Шли мы неспешно, и если поначалу я чувствовал себя хорошо, то постепенно начала кружиться голова, голоса продавцов и покупателей стали звучать резко, неприятно, запахи снеди, казавшиеся привлекательными, сделались отвратительными, волной накатила тошнота.
— Что… проняло? Что… шкура? — промямлил я, с ужасом думая, что меня сейчас вырвет.
Вовремя вспомнил про «это не я, это не мое», и мне стало легче.
Ну а брат Пон ухватил меня за руку и фактически поволок за собой.
Вскоре мы оказались на набережной, над заросшим кустами откосом, спускавшимся к Меконгу. Тут я ослабел окончательно, навалился брюхом на ограду и шумно опустошил желудок.
— Вот так-то, — сказал брат Пон. — А ведь ты всего месяц провел за пределами этой клоаки.
— Ну, нет, съел чего-то не то… — пробормотал я и попытался вспомнить, не было ли чего особенного в утреннем рисе.
— Да ну? — монах усмехнулся. — То же самое, что мы готовим каждый день.
— Тогда что со мной? — и я вытер со лба холодный пот.
— Твое восприятие изменилось, теперь ты в состоянии уловить то, чего ранее не замечал. Тот поток, которым ты являешься, очистился от грубых аффектов, и они теперь вызывают у тебя реакцию вроде аллергической. Я нарочно повел тебя на рынок, ведь где еще столь откровенно правят бал жадность, зависть и злоба?
— И так будет со мной всегда? — спросил я, чувствуя, как от ужаса холодею еще сильнее.
Как я вернусь в Паттайю, где рынок на каждой улочке, как буду общаться с приятелями, многие из которых только и думают о деньгах, а отличным развлечением считают вечер с проститутками в баре? Как пойду работать, не важно, на себя или на кого-то другого?
— Если ты сбежишь от меня сейчас, то конечно, — ответил брат Пон с улыбкой. — Только ведь ты не собираешься этого делать?
Я помотал головой.
— Тогда пойдем. У меня и в самом деле есть тут дела.
Сравнительно свежий ветер с реки и тот факт, что на набережной никого не было, позволили мне немного прийти в себя. Люди объявятся здесь вечером, когда солнце зайдет, и из многочисленных кафе вытащат столы с жаровнями, чтобы можно было готовить речную рыбу на глазах у клиентов.
И все равно я еле шел, с трудом перебирая ногами.
— Те же древние мудрецы пытались выяснить, как по обстоятельствам нынешнего воплощения можно судить о предыдущих, — продолжал рассказывать брат Пон. — Убийство, например, влечет за собой короткую жизнь, воровство проявляет себя бедностью, тот, кому сейчас изменила супруга, в прошлом сам не отличался верностью, лжец непременно столкнется с обманом, бывшего пустослова в этой жизни никто не будет слушать, а хаму придется выслушать много неприятного в свой адрес.
— Это так и есть? — спросил я. — Это правда?
Монах пожал плечами:
— Древние выдумали много интересного и полезного, но порой заносило и их. Кстати, мы пришли.
Целью нашей прогулки оказался небольшой ват на набережной: обшарпанные маленькие строения, золоченая статуя сидящего Будды, развешенные на веревках желтые одеяния монахов.
— Посидишь тут, — сказал брат Пон, подводя меня к могучему дереву, обвязанному разноцветными лентами.
Я уселся наземь, скрестив ноги, а монах ушел.
И почти тут же мне вновь стало нехорошо, слабость обрушилась на плечи, кишки, хоть и опустевшие, вновь свела судорога. Поле зрения заволокла багровая пелена, в ушах возник назойливый комариный звон, предвестник скорого обморока.
Но я сжал зубы покрепче и зашептал «это не я».
На сердитые голоса я поначалу не обратил внимания, но затем они стали громче, и я все же повернул голову. Брат Пон и незнакомый пожилой монах в очках обнаружились на ступенях вата, и если мой наставник выглядел, как обычно, спокойным, то его собеседник размахивал руками и почти кричал.
От удивления я даже забыл о своих проблемах.
Брат Пон сделал примиряющий жест, но в ответ получил целую серию упреков. Позади монаха в очках появились трое помоложе, и их мрачные лица выражали готовность присоединиться к дискуссии.
Ого, кажется, нас готовы выпроваживать силой!
