била Лукаша («Dans le veritable amour c'est Tame
eaveloppe le corps»),
А ей хотелось бы, чтобы Щербиц любил ее чистой любовью.
.Блуждать с ним в мире искусства, ходить с ним рука
об руку по ступеням музыки...
Ах, как она ненавидела Щербица и не раз втайне мечтала, чтобы столкнуть, столкнуть его с паперти костела, с вершины его дивной, свободной музыки на зловонный
двор лупанара!
Среди тех, с кем она познакомилась за время своего пребывания в Вене, ее особенно интересовали две личности. Бессознательно, инстинктивно ненавидя евреев, которых у Бандля бывало множество — и самых разнообразных (это были, главным образом, биржевики, венгерские патриоты, так называемые публицисты, банкиры, какие-то посредники и спекулянты, осведомленные во всех челове^ ческих делишках и, наконец, явные мошенники), она радовалась, видя соотечественников.
Однажды вечером у Ронахера к ней обратился по-польски какой-то щуплый, почти тощий господин, тщательно выбритый и остриженный наголо — так что голова его напоминала гладкий, круглый бильярдный шар. Ева с трудом вспомнила, что этот человек в свое время сидел вместе с Похронем в кондитерской того далекого города, куда она приехала к больному Лукашу. Это был Плаза-Сплавский, который, однако, не имел официально графского титула. На нем был дешевый черный шерстяной костюмчик и русские сапоги бутылками, голенища которых были тщательно скрыты брюками навыпуск. Воротничка рубашки не было видно из-за стоячего воротника куртки — быть может, для оригинальности. У Плаза-Оплавского был выбит левый глаз. Его закрывали веки, неплотно сомкнутые. Видневшаяся между ними мертвая масса белка казалась просто пустотой... Глазницу, в которой был заключен этот глаз, как в тюрьме, окружали рубцы, тянувшиеся к бровям и к носу. Другой глаз глядел и пристально наблюдал все со-, першающееся вокруг — за двоих.
Плаза-Сплавский был неразговорчив. Его сухое, словно выточенное из кости, лицо оставалось всегда неподвижным, спокойным, холодным, без улыбки. Трудно даже было представить себе на этом лице улыбку. Можно бы сказать, что поражали бороздившие это лицо следы печали, если бы печаль эта не была особого рода. В этой физиономии дремала какая-то унылая и грозная сдержанность, чуткая
настороженность сильного ума, сомневающегося в ценности человеческих деяний. По некоторым упоминаниям Похроня Ева догадалась, что именно Сплавский носит не слишком польское наименование «дряни». Впоследствии обнаружилось, что они были вместе на англо-бурской войне, имели общие интересы в Клондайке и других пунктах земного шара. Плаза-Сплавский был французским подданным, «гражданином республики». Сам оп вопроса о своей национальности никогда в обществе не касался. Лучше всего он говорил по-французски, но охотно пользовался также языками английским, русским и немецким.
Бандль в насмешку называл его «капитаном». На самом деле он в прошлом, видимо, был военным, так как иногда упоминал в разговоре Тонкий, Кохинхину, как места, хорошо ему знакомые, и, кроме того, любил смотреть на войска. Он слегка оживлялся, когда заходила речь 6 предметах военных, и что-то похожее на чувство смягчало тогда его суровые черты.
В данный момент Плаза-Сплавский очень нуждался. Никто не приходил ему на помощь или он сам ни от кого не желал принимать помощи — факт тот, что жил он в жестоком, безграничном унижении. На приемах у Бандля никогда ничего не ел, не пил и не курил. Если бывал там среди расфранченных биржевиков, то, видимо, только из деловых соображений. Жил он в таком скверном отелиш-ке, где-то в переулках возле Мариахильферштрассе, что Ева вошла туда с дрожью, когда как-то раз, вместе с Похронем, искала его.
