Проблемы изучения
Курсовая работа
студентки II курса
отделения русского языка и литературы
Марии Николаевны Лихининой
Научный руководитель –
кандидат филологических наук
ст. преподаватель А. Ю. Балакин
Содержание
1. Введение……………………………………………………….………………..3
2. История текста и публикации повести………………………………….……..4
3. «Как сделана» повесть «Котлован»……………………………………………9
3.1. Проблема жанра………………………………………………………..10
3.2. Композиция и сюжет повести……………………………………..…..15
3.3. Персонажный мир……………………………………………………...20
3.4. Система мотивов. Символика…………………………………………24
3.5. Язык и стиль……………………………………………….…………...28
4. Повесть «Котлован» в контексте творчества Андрея Платонова………….30
5. Заключение………………………………………………….…………….….. 32
6. Библиография ………………………………………………………………....34
Приложение 1.. …………………………………………….……………………..45
Приложение 2 …………………………………………………………………….48
1. Введение
Повесть «Котлован» Андрея Платонова (1899-1951), созданная в 1929 – нач. 1930-х годов, входит в поле отечественного литературоведения со времени ее первого издания в России (журнал «Новый мир»,[1] 1987). 1980-е годы – период «возрождения» творчества Платонова, который отмечен в первую очередь переизданием и изданием ранее не публиковавшихся произведений писателя (среди последних – роман «Чевенгур» и повесть «Ювенильное море»). Едва ли все издания этой поры можно назвать текстологически точными, а о научном комментировании говорить не приходится.
Такова судьба и повести «Котлован»: текст, опубликованный по машинописи с правками стороннего лица, более чем на десять лет стал основой читательской рецепции. Только в 2000 году вышло в свет научное издание с подлинным текстом повести и научным комментарием.[2]
С этой знаменательной в жизни повести даты было написано много литературоведческих работ, освещающих разные стороны поэтики «Котлована» и бытования повести в общем контексте литературы. Наша цель – систематизировать корпус исследований и дать представление о бытовании повести в научном поле зрения в период с 2000 по 2016 годы.
Задачи нашей работы следующие:
1. Выделить основные аспекты поэтики «Котлована», на которые обращали внимание исследователи;
2. Дать краткий обзор работ в каждом из выделенных аспектов;
3. Установить неисследованные области;
4. Определить отношение повести к литературе 1920-1930-х годов;
5. Определить место повести в ряду произведений Платонова.
Таким образом, объект исследования – повесть Андрея Платонова «Котлован».
Предмет исследования – повесть «Котлован» в теории и истории литературы периода 2000-2016 годов.
Задачи решались на материале монографий, диссертаций и публикаций в журналах и сборниках, общим числом более 100 наименований. Материалом была продиктована структура работы, которая включает следующие разделы:
1. Введение.
2. История текста и публикации повести.
3. «Как сделана» повесть «Котлован».
3.1. Проблема жанра.
3.2. Композиция и сюжет повести.
3.3. Персонажный мир.
3.4. Система мотивов. Символика.
3.5. Язык и стиль.
4. Повесть «Котлован» в контексте творчества Андрея Платонова.
5. Заключение.
В каждом из разделов выделяются центральные работы, которые освещены более подробно, и детальные исследования. По причине ограниченного объема нашей работы статьи и монографии второго типа не могут быть приведены с той же мерой подробности, поэтому ссылки на них даются в сносках.
2. История текста и публикации повести
Среди исследователей нет общепринятого мнения по поводу времени создания повести: она не имеет авторской датировки, о ней нет упоминаний в письмах Платонова. Имеются лишь косвенные свидетельства: наброски в записной книжке, договор с издательством «Молодая гвардия», соотносимый с содержанием повести, и установленное Платоновым художественное время: декабрь 1929 – апрель 1930.
Замысел повести начинает формироваться в 1929 году, когда Платонов набрасывает в записной книжке схему героев с их краткими характеристиками. Более точно установить датировку не удается: Платонов не обозначал в записных книжках ни даты записей, ни даже месяцы. Эта схема будет положена в основу повести с небольшими изменениями, касающимися главным образом имен героев; характеры, конечно, будут разработаны более детально.[3]
Другим косвенным свидетельством датировки служит договор с издательством «Молодая гвардия», заключенный Платоновым 4 октября 1929 года. А. И. Ванюков полагает, что этот договор относится к «Котловану»: в одном из пунктов документа значится, что писатель должен предоставить в издательство «повесть (художественную)», «основанную на современном материале», «не позже 10 декабря 1929 г.».[4] Рабочим названием повести, согласно договору, было «Вещество существования».