Нет, я видел, конечно, как набрасываются друг на друга с кулаками представители разных конфессий, делящих между собой храм Гроба Господня в Иерусалиме, но так ведь христиане некогда и еретиков жгли, и в крестовые походы ходили, а в буддизме ничего подобного не было.
Собравшись с силами, я уцепился за дерево, под которым сидел, и попытался встать. Это мне удалось, но перед глазами все померкло, а колени задрожали так, что едва не начали биться друг о друга.
— Тихо, аккуратно, — брат Пон оказался рядом, придержал меня за пояс. — Куда ты?
— Помогать… вам… а то вдруг… — выдавил я.
— Ну нет, — он рассмеялся. — Правильные монахи не всегда одобряют неправильных. Только вот принцип ахимсы, ненасилия, никто из них не нарушит.
И мы пошли к воротам в ограде вата и дальше по набережной в сторону рынка.
— Твой труд был не напрасен, — продолжал говорить брат Пон, и я цеплялся за его голос, как за веревку, чтобы не выпасть из реальности. — В тебе возникли ростки пустоты. Соприкасаясь с хаотичной полнотой обычных людей, они…
Но тут я, несмотря на все усилия, не выдержал и потерял сознание.
Неприятные ощущения сгинули без следа, стоило мне оказаться за пределами Нонгкхая. Куда сложнее оказалось избавиться от воспоминаний о том, что происходило со мной во время визита в город.
Третий день меня мучил стыд, что я, взрослый крепкий мужик, опозорился, упав в обморок посреди города.
Брат Пон наверняка замечал, что со мной творится, но на эту тему не заговаривал. Вообще не вспоминал, что мы куда-то ездили, словно и не было никакого путешествия в Нонгкхай.
Но любопытство во мне оказалось сильнее стыда.
— А что вы не поделили с тем монахом? — осведомился я, выбрав момент, когда и я, и брат Пон оказались ничем не заняты, что случалось очень нечасто. — Он был вне себя…
Он улыбнулся таким образом, что я понял — ответа не будет.
— Но если верить тому, что вы мне рассказывали о карме, то в прошлой жизни вы были заядлым спорщиком, — продолжал я. — За что и стали жертвой поношений. Ведь так? Вы помните свои воплощения?
Брат Пон глянул на меня, прищурившись.
— Ты же понимаешь, что слово «свои» в данном случае — лишь условность? — проговорил он. — Это как бильярдные шары, передающие энергию удара друг другу… Разве тот, что под номером «пять» и в данный момент покоится, принадлежит номеру «восемь», что катится по сукну?
— Да, понимаю. Но ведь знание о прошлых жизнях может оказаться полезным! Поможет разобраться в себе, в тех проблемах, с которыми я сталкиваюсь в этой, осознать их причины!
— Ты думаешь? — сказал брат Пон с сомнением. — Представь, что тебя ранили. Обмазанная ядом пуля вошла, скажем, в бок, и нужна срочная операция, чтобы ее извлечь и спасти тебе жизнь… Но ты останавливаешь мою руку, руку врача, и требуешь, чтобы тебе сначала рассказали о том, кто тебя ранил, из какой страны он родом, какого роста, какого цвета у него глаза и волосы… Затем ты хочешь узнать, сколько у него родственников, чем они занимаются, где проживают… Еще тебе интересно, из какого ружья была выпущена пуля, на каком заводе и когда его изготовили, сколь велика была партия… И ты не даешь мне делать операцию, пока я не расскажу тебе, из какого дерева приклад у ружья, и где оно росло, и когда было срублено… а яд тем временем расползается по организму, и шансов на успех все меньше и меньше…
— Но ведь мне ничего не угрожает, — попытался вмешаться я.
— Да ну? — брат Пон вытаращил глаза и рявкнул во всю глотку: — Ну а смерть?! Показать тебе ее еще разок?!
Я вздрогнул, ощутил на затылке леденящее дуновение.
Не выдержал, оглянулся и краем глаза обнаружил прямо у себя за спиной нечто извивающееся, скользящее — будто позади лопаток свивала и развивала кольца огромная призрачная змея. Я почти различил зубы, каждый в капельках яда, погремушку на хвосте, рисунок на чешуе.
Меня словно окатило ледяной водой, захотелось вскочить и побежать куда глаза глядят.