Она запомнила эту минуту. Коридорчик был такой узкий, что в него мог протиснуться только один человек. Слабо горел газ, не разгоняя мрака. Налево шли оклеенные обоями низкие двери в стене, тоже оклеенной обоями,— незаметные входы в низкие номера. Направо — влажная стена, оклеенная бумагой. Продвигаясь ощупью в темноте, освещая дорогу спичками, Ева и Похронь нашли в конце концов дверь номера, занимаемого графом Плаза-Сплавским. Комнатка была маленькая, грязная, как тряпка, с пыльными окнами. На постели — подушки в черных наволочках с оборками и истрепанное одеяло бледно-зеленого шелка. Вся комнатка, будто в насмешку, была выстлана толстым, красным сукном. Когда Ева с Похронем вошли, Плаза-Сплавский стоял посреди комнаты. Каким странным в своем недвижном спокойствии, каким мрачным и зловещим показалось в этот момент Еве его темное лицо!
При виде дамы на этом лице появилось подобие улыбки... Он не смутился, когда она посмотрела с ужасом на безобразные бархатные шторы, подвязанные фантастически роскошными шнурами, на мотающиеся у двери портьеры.
,— Сударыня! —обратился он к Еве по-французски.— Позвольте мне питать надежду, что я буду когда-нибудь иметь счастье принять вас в обстановке, более соответствующей вашей красоте...
В эту минуту она, сама не зная почему, почувствовала симпатию к этому гордому и молчаливому человеку. Она подивилась его костюму, такому легкому в эту суровую зимнюю пору — куртке с круглыми пуговицами. Наблюдала потом с утроенным любопытством отношение Плазы к Бандлю, упитанному оптимисту, катающемуся как сыр в масле и ржущему, как жеребец, от восторга при виде костюмчика «капитана». Отношение было холодное, но ни в коем случае не подобострастное. Напротив, Бандль, По-хронь и даже другие смотрели с большим вниманием в здоровый глаз Плаза-Сплавского.
Другой польский гость был г-н Ныч, до того красивый старик, что мог бы, несмотря на свои шестьдесят пять лет, иметь успех у шестнадцатилетних девушек. Глаза у него были голубые, мечтательные, веселые, доверчивые, глаза-улыбка. Пышные усы с проседью прикрывали чувственный рот, серебряная прядь, словно диадема, украшала лоб. Трудно было бы найти более подходящую наружность для президента республики, министра, оглашающего тронную речь, председателя суда или швейцара в Монте-Карло.
Но он был всего-навсего учитель французского языка, сын эмигранта, польского эмигранта-неудачника... d'un malheureux emigre polonais... l Вот уже несколько лет, как он жил в Вене, тоскуя измученным сердцем по «несчастной отчизне», которой совершенно не знал и куда вовсе не спешил, хотя никто не мешал ему при желании вернуться под ее дырявую соломенную крышу.
Ныч давал уроки сыновьям депутатов парламента, богачей, членов верхней палаты, послов и т. п. Он был такой благовоспитанный, с такими изящными манерами, такой приятный в обращении, такой веселый, имел такой запас анекдотов и анекдотиков, что его любили всюду — не только ученики, бравшие у него уроки, но и их отцы, а также и матери.
Несчастного польского эмигранта..
Ныч бывал всюду и все знал. Особенное внимание уделял он соблюдению «национальных традиций», непогрешимо правильному приготовлению блюд «национальной» кухни: пасхальных яств, рождественских пирогов и т. д. О величайших мировых событиях он говорил с веселой, почти библейской простотой. Нельзя сказать, чтобы он когда-нибудь лгал, хоть и не считал ложь преступлением. Pauvre patrie :, о которой он вздыхал столько лет в Вене, была истинной его любовью.
Он радовался триумфам разных лидеров и ораторов «Кола»2, считая эти триумфы, так же, как всевозможные интриги и плутни, победами «народа». Слово «народ» он произносил с чисто французской напыщенностью.
Ныч всегда был одет с иголочки, и это открывало ему двери всех салонов. Он много раз ездил по Европе в обществе разных барчуков, и притом такого ранга, что аристо-кратики не столь высокого полета благоволили к этому гувернеру, имеющему такие связи и в то же время постоянно подчеркивающему свой демократизм. Что же говорить о нуворишах и банкирской сволочи!..