Н. И. Дужина называет периодом создания повести конец весны 1930,[5] В. Ю. Вьюгин определяет датировку более широко – начало 1930-х.[6] Неточность границ связана в том числе с тем, что исследователи не располагают данными для установления хотя бы примерной даты окончания работы над повестью. Вместе с тем мы обладаем богатым текстологическим материалом: более пятнадцати лет назад в поле научного зрения введены рукопись повести и сделанные с нее машинописи, которые содержат правки Платонова. Их сопоставление дало возможность установить основной текст «Котлована», исключив результаты постороннего вмешательства, а также восстановить этапы работы писателя над повестью.
Истрию создания «Котлована» восстанавливают сотрудники Пушкинского дома.[7] Платонов сдает рукопись[8] в набор и получает четыре варианта машинописи. Один из них утерян, остальные три хранятся в разных архивах. Только два из них – варианты, хранящиеся в РО ИРЛИ и РГАЛИ – представляют ценность для текстолога. Наряду с рукописью они составляют корпус материалов для восстановления работы писателя над текстом: оба они содержат авторскую правку, и при этом они не равны между собой. Последний из известных нам вариантов ранее хранился в домашнем архиве М. А. Платоновой;[9] в этом варианте были обнаружены правки стороннего лица, и именно он был положен в основу большинства публикаций повести до 2000 года.
Соотношение рукописи с вариантами, хранящимися в РО ИРЛИ и РГАЛИ, очень плодотворно. По наблюдениям сотрудников Пушкинского дома, Платонов проводит «кардинальную стилистическую правку»[10] в варианте РО ИРЛИ и копирует исправления в вариант РГАЛИ,[11] а затем, после безуспешных попыток опубликовать повесть (о чем свидетельствуют многочисленные редакторские пометы в экземпляре РО ИРЛИ) возвращается к варианту РО ИРЛИ и проводит вторую редакцию поверх первой, сделанной ранее в том же варианте. Датировать внесенные изменения пока не удалось.
Таким образом, существует три редакции повести: рукопись, первая редакция в варианте РО ИРЛИ (и ее копия в РГАЛИ), вторая редакция в варианте РО ИРЛИ. Все изменения, внесенные писателем, были учтены только при подготовке издания повести сотрудниками Пушкинского дома в 2000 году.[12] До выхода в свет этой книги повесть издавалась по варианту машинописи из домашнего архива М. А. Платоновой, то есть по варианту с правками стороннего лица. Сравнительный анализ нескольких фрагментов разных публикаций повести с воссозданным в Пушкинском доме текстом показывает, что вариант из домашнего архива М. А. Платоновой отражал оба слоя правки Платонова. Таким образом, изменения, внесенные сторонним лицом, были сделаны поверх правки самого писателя.
Впервые повесть была опубликована за границей в 1969 году: в журналах «Студент»[13] (Англия) и «Грани»[14] (Германия). Издание в «Гранях» сопровождалось примечанием: «Повесть „Котлован“, написанная А. Платоновым в начала тридцатых годов, получена редакцией „Граней“ из России и публикуется впервые».[15]
Затем «Котлован» вышел отдельной книгой в издательстве «Ардис» в 1973 году (США)[16]. Текст повести, напечатанный на русском и английском языках, предваряло небольшое предисловие И. Бродского. Супруги Карл и Эллендея Проффер, организовавшие издательство «Ардис» в 1973 г., приезжали в СССР в 1969 г. Тогда они встречались с Надеждой Мандельштам, Еленой Булгаковой, Иосифом Бродским, с которым семью Проффер вскоре свяжет тесная дружба. Н. Мандельштам, которая «уже прочла в самиздате „Котлован“»,[17] способствовала передаче текста повести будущим американским издателям. «Она познакомила нас с молодым филологом Е. Терновским,[18] который дал нам машинописный экземпляр, мы переправили его и в 1973 году опубликовали впервые»,[19] – вспоминает Карл Проффер в мемуарах «Без купюр». Пока в научное поле зрения не введены самиздатовские копии повести «Котлован». В советское время повесть была известна определенному кругу лиц, но в какой из редакций – установить пока невозможно.