— Ну вот, ты сам себе все показал, — заявил брат Пон. — Даже лишнего, пожалуй.
Он щелкнул пальцами, жуткое видение исчезло, и страх разжал холодные объятия.
— От нее не убежишь, — продолжил монах. — Даже на истребителе не улететь. Постоянно рядом, на расстоянии вытянутой руки, и всегда готова нанести удар… хлоп, и все, ты уже плаваешь крокодилом в Ганге или наслаждаешься в небесных обителях, и тебе не до какой-то там свободы, ведь в первом случае у тебя нет ума, чтобы о ней задуматься, а во втором все слишком хорошо… Как сказал один из древних: шанс обрести человеческое воплощение примерно такой же, как на то, что черепаха, всплывшая из глубин океана, попадет головой в деревянный ящик, выброшенный кем-то с борта корабля. Так что глупо использовать эту жизнь на то, чтобы ковыряться в тех, что давно закончились, исчерпали себя.
— Но…
— Да, я слышал твои аргументы, — брат Пон не дал мне вставить и слова. — Многообразные тысячи воплощений, блики на гребнях волн, что колеблемы ветром привязанностей, невообразимо длинная предыстория того потока восприятия, которым ты в конечном итоге являешься… Не имеет ни малейшего значения! Вообще никакого!
— Почему? — искренне удивился я.
— А потому, что мы можем без труда наблюдать ее итог, воплощенный в твоем теперешнем состоянии. Ты нынешний — это и есть главное последствие того, что на Западе привыкли называть «прошлыми жизнями», и все, что нужно тебе для борьбы за свободу, находится под рукой. Твои эмоции и мысли, тело и жизненные обстоятельства, уровень осознавания — вот материал, с которым можно эффективно работать. Те бездны падения, в которых ты, возможно побывал, искуплены тяжкими страданиями, что, вполне вероятно, были пройдены тобой… Радость уравновесило печалью, славу и успех — безвестностью. Белая карма пожрала большую часть черной, иначе бы ты просто со мной не встретился.
Говорил брат Пон логично и убедительно, вот только мне по-прежнему хотелось пусть краем глаза, но заглянуть в те жизни, которые пусть не совсем прямо, но были связаны с моей. Наверняка там встречались вещи более интересные и яркие, чем в нынешнем, довольно ординарном и скучном существовании.
— Я тебе скажу больше! — в голосе монаха звучала необычайная настойчивость. — Значения не имеет даже недавнее прошлое, что безо всяких сомнений является твоим. Зачем, например, ты таскаешь с собой позавчерашний день, когда ты потерял сознание?
— Ну… — я понял, что краснею.
— Отбрось его! Забудь! Это не ты, это не твое! — он наклонился вперед, взял меня за плечи и встряхнул. — Ты лишь то, что ты думаешь, воспринимаешь и переживаешь именно сейчас, точка, мгновение, вспышка сознания!
Стыд прокатился по моему лицу обжигающей волной, я даже ощутил, как он иглами торчит из кожи, а затем пропал, словно паром ушел в блекло-голубые небеса северного Таиланда.
Я с безумной резкостью осознал вкус воздуха с ноткой речной сырости, желание закончить наконец рисунок колеса судьбы, тот факт, что многие люди в Паттайе или на родине считают меня пропавшим без вести или вовсе погибшим, и то, что мне в общем-то на их мнение совершенно наплевать.
— Нынешняя жизнь — чудо куда большее, чем тысяча оставшихся в прошлом, — сказал брат Пон. — Поэтому сделай так, чтобы она не оказалась потрачена на ерунду. Двигай на кухню, чего сидишь? Надо помыть овощи и почистить, сегодня, насколько я помню, твоя очередь…
БУСИНЫНА ЧЕТКАХ
Наши желания — это наши цепи, чем они интенсивнее, тем цепи тяжелее.
Любая попытка бороться с ними напрямую, подавлять не даст эффекта, зато может вызвать ненужное напряжение.
Желания имеют над нами полную власть, если они не осознаются, если же направить на них внимание, они чахнут и слабеют.
Начать лучше с простых, обыденных, которые есть у каждого, и просто отслеживать их. Фиксировать, в каких условиях они появляются, как себя проявляют, как влияют на поступки. Ни в коем случае себя не осуждать, не переживать, не сравнивать свои с чужими, только наблюдать.