Принятый в свете запросто, за обеденным столом и в будуарах, Ныч знал множество вещей. Никто не мог так, как он, намекнуть невзначай на какие-нибудь потрясающие события в этом самом свете. Смеясь, шутя и балагуря, глядя в глаза собеседнику с детским простодушием заядлого распространителя новостей, он не раз сообщал такую новость, что потом всему штабу Бандля было целый час о чем перешептываться. Поэтому ни Бандль, ни Похронь и никто из посетителей не отказывали почтенному сплетнику в ссуде, небольшом «займе» в виде десяти, двадцати, а то и пятидесяти гульденов, только тот заикнется. А он имел этот недостаток или слабость, привычку или рефлекс: любил «призанять». Он делал это так добродушно, забавно, по-детски наивно, словно брал из бандлевского ларчика «для гостей» сигару.
Ева сразу сердечно полюбила его. Он отчасти напоминал ей отца. Он со своей стороны тоже «влюбился» в Иви, как звал ее на английский лад. Они были на «ты» и, разумеется, занимали друг у друга по десять — двадцать гульденов во время карнавала. Ныч брезговал компанией Банд-ля, брезговал Похронем. Всякий раз, встретив его «в ком-
1 Бедная родина (фр.).
2 Речь идет о польской фракции в австрийском рейхсрате, после выборов 1907 года составленной в основном из представителей польских буржуазно-помещичьих партий Галиции.
пании», открыто над ним смеялся, а если неудобно было делать это громко, шевелил усами, еле сдерживаясь, чтоб не фыркнуть... Похронь смешил его своими манерами, вьь решениями, всеми своими поступками. Другое дело — с Плазой. Этого он странным образом уважал и неоднократно советовался с Евой, не послать ли этому соотечественнику что-нибудь из одежды. Ева отговаривала. Кончилось попыткой вступить через Похроня в переговоры с графом по вопросу об улучшении костюмов последнего.
Однако переговоры эти не кончились ничем, и Плаза продолжал и дальше разгуливать по Вене в своей куртке, без пальто.
— Ив...— как-то раз шепнул Ныч Еве.— Как можешь ты, божественная, жить с такой скотиной, как этот Похронь. Ты, такая ангельски прекрасная — с ним в постели;.. Helas! ' Ведь это скотина... Un brigand!2
— Вовсе нет, папочка, вовсе нет! Ты не знаешь Похроня. У него золотое сердце.
— Сердце? Может быть! Кто говорит о сердце? Не о сердце речь, божественная. Впрочем, насчет его сердца... Voyons3.
— Фантазируешь, папочка!
— Послушай, я тебе советую: брось его! Я чувствую... от него пахнет кровью.
— Что же из этого? От всех вас пахнет.
— Это ты зря! Это уж преувеличиваешь, привираешь! Откуда же от всех-то? Я, например...
— Что же я могу поделать?
— А я тебе скажу! Сделай, как те мужественные женщины в «1'Assamblee des Femmes» 4 Аристофана или как Лисистрата.
— Как же это?
— Скажи себе, но как они — под присягой,— понимаешь? — под присягой: «S'il me prend de force, je n'eleve-rai pas mes pieds au plafond, je ne ferai rien que de mau-vaise grace et avec froideur» 5. Ручаюсь тебе...
— Ax ты милый старичок, чудачок задорный, чучелко мое пригожее...
1 Увы! (фр.)
2 Разбойник! (д5 р.)
3 Оставь (ф.р.).
4 «Женщины в народном собрании» (цит. по-фр.).
6 «А если силой вынудит меня... Не подниму я ног до потолка... Дам нехотя, без всякого движенья» (Аристофан. Лисистрата, стихи 225, 229, 227. Пер, Д. Шестакова под ред. Ю. Шульца; цит. по-фр.).
т- «Старичок»! Ты просто оттолкни его... J| потом.....— И что потом?