Также остается неизвестным, как текст повести попадает в редакцию журнала «Грани». Исключено, чтобы его передали супруги Проффер: в момент выхода 70-го выпуска «Граней» (февраль 1969 г.) они находились в России (их поездка продолжалась с начала 1969 г. по июнь того же года). Это подтверждает и указание Карла Проффера на то, что они публикуют повесть «впервые», то есть в 1973 году супруги Проффер не знали о публикациях в «Гранях» и «Студенте».
В СССР «Котлован» выходит впервые в 1987 году в журнале «Новый мир» с предисловием С. Залыгина. Текст был подготовлен к изданию дочерью писателя М. А. Платоновой – вероятнее всего, на основе варианта машинописи из домашнего архива. Повесть сопровождается примечаниями, которые составляют несколько фрагментов, опущенных Платоновым при правке; они приводятся «для характеристики работы А. Платонова над текстом».[20] Видимо, кардинальные сокращения были произведены не только в вариантах РО ИРЛИ и РГАЛИ, но и в домашнем варианте; этот момент не был отмечен сотрудниками Пушкинского дома.
В «Новом мире» в примечаниях к повести впервые появляется так называемый финал («Погибнет ли эсесерша, подобно Насте …»). И. И. Долгов указывает, что этот фрагмент написан рукой Платонова на листе, приложенном к варианту машинописи РО ИРЛИ.[21] Если, как отмечает Долгов, все предыдущие издания (1969 и 1973) печатались по варианту машинописи домашнего архива, то можно сделать вывод, что финальная приписка была и в этом варианте.
Сопоставительный анализ нескольких фрагментов из первых публикаций повести показывает, что текст «Граней» и издательства «Ардис» имеет один общий источник (ярким свидетельством этого служит опечатка «такое положение» вместо «тихое положение» на первой странице повести). Факты снижают вероятность того, чтобы это был один физический носитель (машинопись или экземпляр самиздата). Скорее всего, «Котлован» был вывезен за границу как минимум дважды: до 1969 – неизвестным нам лицом, и в 1969 – супругами Проффер.
После публикации в «Новом мире» следует ряд изданий повести в составе сборников повестей или под одной обложкой с «Чевенгуром»: Москва (1987, 1988, 1989, 1998, 1999), Воронеж (1988), Рига (1988), Минск (1989), Барнаул (1989), Ижевск (1989), Магадан (1989), Челябинск (1989), Куйбышев (1990), Владимир (1994), Свердловск (1989), Тула (1989).[22] Мы не имели возможности установить происхождение текста (текстов) повести, публикуемых в этот период, но предположительно исходным текстом была публикация в «Новом мире»: «возвращение» Платонова не сопровождалось текстологической работой.
Текстологическое исследование провели сотрудники Пушкинского дома; его результаты опубликованы в уже упоминавшемся издании «Котлован: текст, материалы творческой истории. СПб.: Наука, 2000». Книга включает подлинный текст повести, выявленный на основе сопоставления рукописи и трех вариантов машинописи, динамическую транскрипцию и материалы творческой истории. Над изданием работали В. Ю. Вьюгин, Т. М. Вахитова, В. А. Прокофьев, И. И. Долгов, Н. В. Корниенко; в подготовке книги принимали участие Е. И. Колесникова, К. А. Баршт, а также дочь писателя М. А. Платонова.
Выход этого издания открыл новую эпоху в публикации и литературоведческом изучении поэтики повести. Учет восстановленных фрагментов, исключенных Платоновым, дает возможность приблизиться к адекватному пониманию повести; сопоставление разных редакций открывает новые пути к изучению языка писателя; учет разрывов между частями вносит корректировку в понимание композиции повести. Этот текст был положен в основу публикации «Котлована» в собрании сочинений Платонова.[23]
Таким образом, сегодня читателю доступен текстологически выверенный и соответствующий авторской воле текст. Вместе с тем остается открытым вопрос о содержании исходного текста «Котлована» для зарубежных публикаций, а также вопрос о самиздатовских копиях повести. Установление судьбы этих вариантов позволило бы решить задачи истории литературы: дать полную картину бытования повести в Советском Союзе и за рубежом, установить связи российских и зарубежных деятелей культуры, выявить степень популярности «Котлована» до 1973 года.
