Все страны имеют свои особенности, и одна из характерных черт Афганистана в том, что он окутывает чарами сердце и ум того, кто странствует там. Дороги часто скверные, люди обычно преследуют собственные цели, не слишком заботясь об иностранце в их среде; многое из того, что составляет часть повседневной жизни в других местах, здесь в дефиците. Даже сам афганец - это создание бесконечно разнообразное: он может быть патаном, монголом, арабом или кафиром. Он может быть ещё кем-то другим. Он может не говорить на том же языке, что человек из соседней деревни, некоторые газеты печатаются на языке, понимаемом только меньшинством. Но Афганистан - волшебная страна, и никуда от этого не деться.
Само название магически вызывает видения перевала Хайбер, среднеазиатских кочевников, диких факиров, буферного государства и перекрёстков Азии, которые Киплинг запечатлел в умах английских читателей. В трёх войнах британцы и афганцы мерились силой, последняя была лишь недолгим эпизодом в 1919 году. Но Афганистан - это нечто ещё гораздо большее, чем всё названное. Это земля, где, как думают некоторые учёные, мог жить Зороастр, где были составлены ранние индуистские писания. Это место рождения Бабура, первого могольского императора Индии, и любимая страна Махмуда Газневийского, ужасного завоевателя, чьи действия за Индом принесли ему такую славу, что индусские матери всё еще пугают им своих детей. В жизни афганцев и в исторических музеях по-прежнему можно найти свидетельства всех этих событий.
Одна из самых озадачивающих черт Афганистана, о которой я узнал из рассказов, состоит в том, что без связей, без постоянного получения информации о событиях, без информаторов, которых вы нанимаете лично, вы не имеете почти никакого понятия о том, что происходит. Правда, есть радио и газеты. Они сообщают вам о чём-то, но редко о вещах, интересных путешественнику или исследователю. И хотя существует некоторый интерес к истории и археологии страны, афганец, в общем, считает, что на вас должно производить впечатление именно современное развитие: ирригационная сеть, то, что женщины сняли паранджу, решительные шаги в двадцатый век. История Афганистана, о которой один авторитет высказался как о "богатейшем сокровище всей Азии", часто снисходительно рассматривается гордым чиновником как что-то такое, что нужно заставить служить, впечатляя посетителя важностью нынешней нации.
Эти вещи необходимо отметить, чтобы дать какое-то объяснение барьеру, который власти воздвигают между иностранцем и этой страной, между департаментом и департаментом, между одним человеком и другим. Отсюда потребность в национальной "азбуке морзе", которой продолжает пользоваться народ в целом, как один афганец сказал мне: "Так мы делали поколениями. Всегда есть правительство, основная цель которого - остаться у власти. Так что люди просто продолжают жить своей жизнью". Это значит - собирать информацию так же автоматически, как домохозяйка, разговаривая с соседкой через забор своего сада, воспринимает из болтовни той все мелочи, которые позволят ей сложить, как мозаику, всю картину жизни в соседском доме.
Не обязательно считать, что официальный подход в какой-то мере неправилен только потому, что он отличается от того, к которому мы привыкли. Легко критиковать, если не знаешь проблем, с которыми приходится иметь дело администрации, а выносливых, гордых афганцев ни в коей мере не тревожит поведение их правителей, к которому они привыкли и которого они от них ждут. Абсурдна скорее претензия, что этой забавной недоверчивой таинственности вовсе нет, что всё открыто, просто, ясно и прогрессивно. Когда афганец хорошо тебя знает, он будет говорить с тобой совершенно свободно, и ты увидишь его "приватное лицо" так же, как и публичное. Он любит свою страну со страстью, сильнее которой я не видел. Он пойдёт почти на всё, чтобы скрыть нечто такое, что наносит ущерб абру его страны - её чести. Когда требование отдельного государства для патанов переплелось с чувством абру афганцев, оно перестало быть предметом, который можно считать просто стычкой в правительстве. Это чувство нужно испытать (или по крайней мере увидеть вблизи), чтобы понять.
