Вопросы закипели у меня на языке, как готовое сбежать молоко, но я понял, что не могу сказать ни слова.
Поэтому я просто смотрел, осознавая тот факт, что у каждой «кометы» разное число хвостов. Расцветка этих странных объектов варьировалась от чисто-белого, опалесцирующего до густо-желтого, словно мед или топленое масло, некоторые были гладкими, другие мохнатыми или с редкими шипами.
А потом все исчезло, вокруг оказались лишь торговцы и покупатели.
— А что… — начал я, и тут вопросы, миг назад переполнявшие мой разум, исчезли.
Брат Пон хмыкнул, и мы, петляя между прилавков, зашагали в сторону Меконга, тем же путем, что и в прошлый раз. На этот раз мы вышли на набережную несколько позже, побагровевшее солнце повисло над самой рекой, и на променад выбрались первые гуляющие.
— Вот смотри, — сказал монах, когда мы уселись на свободную лавочку. — Люди. Обитатели шести миров, о которых я тебе говорил… Вот самый настоящий бог.
Мимо шествовал высокий фаранг за сорок в белой рубахе и шортах, а рядом, прильнув к его руке, семенила миниатюрная и очень красивая тайка лет восемнадцати. Запястье этого типа украшал «Ролекс», другое — золотая цепочка, и все, от загара на холеной физиономии до шмоток на подружке, говорило, что денег у него куры не клюют.
— Бог? — удивился я.
— Ну да. Он не имеет проблем, только наслаждается жизнью. А вон голодный дух…
Таец, вышедший из переулка напротив, был сутул, оборван и глядел исподлобья. Опухшая физиономия намекала, что он закладывает за воротник, но если обычно у местных алкашей вид благостный и спокойный, то этот казался разозленным на весь мир.
— А вот животное… — брат Пон указал на молодую женщину, ведшую ребенка.
Я хотел было возмутиться, поспорить, но тут она посмотрела в нашу сторону, и я осекся — в ее взгляде читалась гордость самки за детеныша, желание защитить его, обогреть и накормить.
Никаких признаков разума, ничего собственно человеческого.
Мимо нас проехал на велосипеде «полубог», живущий благополучно, но склонный к постоянной войне с конкурентами, проковылял больной раком, обитающий в настоящем аду, несмотря на то что он находился в том же городе, что и мы.
— А человека ты каждый день видишь в зеркале, — сказал брат Пон.
— Ну не каждый, — возразил я, поскольку сей предмет мне выдавали дважды в неделю, чтобы я мог побрить лицо и голову. — То есть шесть миров, от небес и до преисподней, существуют лишь в нашем сознании?
— Это верно.
— Но ведь вы говорили, что они есть на самом деле, в них можно воплотиться?
— И это тоже верно.
— Но как же на самом деле? — я почувствовал себя сбитым с толку.
— И так, и так, — монах посмотрел на меня насмешливо. — И то и другое — правда. Понимаешь, единственная окончательная истина состоит в том, что нет никаких окончательных истин. Любой взгляд на реальность имеет право на существование.
— Даже самый глупый и нелепый?
— А что такое «глупость» и «нелепость», как не оценки, вынесенные нашим разумом? Существуют ли эти явления, качества где-то за его пределами? Покажи мне их! — последняя фраза прозвучала как требование.
Естественно, что такого задания я выполнить не мог.
— Мы сами выдумываем описание, некие правила, по которым оно функционирует, и живем внутри, называя это миром. И эти правила, порожденные на самом деле нашим сознанием, становятся для нас непреложными законами, и их мы не можем нарушить, поскольку считаем объективными. Но единственное реально функционирующее правило… Ну же, думай!
— То, что нет никаких правил? — предположил я, и мы в унисон засмеялись.
Топор с хрустом вонзился в основание ствола, и дерево начало медленно падать. Слегка подтолкнув его, я дождался, пока оно свалится, и принялся по одной, без спешки обрубать ветви, начиная с самых толстых.
Зачем брату Пону понадобилось бревно, я не знал, да и знать не хотел.
Но если меня отправили за ним, значит, так нужно.