3. «Как сделана» повесть «Котлован»
За период с 2000 по 2016 год по «Котловану» было написано много работ, освещающих самые разные стороны поэтики повести. Особое внимание уделялось анализу персонажей, символике повести и жанровому своеобразию. Отдельным чертам поэтики посвящались статьи, но цельное исследование «Котлована», сделанное одним автором и обладающее внутренним единством – редкость в библиографии работ по повести этого периода.
Непосредственно повести «Котлован» посвящена диссертация А. К. Булыгина (2002).[24] Мотивная структура повести и ее символический аспект наиболее полно освещены в монографии Е. Н. Проскуриной (2001).[25] Текстологические проблемы решаются в работах В. Ю. Вьюгина[26]. Наиболее полное исследование в области сопоставления поэтики повести с контекстом эпохи находим в статьях К. А. Баршта[27]; к этим вопросам обращались также Н. В. Корниенко, Н. И. Дужина, Н. А. Бабкина, М. В. Заваркина. Названные литературоведы – постоянные исследователи творчества Платонова.
3.1. Проблема жанра.
Жанровое определение «Котлована» – один из самых спорных вопросов. Наличие нескольких точек зрения раскрывает синтетическую жанровую природу текста, который содержит в себе несколько потенциальных решений.
По словам Булыгина, определение жанровой природы «Котлована» важно для дальнейшего исследования: например, нельзя рассматривать повесть как психологическую прозу, при этом анализ «Котлована» в контексте культурологии и философии будет результативным.
Формально – по некоторым структурным признакам – в «Котловане» находят черты производственного, или индустриального романа, распространенного в 1920-е – 1930-е годы. Примеры таких текстов приводит Н. И. Дужина: это «„Доменная печь“ Н. Ляшко (1925), „Домна“ П. Ярового (1925), „Стройка“ А. Пучкова (1925), „Цемент“ Ф. Гладкова (1925), „Лесозавод“ А. Караваевой (1927), „Бруски“ Ф. Панферова (1928-1932)» и другие.[28] Название романа, которое может показаться необычным современному читателю, вписывалось в контекст эпохи. Сравнивая «Котлован» с этими произведениями, Дужина отмечает, что Платонов использовал литературный шаблон, обогатив его символическим подтекстом.
Степень общности текста Платонова с производственным романом справедливо ограничивал и В. Ю. Вьюгин. По мнению литературоведа, «Котлован» объединяет с произведениями производственного романа только тема; все остальное принципиально различно.[29] «Стилевая и мировоззренческая „инаковость“ Платонова … возводит его тексты на уровень экзистенциальной рефлексии, когда проблемы социального и классового порядка трансформируются в проблемы противостояния человека как личности безличию мира, в вопрос о способности человека противостоять своему собственному естеству».[30] Тогда как производственный роман, по определению Н. Л. Лейдермана, есть «жанр, в котором человек рассматривается прежде всего в свете его рабочих функций».[31]
М. В. Заваркина указывает на трансформацию производственного романа в произведении Платонова. Характеризуя текст как синтетическое жанровое образование, исследовательница выделяет в жанровой природе «Котлована» черты очерка, хроники и романа. Синтез этих начал обретает углубленный смысл благодаря введению подтекста: «через „наложение“ новых жанровых моделей советской литературы на традиционный жанр повести, а также через подключение библейских и мифологических архетипов в жанровом подтексте и рождается антиутопическая стратегия писателя».[32] Таким образом, антиутопия, по Заваркиной, выступает объединяющим началом других использованных Платоновым жанровых моделей.
Идею о мифологической основе «Котлована» развивали Е. Н. Проскурина, Л. В. Ярошенко, О. Н. Калениченко, А. К. Булыгин, А. В. Кулагина.[33] Проскурина выделяет две основных тенденции в исследованиях мифологического начала в повести. Идея первой из них, сформулированная впервые Н. Г. Полтавцевой[34], состоит в создании Платоновым собственного мифа. Другая точка зрения – развитие писателем первоисточного мифа при вторичности создаваемого им социального мифа, привязанного к национальному, временному и пространственному контексту (Л. В. Карасев, Н. М. Малыгина).