— И возьми уж лучше меня!
— Тебя? Не могу, но, поверь мне,* только ради твоей репутации. Ты потерял бы уроки. Тебя перестали бы принимать в гостиных, потому что ты стал бы — понимаешь? — безнравственным...
— Mais quoi! ' Никто не знал бы!.. В глубочайшей тайне.
— Э! Если речь обо мне, так я-то уж явная грешница.
— Мы могли бы поселиться в одном отельчике... то есть... Я, например... Ведь ты меня любишь?
— Что за вопрос! Ты моя старая обезьянка, милый отечественный дурачок, ненаглядный бандлевский шпиончик. Но, видишь ли, Похронь — человек, у которого в руках итальянский стилет.
— Ив!.. Как же ты меня обидела... Я этого от тебя никак не ожидал...
— Да ведь ты же учитель французского языка, сын неудачника-эмигранта!
— Я не об этом! Ты сказала такое слово... Сказала, верно? Или, может, я ослышался, а?
— Ну да, ходишь всюду, болтаешь, обедаешь, закусываешь a la fourchette2, прислушиваешься к тому, что говорят, выведаешь остальное у прислуги и, за одолженные десятки, шепнешь это иной раз по-барски, когда бываешь в хорошем настроении... Но я тебя все-таки очень люблю...
— И это ты, ты говоришь мне такие вещи! Ты нанесла мне жестокую рану.
Ева стала гладить рукой седые, серебряные волосы. Расправлять пальцами сердитые морщинки на лбу. Позволила красивой аристократической руке блуждать по ее фигуре. Вскоре улыбка вернулась на уста добродушного старика, и обычная ясность снова появилась в его голубых глазах.
Как-то раз, в один из дней марта, Похронь велел Ево идти с -ним к Плаза-Сплавскому.
— В тот отелишко, где он живет? — спросила она.
— А то куда же?
— Не пойду! Что мне там делать?
— Это нужно. Наши дела из рук вон.
там| (фр.)
2 На ходу, у стойки (фр.). 12 С. Жеромский
— Из рук или не из рук, мне все равно. Не пойду! •— Нам нужно поговорить... Что за глупости!
— Не пойду я в эту дыру. Для женщины позор — подыматься по лестнице такого отеля.
— Бабьи предрассудки — больше ничего. Раз дело требует, какие тут могут быть капризы?
— Пускай Плаза сюда придет, если нужно. Что, у него ног нет и русских сапог его?
— Видишь ли, деточка, у него тоже свои капризы. Граф, понимаешь,— собачья его душа. Вельможа без рубашки, с одними пуговками, будь он неладен!.. Он ко мне не пожалует... С голоду сдохнет, а не пожалует! А если бы ты пришла к нему, понимаешь, это доставит ему огромное удовольствие!
— Кто пойдет со мной? - Я.
— И ты будешь все время присутствовать при разговоре?
— Там видно будет. Может, придется и отлучиться. Заранее всего не предусмотришь. Как дело потребует. Вдруг понадобятся бумага, чернила...
— Ты... негодяй, негодяй, негодяй! — промолвила она, стиснув зубы, вся вспыхнув и глядя на него через плечо.
— У тебя бог весть что на уме, героиня романа, а сама даже не знаешь, в чем дело,— сказал он, отвратительно захохотав. Потом проворчал: — Плаза — женоненавистник; насчет этого можешь быть спокойна. Мне известны его азиатские привычки. Любитель кислых яблок... Ну, ты идешь?
— Конечно, иду, хоть для того, чтоб доказать, какой ты мерзавец и как я презираю твои замыслы!