Множество людей путешествуют через Афганистан. Обычно они въезжают через персидскую границу и пересекают страну по автодорогам - в Кабул и дальше через Хайбер в Пакистан. Этот поток средств передвижения, от фургонов с кондиционерами, везущих хорошо экипированные экспедиции, до самых хлипких мопедов, афганцы называют Каравани-Кэтабнависан - Караваном писателей, или - менее лестно - сэ-роз-йэк-кэтаб (три дня одна книга), из-за того, что почти каждый, проезжающий этим путём, пишет книгу о своём путешествии.
Но попасть куда-либо в Афганистане, а особенно встретиться с людьми, которых хочешь видеть, - значит преодолеть огромные трудности. Прежде всего, многие области считаются военными зонами. Во-вторых, люди, желающие попасть в одно место, часто обнаруживают, что им "продали" другое. Некоторые говорят, что это из-за шпиономании, другие - что чиновники склонны считать, что ты, как иностранец, не знаешь на самом деле, куда хочешь попасть, а они могут посоветовать лучше. От морозных пустынь и действительно огромных гор на северо-востоке до соляных пустынь юго-запада, Афганистан представляет собой такую смесь рас и пейзажей, что большинству людей удаётся увидеть только одно или два места, почувствовать дуновение атмосферы, душевный подъём от действительно великолепного гостеприимства - и... прочь.
Кафиристан никогда не был по-настоящему исследован. До викторианских времён он был ничейной землёй, и никто не притязал на него из-за его недоступности. Протянувшись через горную область, которая могла поспорить своей дикостью с чем угодно на поверхности Земли, он был домом старейших народов Афганистана - как годами, так и историей. Считают, и это кажется вероятным, что эти люди были здесь задолго до греко-буддистов, которых согнало мусульманское нашествие. Когда арабы покорили Афганистан, некоторые буддисты и прочие бежали на действительно неприступный северо-восток, и поселились среди кафиров - "неверных".
Король Кабула (тогда Афганистан не был единой страной) в конце прошлого века вторгся в Кафиристан и принёс "свет Ислама" язычникам после невероятно тяжёлой зимней кампании. И эту страну переименовали в "Страну света". Хотя некоторые доступные части её открыты посетителям, большую часть её почти никто никогда не посещает, кроме паломников и тех, у кого есть здесь дела. Для современного афганца эта земля – загадка и ещё, конечно, позор, что такие "примитивные" люди живут в границах их прогрессивного государства.
Мой интерес к Кафиристану был особым. Я знал, что Афганистан был центром буддийского учения и паломничества задолго до того, как появились Далай- и Пачен-ламы в Тибете. Действительно, Тибет занял место Афганистана после того, как эта страна была исламизирована, и огромное святилище в Бамиане было разрушено в седьмом веке. Согласно традиции, монахи из Афганистана бежали в Кафиристан. Некоторые направились в Тибет, другие остались и вновь создали свои школы медитации в стране неверных. Нынешний буддизм Китая и Японии происходит от афганского монастырского комплекса в Бамиане, как свидетельствуют всё ещё сохранившиеся скульптуры.
Часть этой информации я получил от суфийских мистиков и других людей в Индии, где было достаточно тибетских беженцев. Попасть в Тибет, чтобы искать буддийских беженцев из области кафиров или их потомков, было нельзя. Страна была под властью китайских коммунистов. В любом случае в монастырях едва ли что-то осталось для изучения, и немногих лам можно было там найти. Прежде чем Кафиристан будет вестернизирован, был ещё шанс что-то обнаружить.
Друг в правительственном департаменте свёл меня с некоторыми из спутников Далай-ламы, и после этого картина стала несколько яснее. Тибет, согласно этим экспертам, не был действительно отрезан от "Запада" хотя бы потому, что беженцы продолжали прибывать. Да, в Тибете жили мусульмане и уже в течение многих лет. Некоторые были индийскими гражданами, говорили по-тибетски и, должно быть, могли дать мне дальнейшие советы. Эти буддийские джентльмены, с их очаровательным лёгким сектантством в своей внешности, рассказали мне кое-что о суфийских практиках, о которых они слышали в Тибете; но они не сказали мне ничего нового. Однако Джалу Камбо, казалось, был моим человеком, потому что он был "очень мистический муматан " (мусульманин), который знал Лхассу и другие части Тибета.