Беспристрастное созерцание обладает удивительной силой.
* * *
Мы, люди, эгоцентричные существа, и вся западная культура основана на восхвалении личности, «я».
Но на самом деле это лишь украшенная мишурой фикция, слово, а не объект, название, а не фрагмент реальности, красивая иллюзия, приверженность к которой служит источником постоянных страданий и тотальной неудовлетворенности.
Медитация «это не я, это не мое» — отличный инструмент для того, чтобы немного ослабить эгоистическую фиксацию. Включать его нужно, когда вперед с подавляющей силой выходит один из аспектов нашего Эго — сильная эмоция, назойливая мысль, желание, телесное ощущение или жизненная ситуация.
Вместо того чтобы, как обычно, погрузиться в самоотождествление, нужно, наоборот, мысленно отодвинуться и созерцать превалирующий аспект личности со стороны, повторяя «это не я, это не мое».
Быстрый эффект маловероятен, но если практиковать регулярно, то через какое-то время обязательно случится прорыв, и Эго начнет терять над нами ту власть, которую имело с самого рождения.
* * *
Знание обстоятельств прошлых жизней — вещь бесполезная, даже вредная.
Весь их результат, исход, сухой остаток представлен в том, какими мы являемся сейчас, и именно с этим актуальным состоянием и нужно работать, чтобы избавиться от проблем и страдания.
Желание заглянуть в прошлое вызвано обыкновенным любопытством, жаждой укрепить, продлить во времени собственное «я», да еще и повысить самооценку, доказав, что если сейчас ты не особенно заметная сошка, то в прошлом был большим, заметным человеком… или даже богом.
Стоит ли тратить время и силы на то, чтобы уплотнять пелену иллюзий вокруг себя?
Глава 4. Голос пустоты
Очередной колышек, которым я вычерчивал в земле канавки, приказал долго жить. Кончик разлохматился до такой степени, что использовать его в качестве «карандаша» стало невозможно.
Но этот факт меня нисколько не расстроил.
Я просто взял запасной — еще позавчера сделал их с полдюжины — и вернулся к работе.
Последние дни при работе над колесом судьбы мной владело странное вдохновение. Я сам удивлялся, какой твердой стала моя рука, и один за другим заканчивал рисунки внешнего круга — человек, пьющий вино, его брат-близнец, срывающий плоды с дерева, курица-несушка, роженица, старик, что тащит на закорках труп.
Брат Пон пока так и не разъяснил мне, что все это значит, но я не сомневался, что все узнаю в свой срок.
Парой штрихов я изобразил бороду на лице старика, поправил округлость его лысины и уставился на огромный, сложный рисунок, не веря собственным глазам. Осталось придумать чудовище, что держит в пасти колесо, и можно просить цветного песка, чтобы раскрасить картинку.
Но это завтра, сегодня не успею, до заката времени не так много.
Я принялся вычерчивать мохнатые, бугрящиеся мускулами лапы, кривые, точно у лягушки. Обозначил зубы, два больших глаза, но, немного подумав, добавил к ним третий, а на голове монстра натыкал рогов, прямых и кривых и даже ветвистых, точно у оленя.
— Красота, — сказал я, ощущая гордыню, достойную знаменитого художника.
Тут же устыдился, зашептал «это не я, это не мое».
Солнце тем временем укатилось за деревья, и в лесу начало стремительно темнеть. С запада донеслись раскатистые обезьяньи вопли, и на миг мне показалось, что они приближаются.
Макаки больше меня не беспокоили, вообще не обращали внимания, даже когда я пару раз натыкался на них около источника. Подобный факт наводил на мысли, что в первый раз их спровоцировали, и время от времени я начинал подозревать, что это устроил брат Пон.
Он вполне мог организовать и нападение собак.
В деревню меня более не посылали, и вместе мы туда тоже не ходили.
— Красота, — повторил я уже более спокойно и поднялся с коленей.
Поясница после долгого пребывания на четвереньках болела, ныли колени — небольшая цена, если учесть, что я получу, закончив собственный рисунок колеса судьбы.
Брат Пон обещал, что этот факт изменит меня самого и всю мою жизнь!
Отряхнув антаравасаку, я вытер со лба честный трудовой пот и отправился в сторону Тхам Пу.
