде чем он успел сообразить, что происхо­дит, прижала ее к своим губам. По лицу ее градом покати­лись тихие слезы. Она плакала долго-долго, неудержимо, изо всех сил кусая дрожащие губы. Пролетка ехала по длинной аллее, миновала домик с двумя статуями полу­обнаженных богинь. Сквозь слезы она видела деревья, статуи, крышу дома, но где находится, куда едет — не знала.

Заговорила, как плачущий ребенок, нашедший облегче­ние в слезах:

— Какой вы добрый! Какой благородный, благород­ный! Если б я могла сбежать отсюда и поехать в Рим! Зачем я, глупая, не поехала? Ну, голод так голод; я делала бы все, все! Если б только я могла окружить его заботой, заслонить собой весь мир перед его широко раскрытыми глазами, как уже раз сделала это, когда вы в него стре­ляли.

Щербиц, прищурившись, смотрел в спину извозчику. Он что-то соображал или подсчитывал.

— Послушайте,— вдруг промолвил он, блестя глазами, как бриллиантами.— Если только хотите... поезжайте и Рим! — прошептал он порывисто.

Она добродушно рассмеялась. Он показался ей страш­но забавным своим незнанием реальной жизни.

— Я говорю серьезно,— настаивал граф.— Если у вас есть такое желание, осуществите его. Это ваша обязан­ность.

— А на какие деньги? Мое жалование почти целиком забирает ростовщица, которой я должна. Остальное идет

родителям. Платья, которые я ношу, я беру в кредит, под поручительство ростовщицы Барнавской. Мне ведь надо прилично одеваться: этого требует моя профессия.

— Ростовщица, родители, кондитерская — все это не имеет значения.

— Для вас — нет, а для меня — да!

Щербиц жестом руки дал понять, что не хочет говорить при извозчике. Потом велел ему остановиться и предложил Еве немного пройтись в отдаленной части парка, у лазеп-ковских прудов.

Извозчику он велел ждать. Между деревьями, на широ­ких дорожках лежал лед. Они шли осторожно. Когда они были уже далеко от извозчика, Щербиц с живостью заго­ворил:

— Мадемуазель Ева! Клянусь честью: в том, что я сей­час предложу, не кроется ни малейшего расчета, я не имею никаких видов на вас, у меня нет никакой задней мысли. Я виноват перед Неполомским и, кроме того... В общем... так все сложилось! И вот — прошу вас: поезжайте в Рим и оставайтесь там до тех пор, пока вашего жениха не выпус­тят. Я все оплачу.

— Нет! — крикнула она, устремив на него исподлобья враждебно вспыхнувший взгляд.

— Я еще не кончил. Я заплачу ваши долги, освобожу вас от всех обязательств и ссужу вам, сколько нужно, па дорогу и жизнь в Риме. А когда Неполомский отсидит свой срок и начнет работать, вы мне все вернете.

— Я взяла у вас с полсотни рублей... Но тогда... я была без сил... А теперь я могу работать. И еще не дошла до та­кой низости, чтобы торговать собой.

Щербиц засмеялся, идя на шаг позади нее (она шла быстро, опережая его).

— Лучше погибнуть под этим ярмом, чтоб оно заду­шило тебя, чем разбить его вдребезги и стать свободным человеком... Что я вам предлагаю? Вы прибегаете к выра­жениям...

— Я правильно говорю.

— Нет, вы ошибаетесь. Что касается меня... Я начал с того, что дал честное слово: у меня нет дурного умысла'. Вы не обратили внимания... '

— Вы действительно принимаете во мне.участие толь­ко ради Лукаша? И других причин нет? Дайте-честное сло­во!

— Нет, такого слова я пе дам! — гордо воскликнул он.— Есть и другие соображения. Ваша красота должна

восседать на троне, а не среди кельнеров и ловеласов мод­ного кабака. Я считан^ что хорошо делаю, вытаскивая вас из этого омута. В награду я, конечно, хотел бы иметь сча­стье... смотреть на вас издали, иногда разговаривать с ва­ми, думать, что я что-то... для вас представляю...

Она посмотрела на него с удивлением. Увидела, что глаза его затуманились. Тихо прошептала:

— Не будем больше говорить об этом... Прошу вас!

— Если бы вы пожелали, мы поехали бы в одном по­езде, но в разных вагонах. Останавливались бы в разных гостиницах. Могли бы совсем не разговаривать друг с дру­гом, если бы... таково было ваше желание. В Риме моя роль состояла бы в том, чтобы облегчить вам свидание с мужем и добиться разрешения чаще его посещать. Вы бы сняли себе комнату, легко нашли бы работу...

— А вы?

— Я, как только устроил бы ваши дела, на другой же день уехал бы на Ривьеру. И больше не стал бы вас тре­вожить.

— Да. Это чудный проект!

— Мой немедленный отъезд из Рима? - Нет.

— Так как же?

— Не знаю! Не знаю! А тут... Мои родители, весь мой обожаемый ненаглядный мирок, который славно бы меня встретил. Будто я семнадцать деревень сожгла.

— Так как же?

— Скажут, что я с вами ездила за границу и что вы меня просто...

— Вы предпочитаете «хорошую репутацию» в своем мирке освобождению души Лукаша и вашей собственной от оков? Еще раз говорю вам: вы мне все отдадите при первой возможности. Он может иметь заработок где угод­но: во Франции, в Германии... только не в Австрии,— при­бавил Щербиц с неприятной улыбкой.