В своей монографии[35] Проскурина придерживается второй позиции. Исследовательница нащупывает мистериальный пласт подтекста, соотносимый с мистерией как с «особым родом онтологического таинства», имеющим целью «обеспечить миру космологическую стратегию вечного движения, заключающуюся, прежде всего, в преодолении смерти, прорыве на новый, более высокий, а значит, приближенный к Истине бытийный уровень».[36] Такое понимание отсылает нас и к жанру мистерии, но в работе Проскуриной первичным является не жанровая категория, а авторская трактовка поэтики мистериального. Цель исследования – выявление динамики смыслопорождения в процессе пересечения плоскости внешнего и скрытого повествования, где второе явлено через систему мотивов. Отметив здесь соотношение «Котлована» с мистерией, вернемся к работе Проскуриной в разделе 4 данной главы.
Ярошенко рассматривает текст Платонова как «неомифологическую эпопею» – модификацию жанра романа-мифа, в котором «человек и мир, сознание и бытие находятся в постоянной диффузии, перетекании друг в друга».[37] Такая жанровая природа определяет специфику персонажей и их системы, а также ослабление фабульных связей за счет «увеличения роли языковых компонентов»[38] (имен, тропов, фигур). Роман-миф – новый жанр XX века, имеющий целью создание мифа о мире; в центре этого жанра – «жизнь социального организма». Внутреннее напряжение жанра создается борьбой двух типов художественного времени – романного разомкнутого и мифологического завершенного.
По мнению Ярошенко, модификации романа-мифа явлены в трех произведениях Платонова: «Чевенгуре», «Котловане» и «Счастливой Москве». Эти произведения объединены эволюцией романа-мифа в творчестве Платонова: исследовательница отмечает нарастающую мифологизацию и унификацию героев от первого текста к последнему в этой группе. Если в «Чевенгуре» соотношение эпического и мифического уравновешенно, то в «Котловане» преобладает эпическое начало, а в повести «Счастливая Москва» – мифологическое.
Трактовку жанра «Котлована» как одного из неомифологических текстов поддерживает и О. Н. Калениченко.[39] В основе сюжета повести, по мнению исследовательницы, лежит мифологема строительной жертвы, которая обогащается другими, вплетающимися в нее темами (тема детства, тема котлована); именно при таком понимании художественные образы повести становятся образами и складываются в систему. В контексте такого объяснения Калениченко видит общность сюжета «Котлована» с рассказом Ивана Карамазова об убийстве «ребеночка» для «возведения здания судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой».
Мифологичность мышления Платонова, нашедшую отражение в «Котловане», отмечал и А. Булыгин. Но исследователь понимает эту особенность в другом ключе: композиция повести, разворачивающаяся как ответ на вопрос об истине, дидактичность (неудачи героев убеждают читателя в том, что истина не может быть найдена при существующем миропорядке), позволяют ему определить жанровую разновидность «Котлована» как повесть-притчу. «Именно в этом жанре (притчи. – М. Л.) отбрасывается все постороннее, обнажается суть явлений, художественным приемом становится предельная условность места и времени, их функциональный характер».[40] При этом Булыгин отмечает в повести «утопические мотивы»: назвать «Котлован» утопией или антиутопией, по его мнению, не позволяет «несомненная связь с исторической реальностью», тогда как утопия или антиутопия предполагает изображение «фантастической модели общества».[41]
Общность «Котлована» с не менее древним жанром усматривает В. Ю. Вьюгин. Высокая степень иносказательности и метафоричности, а также лаконичность текста «Котлована» – черты поэтики фольклорного жанра загадки, которая проявляется на разных уровнях текста. «Жанр „Котлована“ загадывается, как и жанр „Чевенгура“. … хроника или моделирование, отражение „правды“ или „выдумывание“ истины, совершенное время или условное наклонение – что из них главенствует в нарративе?»[42]
Таким образом, исследователи рассматривают «Котлован» как повесть-притчу (Булыгин), мистерию (Проскурина), роман-миф (Ярошенко); текст имеет формальные признаки производственного романа (Дужина, Вьюгин, Заваркина); ему присущи антиутопические мотивы (Заваркина) и утопические мотивы (Булыгин). Говоря об утопии и антиутопии применительно к «Котловану», исследователи либо не противопоставляют эти понятия, подразумевая общее начало моделирования некой абстрактной, отчасти фантастической действительности в масштабах социума, либо признают одновременное существование этих противоположных начал. По словам Х. Уайт, «в шедеврах зрелого периода творчества Платонова – романе „Чевенгур“ и повести „Котлован“ – утопия реализуется …, но она сосуществует со своей противоположностью. … кажется возможным, что два понятия или объекта занимают то же самое место в то же самое время».[43]
3.2. Композиция и сюжет повести.