"Джалу" было милым сокращением более внушительного "Джалалуддин" ("Слава веры"), и он был отчасти туркменом, отчасти тибетцем, прежде торговцем из Лхассы, а ныне, благодаря какой-то алхимии, индийцем. Без него я не смог бы ясно представить себе всю картину. Ему было сорок, он был точен и великодушен, хорошо говорил по-английски, и, казалось, я ему очень нравился. Но я чувствовал, что он считал меня участником какой-то антикоммунистической разведывательной деятельности. В самом деле, он почти умолял положиться на него, ведь он мог помочь мне свести знакомства, чтобы способствовать изгнанию ненавистных китайцев, "когда придёт время".
- Когда придёт время, Омо Сахиб, их выбросят вон. И я помогу. Пожалуйста, позволь мне помочь.
Когда я смог в какой-то степени убедить его, что ищу суфиев и изучаю практический мистицизм этой конкретной школы, он признал своё поражение.
- Ты совсем не хочешь в Тибет, - сказал он печально. - Материнский дом Су-фии-ааа не в Тибете. Найди материнский дом, потому что они всего лишь отошлют тебя туда, когда ты попадёшь в Лхассу.
- А где же искать?
- В горах Инду-убийцы, на восток, мимо Хаджакхеля, в Афганистане.
Афганистан был, если уж на то пошло, не более лёгким делом, чем Тибет. Или, быть может, это потому, что я уже кое-что знал об афганцах и очень мало о тибетцах.
Пусть представление Джалу о географии было очень приблизительным, но то, что он сказал, без сомнения означало Кафиристан. Так что мой путь опять лежал в Пакистан, чтобы собрать информацию о том, как экспедиция из одного человека может проникнуть через два главных занавеса: официальное и неофициальное любопытство, и сами горы Кафиристана, не говоря уже о кафирах, совершенно неизвестном факторе.
Мне пришлось встречаться с людьми в Карачи, Равалпинди и Пешаваре, прежде чем я смог собрать достаточно данных, чтобы только начать обдумывать свой проект. Некоторая информация, полученная от людей, бывавших в Афганистане, была неутешительной. "Попав в афганское королевство, ты попадаешь в ловушку, - сказал один европеец. - Страной правит режим, быть может, и благожелательный, пусть он патерналистический и нейтралистский, но он знает, что делает, и ты не можешь путешествовать где угодно. Военные соображения, конечно". Он, в той беспорядочной манере, знакомой всем служащим старой Индии, пытался выудить из меня как можно больше, чтобы узнать, нет ли у меня какой-нибудь особой миссии.
Пакистанский чиновник сказал мне: "Бесконечные отсрочки в получении разрешения посетить некоторые области - повседневная практика. А раз Вы были в Пакистане, Вас и вовсе не станут приветствовать". "Даже в Кабуле, - сказал дипломат из иностранного посольства, - дипломатические представители часто ограничены только той информацией о последних событиях, которую они получают от своих слуг. На дипломатических приёмах и коктейлях они жадно пытаются залезть в мозги друг друга ради любой крошки информации, чтобы отослать её домой".
Я разговаривал с пакистанскими гражданами, которые путешествовали в Кабул и обратно по делам и с другими целями. Те, что не занимались политикой, подтверждали, что там трудно передвигаться, что слухи доставляют большую часть общей информации, что если я скажу кому-нибудь, что хочу попасть в Кафиристан, мне "дадут от ворот поворот", и я не попаду никуда.
Через свои суфийские источники я узнал намного больше. Не только существовал способ попасть в Афганистан и обратно - их было много. Эта система называлась рахи-гурез (путь бегства), ею пользовались контрабандисты, провозившие людей и всякие материалы, включая оружие. Кафиристан, согласно суфиям, был центром эзотерической школы, называемой Сармун, оккультной ветви бухарского ордена Накшбанди. Это была школа, имевшая раньше ветви по всему мусульманскому миру. Даже сегодня она очень широко распространена, но её практики, похожие на йогу, которые являются стержнем этого учения, известны лишь немногим в "иностранных отделениях". Мой друг (которого я буду называть здесь Изат Хан) бывал даже у Пагманского хребта Гиндукуша и присутствовал на тайных встречах школы Сармун, но не много мог рассказать об их секретах. Примерно пятьдесят лет назад группа Юнанис (это значит "ионийцев") была принята шейхом этой Азимийи, жившим в феодальной роскоши в Пагмане, и это был единственный рассказ о контакте Запада с Азимийа.