В тот же день, к вечеру, они вдвоем отправились в знакомый маленький отель. Еве пришлось опять с глубочайшим отвращением всходить по выкрашенной в белое лестнице — на третий этаж, опять увидеть свое отражение в дрянном широком зеркале в плюшевой раме... Она прошла темный коридор, где мрак сгущался все сильней, и повернула налево. Вид раскрытого зева опять вызвал в ней чувство страха. Она пошла на цыпочках по узкому проходу... Далеко в глубине горел газовый огонек в прожженной и разорванной пополам сетке. Странная форма и мрачный свет пламени заставляли сердце сжиматься. Правая рука Евы скользила по оклеенной обоями влажной стене, левая касалась низких дверей, за которыми слышались голоса, разговоры, смех, непристойный визг, шепот,
стоны... Было так темно, что Ева не видела Похроня, шедшего на шаг впереди. Она вздрагивала от страха. Наконец открылась маленькая дверь в номер Плаза-Сплавского, наконец — светло...
Ева чувствовала себя здесь отвратительно. Она еле перевела дух. Никогда она не сознавала так ясно своего рабства, как в эту минуту. Если б у нее был в руке стилет, с каким наслаждением она ударила бы им в ненавистную спину Похроня! Убить этого злодея!
Она вошла в комнатенку Плаза-Сплавского. Он стоял, как в тот раз, спиной к пыльному окну. Это омерзительное окно, доходящее до самого пола, снова вызвало чувство отвращения, заставило Еву ощутить всю глубину пропасти, в которую она упала. Ева села в кресло, спиной к окну, и стала смотреть на засиженную мухами олеографию с изображением Стеллы Форнарины. Она постаралась скрыть свои ощущения веселостью. Большое, о большое удовольствие доставило ей присутствие в этой яме Стеллы Форна-рнны!
— Граф,— промолвил Похронь.— Нам надо обсудить, что делать дальше. Прошло уже столько месяцев! Пора ехать. Когда мы едем?
— Обсуждайте,— буркнул Плаза.
— Мы знаем, что с таким капиталом, как теперь у нас, и думать нечего...
— И не думайте...— буркнул Плаза.
— Так что же?
— Ничего.
— Но это не ответ!
— У меня нет денег.
Оба смотрели друг другу в глаза. Похронь опустил голову. Потом поднял опять и устремил взгляд в лицо Плазе.
— Бандль? — спросил тот.
— Нет ни малейшей, ну, ни малейшей возможности! Бандль все, что мог...
— Я поеду один...— холодно промолвил Плаза-Сплав-ский.
— Как же без денег?
— Это мое дело. Будет видно. Я не могу ждать, когда вам с неба свалится миллион.
— Последняя надежда, последний выход — этот Щер-биц.
— Щербиц?! —воскликнула Ева в полном изумлении.
— Ну да. Если бы его привлечь... Ведь он писал тебе, что готов продать все в Европе и уехать в Америку. И у нас
12*
как раз то же намерение. Продал бы все и вошел к вам в долю. Мы могли бы нажить миллионы!
Плаза равнодушно молчал, глядя на Еву своим мертвым глазом.
— Кто же возьмет на себя задачу втянуть Щербица в ваше предприятие? — насмешливо спросила она.
— Вы,— спокойно ответил Плаза-Сплавский.
— Ясно, ты! — поддержал Похронь.
— Ну, так зарубите себе на носу, господа предприниматели, что я пальцем не пошевелю.
1 — Я говорил, что без канители не обойдется...— сказал Плаза, обращаясь к Похроню.
— Почему же ты не хочешь помочь общему делу? — ласково промолвил Похронь.— Тебе стоит только слово сказать! Я читал его письма к тебе. Этот человек сделает все, пойдет, как ребенок, за сладким. Если только ты захочешь, он продаст все свое имущество и поедет за тобой в Америку.
— А что я с ним буду делать? Вы ведь, наверно, и это знаете...
— Ну... если б он захотел войти в долю... Ты могла бы его уговорить. В конце концов для пользы дела... могла бы поехать с ним, если захочешь.
— И ты на это согласишься великодушно? Какой добрый!
В сердце вспыхнули огни надежды. Дивная радость возможного освобождения. Мысли, мчащиеся, словно кон-. ские табуны. В груди — слезы, задушенные нитями лукавых мыслей.