Хронотоп повести довольно часто становится предметом исследования. Противоречивость художественного времени отмечает Х. Уайт: с одной стороны, время действия составляет 15-16 суток, а с другой – повесть начинается летом и заканчивается зимой, то есть действие охватывает несколько месяцев. Противоречие создается установкой на краткость, стремительность развития событий и одновременно – на протяженность их во времени.[44]
Противоречивость создается и демонстративным смещением художественного времени повести и реального времени советской действительности 1920-30-х годов, на что обращает внимание Вьюгин. Платонов намеренно вводит в текст повести признаки современности: идеологемы в речи героев (Н. И. Дужина, Н. А. Бабкина) и сюжетные события (А. И. Ванюков) подсказывают однозначную трактовку даты «декабрь 1929 – апрель 1930», сделанную Платоновым на одной из машинописей: это период реальных исторических событий, который должны быть соотнесены читателем с действиями повести.[45]
Вьюгин соотносит хронологию событий в повести с семантикой каждой из частей годового цикла: лето – период постановки вопроса об истине, осень – время организации колхозов, зима – время умирания, весна как время воскресения, обновления не наступает. «Этот сдвиг работает как подсказка, – отмечает Вьюгин: цикл человеческой жизни сравнивается с циклом природным, цикл природный накладывается на исторический. Важнее оказывается в данный момент не историческое, а романное и метафизическое».[46] Приход весны невозможен или отложен? Этот вопрос остается у Платонова без ответа.
Наиболее очевидное композиционное членение «Котлована» в отношении пространства – деление на две части: «городскую» и «деревенскую». Н. И. Дужина объясняет такое деление стремлением Платонова создать в повести модель современного общества, отобразить все возможные его типы и одновременно дать отклик на идеологическую тенденцию партии. Проблема несхожести, в какой-то мере даже оппозиции этих миров была очень актуальна в конце 1920-х годов и была особо выделена Сталиным в печально знаменитой статье «Год великого перелома» (ноябрь 1929), положившей начало всеобщей коллективизации и индустриализации, а также в речи «К вопросам аграрной политики в СССР» (декабрь 1929), провозглашавшей сближение города и деревни.[47] По мнению исследователей, вторая из этих статей открывает период, к которому отсылает Платонов; предполагаемый конец этого отрезка в несколько месяцев отмечен статьей Сталина «Головокружение от успехов» (март 1930), обвиняющей приспешников коллективизации на местах в чрезмерном усердии.
Такая композиция, безусловно, подтверждается текстом, но она не является единственно возможной. Исследование более дробного членения сюжета «Котлована» стало возможным только после публикации текстологически выверенного текста повести, в котором были отражены все сделанные Платоновым 19 пробелов («разрывов»), разделяющие 20 частей. Вместе с финальной авторской припиской повесть включает 21 часть. На важность такого членения указывает А. А. Харитонов: без пробелов «затрудняется чтение, лишаются мотивировки сюжетные переходы, теряются и пропадают в слитном массиве текста обычные для Платонова краткие – от одной фразы до абзаца – лирико-медитативные зачины глав, которые очень важны в мотивно-тематическом движении повести. Пробелы в произведении – знак смены точек зрения, они генетически и функционально родственны монтажному стыку в кинематографе».[48]
Семантику такого членения рассматривает Булыгин. Исследователь отмечает, что каждая часть имеет внутреннее единство и формально отделена от соседних: «почти все части заканчиваются наступлением ночи (тринадцать из двадцати), либо сном, либо приходом – уходом, либо смертью …». Финал каждой части маркирован противоречием «тепло – холод …, тьма – свет …, приход – уход и проч.».[49] По Булыгину, такой принцип контраста отражает идею конфликта, заданную в самом начале повести: конфликта мучимого духовной жаждой Вощева и общества с установкой на материальные ценности. В состоянии разлада находится не только Вощев: весь мир «Котлована», в том числе и природа, охвачен дисгармонией.
Причина разлада – отсутствие в этом мире истины либо недоступность ее живущим. По словам Булыгина, «этой задачей: найти истину, – определяется вся композиция Котлована».[50] Вощев ищет истину в разных социальных классах: среди рабочих (сцена в бараке), в деревне (в колхозе имени Генеральной линии), пытается узнать ее у интеллигенции (Прушевский). Членение повести на части связано то с перемещением Вощева из одной среды в другую, то с постановкой главного вопроса, то с появлением или крушением его надежды найти истину. В членении нет единого признака, но оно является определяющим для понимания повести.