Покончив с сучьями, я распрямился и собрался было вытереть покрытый потом лоб. Но, забыв о нем, замер, недоверчиво уставился туда, где перед пышным кустом, глядя на меня выпученными буркалами цвета свежей зелени, стоял раскоряченный невысокий человек с шишками и наростами на лысой голове, со смуглой кожей и в набедренной повязке, под которой угадывалось нечто откровенно неприличных размеров.
— Са ват ди кхрап, — поздоровался я на всякий случай по-тайски.
Человек оскалился, показав черные острые зубы, при виде которых я вздрогнул, и зашипел, как змея. Я покрепче сжал рукоять топора — не пришлось бы защищаться, если этот урод, словно явившийся из голливудского фильма, имеет агрессивные намерения.
Но лысый обладатель набедренной повязки враскачку заковылял в сторону, и его облик начал меняться — на голове сверкнуло нечто похожее на золотую диадему, в руках оказался большой горшок из глины, тело будто вспучилось множеством корней, норовящих порвать кожу.
А потом он исчез, словно ушел в землю.
— Эй? — позвал я, оглядываясь.
Страха особого я не испытывал, лишь удивление и недоверие — скорее всего, это мне привиделось, не могут же подобные существа и в самом деле обитать в тайских лесах, да еще и в таком банальном месте, как окрестности Нонгкхая.
Хотя где-то не так далеко я чуть не столкнулся с тигром…
Осмотревшись еще раз и убедившись, что лес пустынен, я взвалил бревно на плечо и зашагал в сторону вата. Сгрузив его там, где было велено, я выждал, пока брат Пон одобрительно кивнет, и только потом рассказал, что видел.
— Эка невидаль, — заметил монах. — Ну, встретил ты кумбханда, и ладно.
— А разве они существуют? — спросил я и только потом осознал всю нелепость такого вопроса. — Я думал, что это подземные карлики такие, они служат кому-то из богов и стерегут всякие сокровища.
Когда-то давно, еще в детстве читал книжку, посвященную индийской мифологии, и кое-что запомнил.
— А ты сам-то существуешь? — поинтересовался монах самым ехидным тоном. — Поразмысли-ка над этим. Но потом. Сейчас же нас ждет очень важное и серьезное дело.
Он повел меня к реке, и мы спустились к мосткам, туда, где стирали белье и ловили раков. Там обнаружился один из подручных брата Пона, сидевший на корточках и державший веревку, которая уходила в воду.
Дождавшись приказа, он потянул за нее, и на поверхность вынырнуло нечто черное, бугристое.
Через мгновение я осознал, что это труп теленка: выклеванный птицами глаз, кишащая белыми жирными червями гнилая плоть, смрад, буквально сшибающий с ног. Отступив на шаг, я зажал рот ладонью.
— Смотри! Не отрывайся! — голос брата Пона хлестнул, словно кнут. — Вот она! Судьба, что ждет каждого из нас! И тебя тоже!
— Где вы это взяли? — спросил я, справившись с тошнотой.
— Река принесла, — вид у монаха был самый деловой. — Грех было не использовать. Представь, что тело, которое ты полагаешь своим, прекрасное и сильное, через не такой уж и долгий отрезок времени будет выглядеть так же, и еще хуже.
Я содрогнулся.
— Почему это кажется тебе страшным и отвратительным? Ведь это просто мясо? Большой кусок тухлятины. Ты же, увидев его, трясешься и едва не падаешь в обморок! Почему? — задавая такие вопросы, брат Пон напоминал инквизитора, в лапы которому попал нераскаянный еретик.
— Ну как же, оно же… — пробормотал я, будучи не в силах отвести взгляд от мерзкого зрелища.
— Так же в точности стали выглядеть величайшие правители мировой истории, чье могущество приводило в трепет континенты — Александр, Чингисхан, Наполеон, Сталин… — познания в истории у моего собеседника были удивительно обширными для тайского монаха, но имена он коверкал нещадно. — Смерть ждет даже таких, как они. Нечего и говорить об обычных людях.
Он говорил нараспев, монотонно и настойчиво.