— Tiens! ' Что же я должна сделать? Плаза-Сплавский медленно свернул тонкую папиросу
и, закурив ее, решительно, начальническим тоном начал:
— Вы должны написать этому Щербицу письмо, вызвать его к себе, в Вену. Пусть он обратит все свое имущество в деньги или поместит так, чтобы можно было за большую сумму заложить. Пускай возьмет взаймы там, на месте, под свою недвижимость, если нет наличных. Потому что нужны наличные. Объясните ему, что вы с ним поедете в Америку делать деньги в Клондайке. Тут можно будет напустить на него Ныча, чтоб тот подстрекнул его воображение, разжег в нем жажду подвига,— что это, мол, для Польши... Вы напишете восторженно, avec passion, avec tendresse...2
1 Вот как! (фр.)
1 Со страстью, с нежностью... (фр.)
Тгт Ещв:ЧТО?
— Когда он приедет, в чем я уверен, вам надо будет всеми средствами притягивать его к себе, но в то же время держать на расстоянии, чтоб он сильно мучился, но не мог упорхнуть.
— Ну, а если я ничего этого не сделаю?.. Плаза-Сплавский замолчал, и, как бы на смену ему,
выступил Похронь:
-т- Придется сделать; иначе я заявлю, что ты убила ребенка.
— Только себе голову морочишь и мне вздором грозишь. Это неправда. Где у тебя доказательства?
— >У меня против тебя такие доказательства, о которых ты и не подозреваешь!
— Кто же так грубо разговаривает с женщиной! — раздраженно промолвил Плаза.— Почему бы вам не развлечься с этим Щербицем? Ну, почему? Или вы, так сказать, любите присутствующего здесь рыцаря Похроня? Если Щербиц вам противен, тогда...
— Вот именно: он мне противен.
т- Но он любит вас. А ведь, кажется, приятно видеть преклонение тех, кого сама не любишь. Я так слышал.
— Что же из того, что он меня любит? Ну, допустим, любит.
— Тогда,— сказал Плаза, широко улыбаясь,— я пог-лагаю, что вы могли бы ради добрых друзей принять в своей высокой светлице поклонение молодого польского графа. А он за эту милость обязан заплатить миллион. Мы, польская шляхта, известны тем, что платим за милости красавиц с невероятной щедростью. Он должен отдать все, что имеет, а за это, допустим, увидит ваши сои de cygne et les epaules d'albatre1. Если же он вздумал бы овладеть силой, если б осмелился на это, тогда есть очень легкий способ, которому обязательно должны бы научиться наши дамы. В настоящее время он широко распространен на Востоке. Я, к несчастью, испытал это на самом себе... Достаточно вонзить в протянутую руку или в лицо, слишком назойливо льнущее за поцелуем, кончик Правацова шприца, нажать поршень... В шприце имеется анестезирующая жидкость...
— Что за анестезирующая жидкость?
— Мало ли анестезирующих жидкостей?.. Любая...
— И тогда?
1 Лебединую шею и алебастровые плечи (фр.).
— Тогда по первому вашему знаку вбегут друзья и избавят вас от назойливого нахала.
— Пошлая выдумка бездарного романиста. А если б я вздумала сообщить об этой вашей идее кому-нибудь постороннему, скажем, первому попавшемуся полицейскому комиссару?
— Полицейскому комиссару? — с иронией тихо промолвил Плаза-Сплавский.— Что же вы ему скажете?
— Что у вас есть такие шприцы, которыми еще не умеют пользоваться паши дамы...
— Шприцы? Я покажу вам этот инструмент. Это невиннейшая штучка, при помощи которой я каждый день вспрыскиваю себе мышьяк.
Он встал, выдвинул ящик безобразного комода и достал оттуда маленький никелевый футлярчик. Раскрыл его и показал Еве стеклянный аппаратик с никелевым поршнем и блестящей платиновой иглой.