Финал повести, появившийся впервые в «Новом мире», всегда рассматривали особо, и здесь можно усмотреть намек на деление 20: 1. В авторской приписке – другая идеологическая точка зрения, отличный от основной части язык. Приведем эту последнюю часть повести:
Погибнет ли эсесерша подобно Насте или вырастет в целого человека, в новое историческое общество? Это тревожное чувство и составляло тему сочинения, когда его писал автор. Автор мог ошибиться, изобразив в виде смерти девочки гибель социалистического поколения, но эта ошибка произошла лишь от излишней тревоги за нечто любимое, потеря чего равносильна разрушению не только всего прошлого, но и будущего.[51]
В контексте поэтики загадки «Котлована» В. Ю. Вьюгин рассматривает финал как автокомментарий, попытку дать отгадку, противоречащую основному тексту – загадке. В рассматриваемых нами работах стилевому анализу этого фрагмента не уделялось достаточно внимания. Нам кажется, что образ автора этих строк в равной мере не близок и образу автора основного текста, и биографическому автору. Лексика (тема сочинения, автор мог ошибиться, неуместный лексический повтор слова «автор ») и синтаксис (соседство двух нераспространенных и одного явно перегруженного предложения, которое по правилам следовало бы разбить на два), имитирующие неумение владеть языком, напоминают финал школьной работы и создают образ «наивного» автора; стиль приписки не сходен в полной мере ни с текстом «Котлована», ни с языком писем Платонова.
В то же время тема третьего предложения – едва ли не самое высокое по патетике место в повести, сопоставимое только с эпизодом похорон Насти. Здесь противоречие «содержание – форма» становится особенно явным, и, может быть, в стилевом отношении – как подсказка к методу прочтения основного текста – данный фрагмент тоже выступает своеобразной отгадкой. Хотя назначение финальной приписки – одна из центральных проблем поэтики «Котлована», за рассматриваемый нами период исследователи почти не обращались к ее решению.
«Двумерную» интерпретацию композиции повести предлагает Н. Н. Брагина. Исследовательница рассматривает композицию «Котлована» в связи с системой вертикально-горизонтальных координат, которая задана уже в первой главе: «круговое движение на плоскости с выходом в вертикальную бесконечность, в простор небытия (или вечного бытия, что для Платонова – практически идентичные понятия)».[52]
3.3. Персонажный мир.
По традиционному дихотомическому подходу персонажей «Котлована» разделяют на две группы. Е. Н. Проскурина в основу такого деления кладет доминанту мировосприятия: «надежда» живет в сознании Вощева, Чиклина, Жачева, Прушевского и Насти, тогда как «внутреннее равнодушие» свойственно Козлову, Сафронову, Пашкину, Активисту.[53]
О. Н. Калениченко предлагает другой принцип, лежащий в основе системы персонажей. Вощев, Жачев, Чиклин и Прушевский – «поколение думающее, находящееся в беспрестанном поиске истины»; молодое поколение «свежих рабочих», прибывших на котлован, озадачено меркантильными достижениями. Настю исследовательница рассматривает отдельно от всех других персонажей, сопоставляя героиню с образом «ребеночка» в «Братьях Карамазовых» Достоевского.
Рассматривая персонажей повести в контексте «Котлована» как социальной модели, Н. И. Дужина дает каждому соответствующую характеристику: Чиклин – «основная „рабочая лошадь“ первой пятилетки», Сафронов – «типичный выразитель официальной идеологии», Козлов – «приспособленец». Еще одного героя из числа главных, Прушевского, М. В. Заваркина понимает как собирательный образ «технической интеллигенции».[54]
Сама идея создания нового жилья для пролетариата, объединившая персонажей, есть одна из центральных идей первой пятилетки; стройка – «символ времени, метафора, идеологема».[55] Искания Вощева не выпадают из этой системы: обретение истины не самоцельно, а необходимо для повышения производительности труда. Образ Насти обособлен по масштабу прототипа и соотносится с образом молодой советской России.
На социальный статус главного героя обращает внимание Д. С. Московская: Вощев примыкает к «прочим», которые «к 1927 году лишены большинства конституционных прав».[56] Отсюда, по мнению исследовательницы, сочувствие Вощева к брошенным предметам, желание приютить их у себя. «Прочие» – неопределенный социальный класс; Московская отмечает также родовую неприкаянность героя (Вощев не имеет воспоминаний о детстве), и онтологическую (лишен связей с бытом).