— И если ты считаешь себя единственным хозяином твоего тела, то ты заблуждаешься. Уже сейчас в нем живут разного вида черви и прочие создания, слишком маленькие, чтобы их можно было разглядеть, а когда ты умрешь, они целиком захватят труп…
— Хватит, — выдавил я, пытаясь зажмуриться и не находя в себе сил для этого.
— Ты ведь умираешь прямо сейчас, — доверительно сообщил брат Пон, не обращая внимания на мое бурчание. — Начал двигаться к гибели с того момента, как родился. Ничто не в состоянии остановить этот процесс, как ничто не может затормозить скользящее по небу солнце…
Тут я не выдержал, отвернулся и начал блевать прямо в воду.
Меня по-прежнему поташнивало, озноб пробегал по спине, а перед глазами стоял мертвый теленок. Мы сидели под навесом, и брат Пон разглядывал меня с интересом, задумчиво потирая подбородок.
— Очень полезная штука — созерцание трупа, — сказал он, наконец. — Намного лучше было бы показать тебе свежее человеческое тело, но где его возьмешь в нашем захолустье? Если же разорить ближайшее кладбище, то полиция наведается к нам еще раз и уедет не с пустыми руками.
И монах захихикал, глядя, как я сражаюсь с рвотными позывами.
— Помнишь, я говорил тебе об описаниях? — спросил он, дождавшись, пока я утру со лба холодный пот.
— Да, помню.
— Причина того, что ты так реагируешь на труп, заключена в одном из описаний, спрятанных внутри твоей головы. Оно гласит: «Мертвый — это ужасно и омерзительно», хотя на самом деле это всего лишь кусок плоти, куда менее опасный, чем любое живое создание. Ну да, не очень приятный для наших органов чувств, но так и что с того? Попробуй взглянуть на него, отставив в сторону описание…
И брат Пон взял меня за локоть.
Я вновь оказался на берегу, смотрел на теленка в мутной воде Меконга, прекрасно осознавал, что это, но при этом не испытывал ни страха, ни отвращения, лишь нежелание до него дотронуться.
Я моргнул, и видение исчезло.
— Понимаешь? — спросил монах. — И все эти описания, вложенные в нас нами же самими с подачи родителей, воспитателей, учителей, просто старших, являются препятствиями на пути к свободе. Они искажают наше восприятие, заставляют нас видеть вещи определенным, жестко установленным образом, а иногда не видеть их вовсе. Например, кумбхандов не существует — говорило тебе твое описание, и ты в это верил до сегодняшнего дня и не замечал, даже когда сталкивался с ними нос к носу.
— А я сталкивался?
— Наверняка. Как и с другими необычными существами, что живут рядом с нами. Только их не видел, поскольку их нет.
Я вспомнил лопоухого мальчишку, приятеля детства, говорившего, что в заросшем овраге, отделявшем наш микрорайон от соседнего, живет водяной: мы над ним смеялись, а может быть, и зря, может, он в самом деле замечал нечто, недоступное другим?
— То, чем мы тут с тобой занимаемся, расшатало твою систему описаний, — продолжил брат Пон. — В ней появились трещины, прорехи, местами она рассыпалась. Уничтожить ее полностью ты сможешь только сам… Как?.. Ты знаешь ответ.
— Нужно выучиться замечать эти описания? — предположил я.
— Именно. Только осознание способно лишить их силы, а потом и уничтожить, — сказав это, монах замер, прикрыв глаза, то ли борясь с приступом боли, то ли погрузившись в размышления.
Поскольку он меня не отпустил, я сидел, размышляя о тех описаниях, что управляют моей жизнью. Всплывала какая-то ерунда — не мешай кипяченую воду с некипяченой; от мальчишек с Заречки нужно держаться подальше, ведь они воняют; всего можно добиться своими руками; мертвые заразны… кто-то из родственников это сказал, когда я был на похоронах бабушки.
Надо же, я тогда намертво забыл этот эпизод, а сейчас вспомнил.
Неужели именно он в конечном итоге вызвал то отвращение, что скрутило меня при виде теленка?