— Вот так вот нажимать. Прежде, в великолепном средневековье, когда еще существовал культ мужества и отваги, когда хищный мужчина и чувственная красивая женщина еще не выставлялись к позорному столбу, мужское насилие наталкивалось на гибкий, упругий стилет. Теперь такие орудия можно найти только где-нибудь в Музео Иацьонале, в божественной Флоренции. Нынче, когда мир стал утонченно-моральным,— и обороняться надлежит утонченным способом. Пускай моралист попробует отыскать доказательства, что тут имел место защитный удар! Нападающий не издаст крика, не шелохнется. Во внутренностях — никаких следов «отравы», которую обычно так легко обнаруживают. На теле — никаких ран. Поди докажи, что тут чья-то вина!
— Тогда — карты на стол! Если я не исполню, чего вы требуете, что меня ждет?
— Ну-ну, деточка, зачем же сразу так трагично!..— вмешался Похропь.— Ты видишь, в каком мы положении. Нам необходимо достать денег, необходимо! Больше того: сказать по секрету, нам в этой самой Вене больше нельзя оставаться. А у Щербица зря лежат миллионы! Ты сама говоришь, что ненавидишь его, а он тебя любит! Вот и славно... Все зависит от тебя, от твоего желания. Вызови Щербица"! Захочешь — позабавься с ним, захочешь — прогони его прочь. Никто тебе в этом ее поперечит...— шепнул он ей на ухо.
У Евы дух захватило, радостно зашумело в голове. Страстная мечта о том, чтобы провести их всех, и этих
скотов, и Щербица, и выбраться, вырваться из ловушки... Снова иметь деньги! Обманом отобрать у них те деньги, которые они отняли у нее силой!
— Что же вы мне за все это обещаете? Я должна предоставить в ваше распоряжение сотни тысяч Щербица, а где мои деньги? Послушай, ты, Похронь, железнодорожный бандит, где мои собственные деньги?
— Неужели ты думаешь, что я хочу отнять их у тебя, Евуся? Я? Подумай только! Вот увидишь, сколько я тебе за твои жалкие двадцать тысяч отдам в Америке — только бы дело двинулось!
— Знаю я ваше дело. Бесподобные азиатские махинации почтенного графа довели его до этих вот великолепных костюмов и сказочных экзотических ботинок.
Плаза-Сплавский смотрел на нее, не отрываясь. Здоровый глаз его вдруг передвинулся туда-сюда, как часовой.
— Евка, перестань, перестань! — воскликнул Похронь.— Зачем издеваешься над человеком?
— Убирайтесь к черту! Это вы надо мной издеваетесь!
— Не кричи: за стеной люди, а стены тонкие...— прошептал Похронь, сжимая ей руку выше локтя.
Давно уже не видала она в лице его такого выражения. Ее снова охватил мерзкий страх, притупляющий чувства, как хлороформ.
— Вы напишете Щербицу? — сухо спросил Плаза.
— Не стану! — ответила она вне себя.
— Это необходимо...— прошептал он.— Другого выхода нет.
Он медленно встал, вынул из комода лист бумаги,— видимо заранее приготовленный, хорошенький, надушенный духами клевера листок,— конверт, марку, подвинул перо и чернила.
— Прошу вас. Мы прочтем и, если будет как надо, отправим.
— Вы собираетесь прочесть то, что я ому напишу?
— Да, прочтем. Для нас это — не любовное письмо, а финансовое мероприятие,— ответил Похронь, запирая дверь на ключ.
— Дверь запираешь, финансист? — вызывающе засмеялась она.
— Запираю, деточка.
— Чтобы меня устрашить? Запирай, запирай, проходимец окаянный! Думаешь, испугаюсь и сделаю, как ты велишь?
Плаза-Сплавский отступил к окну, прислонился спиной к углу шкафа и подал знак Похроню. Тот моментально схватил Еву за горло и стал душить своим способом. Она изо всех сил оттолкнула его кулаком, но безрезультатно. Он стал бить ее по лицу. Пощечины раздавались громко, на всю комнату. Бил до тех пор, пока у нее в глазах не потемнело. Наконец перестал и, когда она начала приходить в себя, спросил:
— Напишешь?