Интересен вопрос о трактовке фамилии главного героя, который – как и многое в платоновской поэтике – остается открытым. Н. Ю. Голованова дает несколько вариантов понимания фоники имени «Вощев», основанных на звуковых повторах с другими лексемами. Одно из предложение – соотнесение имени со словами «воск, вощеный», которые наделяют его семантикой податливости, «чуткости к воздействиям жизни». Если звуковой повтор закономерен, то такое объяснение его представляется нам маловероятным: в начале повести Вощев имеет внутренний стержень, задающий отторжение от общества и направление его духовного пути; в последних частях он занимает роль Активиста, оказывается втянут обществом на определенную социальную роль. Прекращаются духовные поиски Вощева – заканчивается его физический путь: он оседает в деревне. Объяснение созвучия «Вощев – воск» может подсказывать такую черту характера, как мягкость, неспособность следовать до конца своей установке.
Еще один вариант трактовки имени Вощева – созвучие с «вотще», что заранее определяет исход исканий героя. Такой вариант предлагает также В. П. Голышев. Наконец, перекличка с «вообще» задает масштаб проблемы Вощева – «недостачи» истины.[57] М. В. Заваркина объясняет значение фамилии героя в параллели с «вощичком» Достоевского («Зимние заметки о летних впечатлениях», 1863): «вощичек» – «tabula rasa, из которой можно вылепить, как из воска, все, что угодно».[58] Таким образом, Вощев представляется человеком без почвы, что соотносится с точкой зрения Московской. Все три варианта, не исключающие друг друга, представляются нам вероятными.
В создании характеров и портретов героев Платонов очень лаконичен, что придает чрезвычайную важность каждому штриху в характере героя. Характеристика Вощева «в день тридцатилетия личной жизни» – пожалуй, самая популярная среди исследователей. Проскурина объясняет этот возраст через евангельскую традицию как «канун духовного совершеннолетия»[59]. По Проскуриной, Вощеву присущ и другой главный евангельский мотив – мессианство («пришествие » Вощева в город, его проповедь шоссейному надзирателю и др.). Сопоставляя эту установку с действиями героя, Проскурина приходит к выводу о «псевдомессианской, то есть анти-христовой природе начинаний Вощева»[60], профанности его действий.
Вощева сопоставляли с биографическим автором – осенью 1929 года Платонову исполнилось 30 лет (Н. В. Корниенко), Данте (А. А. Харитонов), Ф. Ницше (А. К. Булыгин). Последняя параллель дает исследователю возможность восстановить в «Котловане» тему смерти Бога. Булыгин приводит цитату из записной книжки Платонова, сделанную им в 1921 году: «Бог умер, теперь хотим мы, – чтобы жил человек».[61]
Образ Насти – одна из высших точек амбивалентности в поэтике «Котлована», вызывающая поэтому ряд разных объяснений. Одни исследователи трактуют его как безусловно трагический. Образ Насти как воплощение будущего, которое по сюжету обречено погибнуть, объясняет Н. В. Ломоносова.[62] Объяснение образа Насти идет через соотнесение имени героини с греческим аналогом (Анастасия – воскресшая) дает Голованова: воскресение девочки, спасенной Чиклиным, происходит в новом обществе. На наш взгляд, верность такой идеи возможна только при понимании ее как «воскресение для умирания», что формирует мотив обреченности, развивающий трагическое начало повести.
Принципиально иное толкование предлагает В. Ю. Вьюгин. Рассматривая образ Насти в контексте мифологемы строительной жертвы, исследователь отмечает двойственность гибели героини: смерть и смерть-жертва не тождественны; «жертва не пессимистична».[63] Смерть Насти обусловлена и законом литературы – поэтикой «жизнеподобия», которая свойственна соцреализму. Вьюгин отмечает неоднозначность финала повести в целом: наряду с доминирующей пессимистической линией завершение оказывается положительным для Вощева («находит больше того, чем искал»), Чиклин окончательно уясняет необходимость общего дела; активист наказан.
Не менее двойственной, чем Настя, является фигура медведя-кузнеца. К. А. Баршт объясняет возможность такого существа в рамках своей концепции энергетического принципа Платонова, согласно котором