— Его жена согласна на развод...— тихо, как глубокую тайну, и задумчиво прошептала Ева, обращаясь наполови­ну к Щербицу, наполовину к себе самой.— Я могла бы привезти ему подарок: прошение о разводе за ее собствен­ной подписью. Мы могли бы там обвенчаться. О боже мой, боже мой! Зачем вы мне все это сказали? Что мне, несча­стной, теперь делать? Как я буду теперь спать по ночам?

— Что вас здесь удерживает?

— Отец.

— А чем ваш отец занимается?

— Мой отец... все время ищет места,— промолвила она со слабой улыбкой.— Это мое единственное, любимое, не­наглядное, невинное и беспомощное дитя. Старый младе­нец... Если я его опять брошу, он совсем погибнет. Ох, тогда совсем погибнет! У него долги, он опять без места.

Щербиц слегка поморщился и стал молча закуривать папироску.

— Видите ли, тут есть выход. Сейчас много я дать бы не мог, но, например, заплатить отцовские долги и притом немедленно, если они не превышают, скажем, тысячи руб­лей... А вернувшись из-за границы, мог бы устроить вашец му отцу службу, какую-нибудь синекуру. Во время путе­шествия вы мне расскажете, что старичок может делать.

Ева шла вперед, задумавшись, внимательно слушая и машинально кивая головой.

— Так вот,— сказал Щербиц, кончая курить папиро­су ₍— скажите, какие у вас с отцом долги. Повторяю, было бы желательно, чтоб они в общем не превышали тысячи рублей. У меня сейчас есть свободные деньги, но мне хо­телось бы отложить их на заграничные расходы. Видите? Я ваш министр внутренних дел, иностранных дел и, кроме того, финансов. Когда я увижу свою государыню?

— Не знаю. Когда?

— В четверг.

— В четверг. В котором часу? — спросила она как во сне, глядя на него широко раскрытыми, ошеломленными глазами.

— Если бы вы могли прийти к двенадцати дня на вы­ставку картин... Хорошо?

— Отлично. У меня в это время как раз перерыв, и это недалеко от моей работы.

— Разговор у нас будет короткий. Вы сообщите мне следующие данные: сколько вам надо, чтобы сейчас же расплатиться с долгами, и когда мы едем.

— Когда мы едем...— с ужасом повторила она.

— Ни о чем пе тревожьтесь. Даже больше: для отво­да глаз будьте в веселом настроении. Ведь вы едете к сво­ему жениху! Нам надо выехать до первого марта. Поедем через Вену, Понтеббу и Венецию.

Они вернулись на дорогу. Щербиц сиял. Ева ступала осторожно, поскальзываясь на льду. Когда они останови­лись у ступеньки экипажа, Щербиц сказал:

— Поезжайте домой одна. А я останусь.

— Но вы промочили ноги.

— Ничего, я привык.

— Что же вы будете делать здесь один? — наивно спросила она, уже сидя в пролетке.

Щербиц горько улыбнулся. Указывая на следы Еви­ных ботинок позади, сказал по-французски:

— Буду смотреть на то, что мне осталось от вас.

Она улыбнулась ему, как брату, выразившему давно знакомые, родственные чувства. Подала ему руку. Он кн-нул извозчику серебряный рубль и поклонился Еве. Про­летка покатилась вверх по аллее.

В назначенный час Ева купила входной билет в кассб выставки. Она сделала это, подозрительно оглядываясь по сторонам. Потом тихо, боязливо взошла наверх по бело­мраморным ступеням, сдерживая рукой готовое вырваться сердце. Прошла один зал, второй. Она так давно не была в этом чертоге, недоступном для несчастных! Картины, даже плохие, производили на нее колдовское впечатление. В глазах как будто мелькали толпы каких-то чуждых пе­реживаний, вереницы незнакомых духовных потрясений, устремившихся на нее, одинокую, как только она вошла. Ее охватила тишина и в то же время в сердце проникла грусть, тонкое жало итальянского стилета.

Щербиц стоял в глубине третьего зала. Там не было никого. Его милое лицо, ласковая улыбка и добрый взгляд утихомирили ее волнение. Она радостно протянула ему руку, как защитнику от всякого зла.

— Мы едем? — тотчас же прошептал он.

— Ах, сударь!

— Едем?

— Ну... да!

Она не спала столько ночей, провела столько часов в борьбе с собой и со всем на свете, чтобы, наконец, произ­нести это слово. И вот произнесла. Глаза быстро налились слезами, которым, как нищим, нельзя показываться па свет божий.

— Вы меня не оставите?

— Нет! — ответил он таким тоном, что она не могла не поверить.

— Не погубите? - Нет!

— Я теперь в ваших руках, как вещь.

— Я дал слово,— бросил он.— Когда мы едем?

— Это зависит от вас.

— Вы должны сейчас же выправить себе паспорт. Это

 

вам, придется сделать самой, но в глубочайшей тайне от домашних. Так?

— Ну да. Конечно...— ответила она, чувствуя, что на щеках у нее выступили красные пятна.

— А список долгов?

Ева вынула из-под перчатки листок с разметкой долгов своих и отцовских. В общем они составляли четыреста с лишним рублей. Щербиц тотчас достал из бумажника пять сторублевок и вручил их Еве. Видя, что она держит эти деньги словно напоказ в своих дрожащих руках, он посо­ветовал ей спрятать их. Сверх того он вручил ей сто руб­лей на дорожные расходы до Вены.

— Когда получите паспорт, дайте мне знать с нароч­ным. Черкните коротко. И на другой же день едем. Я по­еду в том же поезде — только для того, чтобы помогать вам. Ведь вы еще не были за границей. Если б не это, я по­ехал бы прямо на Ривьеру... Ну, теперь все.