Она глядела ему в лицо. Говорить не могла. Отрицательно покачала головой. Плаза-Сплавский скромно стоял у окна, нервно зевая. Похронь нанес ей такой могучий >дар в лицо, что у нее тотчас опять потемнело в глазах. Он тут же схватил ее за плечи и начал трясти с бешенством и такой силой, что ее голова стала беспомощно мотаться нзад и вперед.
— Пиши, стерва! Пиши сейчас же! Шивой не выйдешь отсюда. Пиши, а то убью! — произнес он с грозным спокойствием.
И отпустил ее. Она отряхнулась. Села к столику тут же у окна. В мозгу возникла мысль: кинуться вниз головой в это чудовищное окно. Но сквозь туман, еще стоявший у нее в глазах, она увидела там фигуру Плаза-Сплавского. Похронь опять начнет бить по лицу, по горящей огнем щеке! Она взяла перо и принялась писать, плохо понимая, что делает. Испытывала странное чувство, будто она — дьявол и за плечами у нее вырастают два огромных дьявольских крыла: Плаза и Похронь. И крылья эти возносятся над ее плечами, пока она пишет. Она писала быстро, словно под диктовку.
«Мой любимый! Я в Вене. С радостью, с восторгом стремилась я увидеть ее, не отдавая себе отчета почему. А с тех пор как попала сюда, хорошо знаю, в чем дело. Все здесь — ты, мечта о тебе. С самого приезда я полна мыслью о тебе, о твоей любви, обо всем, что мы с тобой пережили. Как восхитительны эти воспоминания! Как невыразимо прекрасна была бы действительность, если б можно было увидеться еще раз, вместе бродить по уголкам этого города! Я в упоении от Вены. Давно не видела такой прекрасной зимы. По ночам сияет луна. Вчера я была на пикнике, к сожалению, в очень большой компании. Старалась держаться, насколько былОл возможно, дальше от людей, чтобы быть только с тобой, так как в тишине мне казалось, что я приближаюсь к тебе, что мы с тобой вместе. Там, в
Зтлищах, может, и хорошо, но ведь там мне нет места. Увижу ли я тебя когда-нибудь? Не приедешь ли ты в Вену, rioKa я здесь? Целую твои дорогие губы, как те весенние цветы, что лежат передо мной, которые я прижимаю к губам, к глазам. Люблю твою бесценную душу, твои грустные глаза...
О, как несносна мысль, что я не скоро увижу тебя! Дорогой мой, приезжай! Сижись, Сижись!.. Увидишь, как я люблю тебя, как страшно тоскую. Сейчас я не собираюсь уезжать из В., но обстоятельства могут сложиться иначе. Я живу воспоминаниями о последней нашей встрече, тоскую и мечтаю о новой. Умоляю, сейчас же напиши (poste restante, на мое имя), приедешь ли сейчас же, чтобы мне не ждать напрасно. Чудный мой, добрый, милый, единственный, я — твоя. Когда будем мы снова вместе, как в Париже? Помнишь?
Ева.
P. S. Сейчас подумала: что, если бы ты продал все, что имеешь, если бы занял или добыл как-нибудь иначе (Ницца) много-много денег? Мы могли бы тогда бежать отсюда навсегда и начать новую жизнь. Зажить для себя где-нибудь в Америке, только для себя, Сижись! Собери все, что у тебя есть, и приезжай, приезжай! Жду.
Написала адрес, дату. Похронь сейчас же взял письмо у нее из рук, несколько раз перечитал его и отдал Плаза-Сплавскому. Тот пододвинул конверт. Она надписала адрес большими, жирными буквами и, приложив к пылающей щеке стакан, стала равнодушно наблюдать, как Похронь заклеивает конверт и налепляет марку.
Через минуту она уже шла за ним.
Пробираясь по узкому, темному коридорчику, думала, как бы дать знать Щербицу, что против него злоумышляют. Он ничего не поймет. Получив два противоречащих друг другу письма, ничего не поймет и обязательно приедет.