Я рассматривал Кафиристан на лучшей карте, которую смог найти. Карта этой местности была буквально пустой. Последняя из доступных карт была основана на разведочных съёмках 1878 и 1898 годов. Как я ни пытался, я не мог обнаружить карты, основанной на географической съёмке. Некто, который должен был бы знать, что к чему, сказал мне, что такой не существует даже в самом Афганистане. Карта Инженерного корпуса армии Соединённых Штатов казалась просто копией с более ранней съёмки Индии. Индийская часть съёмки датировалась 1904-40 годами, а кафиристанская часть, только обозначенная, основывалась на съёмке 1878-98 годов. Кафиристан как будто вовсе не существовал, хотя были обозначены несколько ледников и высот порядка четырнадцати и двадцати тысяч футов.
А как насчёт людей и языка? Мои прежние путешествия начинались иначе. Я имел рекомендации, по меньшей мере, для одной из стадий путешествия. Размышляя в этом направлении, я вдруг понял, как много значит поддержка на ранней стадии. Поездив ещё немного, поговорив с людьми, знавшими Афганистан, я понял, что должен иметь рекомендации к людям на месте, если я хотел хоть каких-то реальных шансов на успех. В разговорах с суфийскими мистиками в Пакистане, Индии и других странах я постепенно понял одну интересную черту их мышления. Во-первых, обычный суфий, который не был просто имитатором мистиков, был глубоко заинтересован в процветании человечества в целом. Те, кто были выше среднего уровня в невидимой иерархии, имели, казалось, другое общее для них основное направление мысли. Оно состояло в необходимости для суфиев построения моста между развивающимися культурами Востока и Запада, и только суфии могли совершить это. Поскольку я вошёл в их ряды, я тоже имел такое чувство. Причина кажется достаточно ясной: другой почвы для встречи не существует. Вся кооперация в политике, образовании и экономике между Западом и Востоком совершенно не делала их более близкими. И в глубине души большинство людей знали это. Признано, что нет почвы для встречи и в религии: это было установлено ещё во времена крестовых походов. То, что глубокого сотрудничества в материальных областях не существовало, было ясно тем, кто видел крушения одной попытки объединения за другой.
Национализм и независимость на Востоке не привели к повсеместной гармонии между бывшими правящими странами и бывшими управляемыми. Утверждалось, что обретение независимости Востоком будет чем-то вроде панацеи. Всё станет хорошо, и непременно вернутся сердечные отношения, когда народами будут править выходцы из них. Этого не случилось. В некоторых случаях произошло обратное.
В ортодоксальной философии Восток и Запад разошлись столетия назад. Не было основы для единства идей, частично потому что глубоко внутри существовала дисгармония между народами разных культур, разных наций. Мы поставили диагноз, что эта проблема зависит от единственной болезни. Когда было применено лекарство от диагностированного недуга, болезнь не прекратилась, не наступило даже облегчения. Люди, считавшие, что лечение состоит в обретении независимости, экономической помощи и так далее, отказывались рассматривать примеры стран, где эти меры не сработали. Почему? Они были слишком заняты поиском других стран, которым могли бы принести независимость. У них не было времени узнать, вылечивают ли они на самом деле то, что, как они считали, они лечат. Я не был противником ничьей независимости. Но я мог видеть, что независимости недостаточно. Как и во многих других вещах, реформирование должно начаться с индивида, должно начаться изнутри. Материалисты продолжают уверять нас и себя, что "всё устоится", и что как только первая волна патриотической горячки уляжется, Восток и Запад станут уважать друг друга, и всё будет хорошо. Но мои путешествия и разговоры с людьми на всех уровнях показали мне, что народы азиатских стран, которые были независимыми уже несколько поколений, всё ещё не примирились с Западом. Что это значит?
Это значит, что мир всё ещё ждет такого изменения внутри человечества, которое сделает человечество единым - одно тело, одно сердце. Множество людей говорят, что знают ответ. Никто, насколько я мог видеть, не применял его.