Монах встретил новость, что бхавачакра готова, спокойным одобрением.
— Замечательно, — сказал он. — Завтра проверим, что ты там намалевал, и раскрасим. Потом отметим… у меня как раз припрятано несколько бутылок пива и даже ром есть. Накатим по стаканчику.
Я покосился на него с сомнением.
Каким бы неправильным монахом ни был брат Пон, выпивающим я его себе представить не мог.
На ужин в этот день к рису подали не только овощи, но еще и грибы, да еще по ананасу на брата. После такой трапезы я уснул почти мгновенно и проснулся в полной тьме от отдаленных раскатов грома.
В тот момент меня посетило изумление — дождь в разгар сухого сезона?
Потом я вновь заснул и открыл глаза вновь, когда ливень обрушился на крышу моей хибары. В дюжине мест тут же потекло, под ногами захлюпало, сгинули последние жалкие намеки на уют.
Я подтащил матрас к той стене, что выглядела покрепче, и скорчился так, чтобы на меня не капало. Некоторое время думал, что не усну до рассвета, а потом моргнул и обнаружил, что уже утро, вовсю щебечут птицы, а ко мне заглядывает один из молодых монахов.
— Встаю, встаю… — сонно пробормотал я, и тут тревога воткнулась в меня подобно острому клинку.
Как там мой рисунок?
Монах исчез, а я принялся торопливо натягивать одежду, ставшую привычной за время пребывания в Тхам Пу. Затем, спотыкаясь, помчался через окутанные туманом, еще не проснувшиеся джунгли.
А увидев место, где располагалась бхавачакра, я не сдержался, испустил горестный вопль — ночной ливень смыл все начисто, оставив гладкую, точно щека младенца, землю.
— Нет-нет-нет! — воскликнул я, цепляясь за надежду, что я продолжаю спать и что это мне мерещится.
— Да, печально, — брат Пон, по обыкновению, возник рядом бесшумно.
— Печально? Да это катастрофа! — я сжал кулаки, про себя проклиная этот так не вовремя случившийся дождь, единственный, может быть, в этих местах за целую зиму. — Как такое вообще возможно?
— Я же предупреждал тебя, что рисунок будет готов, когда ты сам будешь готов, — сказал он.
Я застонал.
— Это не ты, это не твое, — напомнил монах и засмеялся, но не обидно, а так, что мне полегчало. — Не надо быть мудрецом, чтобы понять, в чем источник проблемы. Слишком сильно ты хотел закончить бхавачакру, для тебя она стала не средством освобождения, а поводом отрастить еще один корень привязанности. Отсюда эмоции.
— Но я же не мог относиться к этому делу равнодушно!?
— Равнодушие — тоже эмоция, а вот бесстрастие — нет, — брат Пон покачал головой. — Работая над рисунком, ты должен быть бесстрастным, а не корчиться от желания завершить дело как можно быстрее.
— И тогда дождей не будет? — спросил я почти издевательски.
— Откуда же мне знать? Но ничто и никто не сможет встать у тебя на дороге. Лишенный привязанностей неуязвим, и любая задача ему по плечу.
— Но откуда возьмутся эти задачи, если не будет желаний?
— Из осознания, — брат Пон посмотрел мне прямо в глаза. — Желания лишь мешают. Отвлекают, сбивают с толку, грузом висят на плечах, не дают действовать спокойно и эффективно. После полудня начнешь рисовать заново, а сейчас пойдем, нечего тут стоять.
Я потащился за монахом, сгорбившись, так и не разжав кулаков, и про себя продолжал негодовать по поводу проклятого дождя, случившегося так не вовремя…
Эх, если бы его не было!
Вытащенная из воды простыня, казалось, весила не меньше центнера.
Я встряхнул ее, держа подальше от себя, и принялся выжимать, скрутив в тугой неподатливый жгут. Струи мутной воды потекли на мостки, на мои обутые в сандалии ноги, в стороны полетели брызги.
Поселившись в вате Тхам Пу, я быстро узнал, что такое стирка руками, без какой-либо машины, умеющей полоскать и отжимать. Порошки еще не завоевали популярность в этой части Таиланда, и местные обходились хозяйственным мылом.