Я путешествовал и жил среди суфиев в Азии и Европе, Африке и Индии. Живя с ними одной жизнью и беседуя с ними, ставши членом их братств, я нашёл в них группу людей, столь же озабоченных будущим человеческого рода, как и я. Разница между ними и теми, кто много говорит об этом в средствах массовой информации, в том, что суфии пробуют вести этот образ жизни.
То, что они доверяли мне, члену общества иного типа, было для них практическим выражением подлинного общечеловеческого единства, воплощённого ими в жизнь. Никто из них, я уверен, не думал, что я хотел общаться с ними ради дешёвых эмоций, хотя они решительно отказывают западным оккультистам и даже антропологам. Они знакомились со мной, решали, что я хочу быть подобным им, и принимали меня за поразительно короткое время.
Я поднял эту тему в беседе с Юнусом, моим другом, который раньше был настоятелем суфийской обители в Ираке, а теперь стал купцом в Пакистане. Хотят ли вообще суфии распространить свою весть и на Западе, и на Востоке? И если это будет делаться, то как? Как они смогут избежать превращения в ещё один "культ", последователями которого станут - на время - всякие психически неустойчивые интеллектуалы и оккультисты в любом данном времени и месте?
Юнус сразу понял меня. "Ответ на это не так прост, каковым, по-видимому, он и должен быть. Можно поставить вопрос, но не всегда можно найти ответ из пары слов.
Ты сам найдёшь его, я думаю, если проведёшь больше времени среди суфиев, потому что ты должен впитать их характерный "аромат". Пожив с суфиями, сам став одним из суфиев, ты не можешь верить, что их Путь когда-нибудь дегенерирует так, как ты описываешь".
Я летел из Нью-Дели в Карачи, проходя через обычный калейдоскоп терминалов и омнибусов аэропорта, посадки на самолёт, полёта, опять терминала, и так далее, почти в ошеломлении. У Азии есть своя манера давать тебе именно то, что она хочет дать. Этот вид транспорта казался принадлежащим другому миру. Я не мог сказать, что это было нечто западное, наложенное на Восток: не только потому, что команда самолёта была восточной, но и потому что я никогда, даже в Европе, не чувствовал, что воздушное путешествие есть естественная часть жизни.
Когда я сел в своё кресло, пристегнулся и захрустел карамелькой, предположительно чтобы уберечь свои уши от "закладывания", и посмотрел на сияющие лица сикхов-бизнесменов в каждом сидении, я не мог думать, что они принадлежат к той или другой культуре.
Глава седьмая
ВОЗВРАЩЕНИЕ В КУНДЖИ ЗАГ
Попытку достичь суфийских центров в Кафиристане приходилось отложить до поздней весны, каким бы путём я ни следовал. Это значило, что я мог провести некоторое время в своей "родительской" обители Кунджи Заг, узнать больше и пытаться подойти ближе с разных углов зрения к той реальности, которая стоит за суфизмом. Я добрался туда, на этот раз без моего друга Ахунда (которого я нигде не мог найти), но тем же способом - трясясь в грузовике, заменявшем здесь автобус и казавшемся почему-то более естественным видом транспорта, чем любой другой. Если бы здесь вдруг появился современный, приспособленный для пустыни омнибус с кондиционером, какие есть на Ближнем Востоке, я уверен, что посмотрел бы на него с подозрением. Но пусть никто не думает, что Восток стоит на месте. Он идёт на компромиссы. Те, кто могут путешествовать на моторном транспорте, в общем, как я заметил, так и поступают, вместо того чтобы брать на себя заботы, покупая или нанимая животных, которых нужно кормить и за которыми нужно ухаживать. Лучше оставить все заботы хозяину грузовика.
Муршид не выказал никакого удивления, когда я вошёл в здание обители, как будто был здесь своим, хотя, я думаю, он рад был увидеть меня. С этого момента он обращался ко мне "хаджи" (паломник), хотя, казалось, большинство других членов общины бывали в Мекке, и их не называли этим почётным титулом. Похоже, это указывало, что суфии восприняли мое паломничество как нечто необычное, хотя они никогда этого не говорили.
После первых нескольких дней медитации и участия в повседневных делах я утратил большую часть того отношения к жизни, которое прилипло ко мне, когда я был "вовне", "в миру". Действительно, я очень легко мог бы погрузиться в мистические практики и в то, что нужно рассматривать как интроспекцию, если бы мой учитель не вытаскивал меня обратно в реальность разговорами о вещах, обычно считающихся мирскими. Не сразу я понял, что это было частью обучения, но вскоре это стало очевидным. Секрет заключался в том, чтобы принять это как оно есть и не позволять требуемым периодам самоосознания распространиться на всю умственную деятельность, просто заменив одну форму "обусловленности" на другую.
Муршид в то время поощрял нас задавать вопросы, и часто предлагал их сам. Некоторые следствия из его замечаний показывали, что он, должно быть, осознавал, что в моём уме возникают вопросы: многолетняя привычка ума вновь утверждала себя. Это привычка судить всё, что ты видишь, слышишь или думаешь, и она одинаково характерна для интеллектуалов Востока и Запада. Вот пример:
Однажды утром, когда у меня было немного свободного времени, я рассматривал очень странный предмет, стоявший в одиноком величии на деревянной подставке. Он был сделан из дерева, и к нему был прибит кусок жести неправильной формы. Деревянный предмет походил, по-моему, на грубого, примитивного идола. Внимательнее рассмотрев его, я увидел, что дерево было грубозернистое, неизвестного мне вида. На зазубренном листе жести было несколько царапин, нанесенных заострённым инструментом, которые для меня не имели никакого смысла. Сбоку от этого предмета, стоявшего на высоте примерно трёх футов, находилась ветка сушёного винограда. Я заметил, что дерево было в пятнах, или, может быть, это был результат выветривания. Возле винограда в маленькой чашке были три камня, окатыша. Я рассматривал это необычное явление со всех возможных сторон. Могло ли это быть идолом, - в общине, испытывавшей отвращение к идолам? Быть может, это было неким сообщением, и некий сложный смысл можно было извлечь из этого, правильно поняв символы благодаря интуиции? Зачем находились здесь виноград и камешки, и что они означали?
Когда я вернулся в меджлис (зал собраний), мой ум был почти полностью занят этими и многими другими мыслями. Может быть, это фаллический символ. Возможно, его смысл был забыт, и считалось, что он наделён какими-то силами. Определенно он имел некую важность. Ассоциации из моего обширного чтения по антропологии, психологии и истории нахлынули в мой ум. Начали складываться построения, возникали полуоформленные теории.
В таком состоянии я сидел на своём коврике, не слишком замечая других обитателей общины, входивших и выходивших или просто сидевших и медитировавших.
Примерно в это время вошёл Муршид, знаком указавший мне не вставать. Вместо того, чтобы занять своё обычное место, он подошёл ко мне и встал на одно колено. Его обветренное лицо было спокойно, но большие глаза искрились.
- Ты видел Бе-асрар - то, что стоит на камне?
Он, разумеется, знал, что я видел, и что как раз сейчас думал об этом. Я кивнул.
- Ты недоумеваешь, что это такое, и почему оно здесь? Или ты уже решил?
Я сказал, что всё ещё думаю об этом.
- Оно здесь для того, чтобы заставить тебя думать. Оно здесь для того, чтобы ты попытался встроить его в какую-то схему. Оно здесь потому, что оно не значит ничего. Оно здесь, чтобы показать тебе, что ты не можешь связывать всё со всем прочим только потому, что у тебя есть на рупию способность к рассуждению, одна из низших способностей.
Эти слова были сказаны самым добрейшим тоном, несмотря на скрытый в них упрёк.
Я вдруг понял, что это значит. Такого понимания, безусловно, никогда бы не принесло просто академическое принятие фактов. Я понял, что если бы прочел о таком переживании в книге и должным образом отметил его как хорошую технику и замечательную иллюстрацию ограниченности мышления с предвзятой точки зрения, это никогда бы не дало того, что дало само это переживание.
Я сказал:
- Да, Вы продемонстрировали то, на что недавно натолкнулись на Западе. То есть, например, что пациенты, которых анализируют по Фрейду, видят фрейдистские сны, а те, что подвергаются Юнговскому анализу - юнговские сны.