Вдобавок к прочим «удобствам» жидкость, текущая между берегов Меконга, не отличалась прозрачностью. Полоща в ней белье, ты мог лишь набрать грязи и всякой плавучей дряни вроде веточек и листьев.
Результат же работы инспектировал лично брат Пон, и от его зоркого взгляда ничего не ускользало.
Так что я пыхтел и потел на берегу уже второй час, добиваясь от простыней и наволочек хотя бы относительной чистоты. Солнце палило, мимо проплывали лодки с туристами, и многие щелкали фотоаппаратами в мою сторону, полагая, что перед ними аутентичный тайский монах.
Последняя простыня шлепнулась в корзину, и я с облегчением распрямился.
Ну все, осталось подняться к вату, развесить шмотье на веревках, и для того потока восприятия, которым я являюсь, найдется другое занятие, и есть шанс, что не столь утомительное…
Но наверху меня встретил брат Пон.
— Белье оставь у кухни, — велел он. — Братья о нем позаботятся. А мы в деревню.
Я мигом забыл, что кожа ладоней и пальцев саднит от грубого мыла, а мускулы спины и поясницы жалуются на жизнь. Проснулся страх перед сворой полудиких собак, которые живут на окраине и наверняка хорошо помнят мой запах, а некоторые — и вкус.
Но я молча поставил корзину наземь и затопал за братом Поном.
— Твои «друзья» тебя узнают, нет сомнений, — проговорил он, когда мы дошли до мостика над оврагом, — и если ты будешь действовать как обычно, то они на тебя нападут. Мое присутствие ничего не изменит.
— Может быть, вы сможете, как тогда… ну, много раз со мной делали… — слов мне не хватало. — Точно не знаю, как это назвать, но прикасались, и внутри меня все изменялось… Помните?
— Да, я встряхивал твое существо так, что некоторые элементы в отдельных струях менялись местами. То, что было на первом плане, отходило в тень, а прятавшееся за кулисами появлялось на сцене. Могу поступить так и сейчас, но лучше будет, если ты сам проделаешь с собой такую штуку.
— Но как?! — деревня приближалась, и я боялся все сильнее и сильнее, по коже бежали мурашки.
— Люди это делают по сто раз на дню, сами того не замечая, бессознательно. Совершить нечто подобное по собственной воле куда сложнее, но вполне возможно… Вспомни для начала, что ты вовсе не кусок мяса, а поток восприятия, текучий и неуязвимый.
— Да я помню, но толку с того?!
— Во-вторых, постарайся увидеть атакующих тебя собак как раз в виде кое-как скрепленных полосок мяса, огрызков кости и кусков жил, что завернуты в мохнатую шкуру. Что именно в такой совокупности подверженных гниению уродливых объектов может тебя напугать?
— Ну… зубы… — мы уже шли по дороге, осталась какая-то сотня метров до окраины деревни.
— Представь собачьи зубы, висящие в пустоте… что, страшно?
— Нет, — признался я.
— Отдельно собачьи глаза, что полны ярости… Неужели они пугают тебя? Громогласный лай, доносящийся из ниоткуда… ерунда же?
Я кивнул.
— Вот и продолжай воспринимать эти элементы по отдельности, — брат Пон глянул на меня. — Помни еще, что если верить древним, то мы воплощались в тысяче миров столько раз, что все живые существа успели побывать нашими матерями, в том числе и эти мохнатые животные.
Кровожадное рычание возвестило, что наше появление не осталось незамеченным.
Свора во главе с черным вожаком выскочила из зарослей и понеслась нам навстречу. Я вздрогнул, ощутив импульс немедленно обратиться в бегство, но тут же мне стало стыдно.
Я попытался отодвинуть вбок свой ужас, поглядеть на него со стороны.
И одновременно сосредоточился на черном лохматом барбосе, мысленно разбирая его на части: желтые клыки, клочья шерсти, похожей на воротник старой шубы, которую сто лет не вынимали из комода, обтрепанный хвост весь в пыли и грязи, трогательно розовый язык.
Брат Пон, шагавший немного впереди, собак не заинтересовал, словно его вовсе не было. Они ринулись на меня, и мне стоило большого труда удержать рушившийся под напором страха и злости взгляд на вожака как на сочетание кое-как пригнанных друг к другу частей.
Но я справился, не поднял ноги для пинка, не закричал, не замахнулся для удара.
И черный барбос остановился, упираясь лапами в землю, рык его отразил не столько агрессию, сколько удивление. Меня же звук оставил равнодушным, поскольку я не связал его с оскаленной пастью и сердитыми буркалами.
Самая мелкая собака затявкала, сунулась вперед, но тут же смутилась, завиляла хвостом и отступила.
— Вот так гораздо лучше, — сказал брат Пон. — Держи-держи, не упускай контроля. Осознавай, что ты делаешь…
Вожак рыкнул еще раз, смерил меня полным удивления взглядом и затрусил прочь. Следом потянулись остальные собаки, разве что рыжая с подпалинами, что в прошлый раз получила от меня по морде, задержалась.
На физиономии ее читались сомнение и разочарование.
Коротко тявкнув, пес рванул за сородичами.
— Фу… — я позволил себе выдохнуть, а затем перевел взгляд на брата Пона.
Тот без лишних слов поднял большой палец.
Во второй раз я начал работать с колесом судьбы совсем по-другому.
Для начала я потратил несколько часов на то, чтобы обдумать, что и как хочу изобразить. Прокрутил в голове каждый из символов наружного круга, примерил по нескольку вариантов на рисунки среднего и внутреннего.
И только затем взялся за один из остро заточенных колышков.
То ли рука моя стала тверже, то ли и вправду что-то во мне изменилось, но круг я начертил с первой попытки.
Вскоре явились макаки, но на этот раз я не обратил на них внимания, только огляделся, желая убедиться, что в чащобе не маячит брат Пон, неведомым образом пригнавший обезьян сюда.
Со своей бамбуковой палкой он вполне сошел бы за пастуха.
Но если монах и был причастен к нашествию вопящих, скачущих по веткам хвостатых тварей, то прятался он хорошо. В меня снова летела всякая дрянь, но я не позволял себе разозлиться или занервничать, просто ждал, когда это безобразие закончится.
Макакам развлечение быстро надоело, и они убрались прочь.
А я занялся свиньей невежества, змеей ненависти и курицей алчности…
Когда дело дошло до последней, я закрыл глаза, чтобы вспомнить, как представлял эту птицу. И с удивлением обнаружил, что вижу нечто вроде грозди светящихся виноградин или скорее лежащую на черном бархате кучку драгоценных камней — желтых, алых и зеленых.
Я моргнул, потряс головой, но видение и не подумало исчезать.
Более того, я осознал, что оно маячит и перед открытыми глазами, только вот на фоне всего прочего кажется призрачным, еле заметным, и поэтому я на него не обращал внимания.
Что это еще такое? У меня начались галлюцинации?
Но с чего?
Хотя я более месяца занимался всякими странными с общепринятой точки зрения вещами, я ощущал себя куда более психически стабильным, чем год, два или пять назад… Сильные эмоции навещали меня редко, о таких вещах, как невроз, фрустрация или бытовой скандал, я вообще забыл!
Или это признак проблем со зрением?
У окулиста я был в последний свой приезд в Россию, и тот, изучив мои глаза, сказал, что к специалисту его профиля мне можно не обращаться как минимум лет десять-пятнадцать…
Может быть, все дело в недоедании?
В скудной монашеской пище наверняка не хватает каких-то микроэлементов…
Понадобилось около часа сосредоточения на «это не я, это не мое», чтобы отогнать беспокойство. Видение не исчезло, даже не побледнело, я лишь перестал воспринимать его как источник тревоги.
Ну висит перед глазами и пусть себе висит, все равно я сделать с ним ничего не могу…
Я продолжил рисовать, но через какое-то время осознал, что слышу шепот. Назойливый, хотя и очень тихий голос донесся из зарослей за моей спиной, выглядевших недостаточно густыми, чтобы укрыть и кошку.
Но на всякий случай я встал и проверил.
Нет, никого, а шепот теперь долетает прямиком от колеса судьбы!
Точно галлюцинации, не только зрительные, а еще и слуховые.
В один момент показалось, что невидимка бормочет, едва не нависая над моим плечом. Я зажал уши, но шепот не стал тише, и я почти разобрал слова, мало похожие как на русские, так и на английские или тайские.
— Немедленно заткнись! — сказал я, не столько надеясь на то, что меня кто-то услышит, сколько желая заглушить назойливый звук. — Отвали! Ты мне не интересен! Понятно?