Он, должно быть, читал мои мысли.
- Пусть будет так. Но неужели ты думаешь, что в этом факте, о котором ты только что сказал мне, о котором ты слышал или читал где-то, есть та же жизнь, та же реальность, что и в переживании, которое только что у тебя было?
- Нет, - ответил я поспешно, - никоим образом. Но я должен был сказать что-то, что приблизительно соответствовало бы теме разговора.
- Чтобы показать мне, что ты понял, что ты уловил смысл того, что я сказал? Хотя поступая так, ты вызвал лишь приблизительный образ полного переживания?
- Да, я думаю, к этому всё и сводится.
- Тогда вот твой урок: где есть полное понимание, наступает молчание. Не остаётся места для разговоров. Если у тебя общее с кем-то переживание, и это настоящее и реальное - я имею в виду действительно глубокое - переживание, разве ты можешь выразить его в словах? Разве ты хочешь выразить его в словах? Когда ты влюблён, разве "Я тебя люблю" что-то значит? Или только прикосновение руки, обмен взглядами означают настоящую любовь?
Мне пришлось признать, что он был прав.
- В твоём уме происходит нечто очень важное, когда ты испытываешь переживание, - сказал учитель. - Ты вбираешь переживание внутрь, и твой ум наклеивает на него ярлык. Чтобы это сделать, ему приходится расщепить переживание на огромное множество крошечных впечатлений. Твой ум может быть не готов к целому переживанию и не может управиться со всеми впечатлениями. Он выберет некоторые из них, а затем передаст в другую часть твоего мозга их оценку. Эта оценка и есть то, чем пользуются интеллектуалы. Они имеют дело с неполными оценками. Вот почему некоторые соглашаются, некоторые нет. В подлинном переживании нет возможности несогласия.
Это никоим образом не было единственным, что случилось в Кунджи Заге. На следующий день Муршид послал за мной и попросил меня рассказать ему, что я думаю о духовных учителях. Это было примечательно, поскольку являлось как раз центральной темой моих размышлений в последнее время. Я осознал, что многое усвоил. С момента моего первого контакта с суфиями здесь, в Кунджи Заге, я нашёл новые измерения в жизни. Помимо интереса и симпатии со стороны своих суфийских друзей, я чувствовал, что во мне самом произошли тонкие изменения. Эти изменения, настолько, насколько это относится к внешнему миру, были в основном материальными. То есть, как я понял, когда присмотрелся к себе, во мне развились способности, которых не было прежде. Они были разных видов. Прежде всего, я не выходил из себя, как раньше. Никто не говорил мне сдерживать свой гнев. Но если раньше я замечал, что часто злился, когда был разочарован или когда мне досаждали, теперь гнев приходил, казалось, только для достижения определённой цели. С другой стороны, мои сражения с арабским алфавитом прежде были тяжёлыми. Читать я мог довольно хорошо, но встречался с огромными трудностями (как большинство западных людей) в изящном написании букв. Большинство бросают свои усилия, а это довольно значительные усилия. Писать, как восточный каллиграф, было достижением, которое я никогда не мечтал сделать своим. Теперь, когда я делал заметки на лекциях, то обнаружил, что достиг этого умения. Я осознал это, когда просматривал пачку заметок и подумал, что их сделал кто-то другой. Я заметил, что материал, который только что записал, был исполнен тем же ровным, опрятным почерком насталик, который ведёт своё начало от классического периода персидской литературы.
Прочие изменения были слишком многочисленны, чтобы о них упоминать. Некоторые касались способа мышления, некоторые - моих реакцияй то, что было сказано или услышано, другие были связаны с внутренним чувством, иногда похожим на совесть, иногда на чувство достижения или уверенности. Но я понял, что это чувство было каким-то объединением двух или более нормальных чувств, скомбинированных так, чтобы составлять одно целое, некий инструмент особого рода.
Все это промелькнуло в моём уме, когда Муршид спросил о духовных учителях. Я размышлял над тем, как путь суфиев согласовывался в своих результатах с другими системами; и можно ли было следовать иной системе и получить те же результаты. Это привело меня к вопросу об истинности различных путей саморазвития. И здесь я, как и большинство других, застрял.