— Да, удивительно, до какой степени ты до сих пор отождествляешь себя с телом, — брат Пон вновь открыл глаза и смотрел на меня. — Хотя это для тебя нехарактерно. Существует на самом деле пять типов людей в зависимости от того, кем они в большей степени себя видят… Первый — это полагающие себя мускулами, костями и жилами. Второй — кто считает себя чувствами и эмоциями, третий — о тождествляющие себя с потоком мыслей, четвертый — растворяющие себя в потоке событий, и пятый, который встречается очень редко, — те, кто завязан на осознание.
— И к какому принадлежу я?
— А ты как считаешь?
Я задумался.
Тело меня всегда интересовало постольку поскольку, хотя я знал людей, на нем помешанных: качков, «стилистов» по жизни. Эмоциональных персон, особенно среди женщин, тоже встречал немало — «ах, я вся в чувствах, в волнениях», но сам к ним не принадлежал.
Рассудок — я то, что я думаю? Интеллектуалы…
События — я то, что со мной происходит?
Или осознание — я то, что я осознаю?
— Разум, — предположил я.
Брат Пон кивнул:
— Да, так и есть. У каждого типа людей свои сильные стороны и особые слабости. Каждому приходится одолевать свои препятствия на дороге мудрости, хотя есть и общие. Смотри, с этого момента ты сконцентрируешься на своих эмоциях, будешь сосредотачиваться на них, не отстраняться, чему ты неплохо выучился, а проживать с максимальной полнотой.
— Зачем?
— Это ты узнаешь несколько позже. Так тебе предстоит жить несколько дней. Естественно, про «это не я, это не мое» на этот срок придется забыть. Все понятно? — дождавшись моего кивка, монах закончил: — Тогда приступай. И шагай, помоги братьям. Нужно вырубить кустарник за храмом…
И весь этот день, орудуя топором или работая над одним из деревянных бодхисаттв, жуя рис или отмывая посуду, я старался обращать внимание на собственные эмоции. Обычно я их просто не замечал, если они не становились излишне назойливыми, а тут ловил малейшие признаки раздражения, печали, радости, эстетического удовольствия или отвращения.
Позволял им преувеличенно раздуваться, как парусу под ветром.
Это оказалось утомительным, но в то же время и интересным — я словно плыл в потоке, температура которого постоянно менялась, и разные течения волокли меня в противоположных направлениях. Со дна души вздымались глубинные порывы, напоминавшие прорвавшиеся ключи, а по поверхности ходили волны сиюминутных эмоций.
Последние крупицы алого порошка ссыпались с моей ладони.
Я вздохнул, отряхнул руки и только затем позволил себе оглядеть колесо судьбы: чудовище цвета крови держало в зубах огромный круг, по его внешнему ободу бежали двенадцать символов цепи взаимозависимого происхождения, внутри маячили шесть миров и животные, обозначающие три главных аффекта.
Неужели все, я закончил?
Или прямо сейчас произойдет нечто и все труды пойдут насмарку?
Я вскинул голову — нет, небо оставалось чистым, без намека на дождь, обезьяны, судя по воплям, резвились где-то далеко, диких свиней, что порой бродили в окрестностях вата, слышно не было.
А значит, можно позвать брата Пона.
Тот оглядел мое творение с бесстрастным видом.
— Ну как? — спросил я, не скрывая нетерпения, ощущая почти щенячий восторг, желание подскочить и завопить от радости, как могут позволить себе только дети или сумасшедшие.
— Достойно, — сказал монах. — Колесо готово. Теперь его нужно повернуть.
— Что? — экстаз затух, на меня словно вылили ведро холодной воды.
— Это всего лишь рисунок, и ты должен вдохнуть в него энергию, — терпеливо объяснил брат Пон. — Заставить двигаться, ну, если хочешь, конечно, чтобы жизнь твоя радикально изменилась.
— И как?
— Садись и созерцай точно так же, как ты созерцал дерево, пусть бхавачакра войдет в твое сознание, заполнит его до пределов, отпечатается там глубже, чем в этой почве. Запомни ее до малейшего штриха, оттенка цвета, бугорка на поверхности, расширения линии.
По собственному опыту я знал, что на подобное уйдет не меньше недели.
Но поскольку деваться было некуда, я покорно уселся и принялся разглядывать диаграмму. Монах некоторое время постоял у меня за спиной, а потом удалился, нарочито хрустя ветками.
Я водил глазами по фрагментам рисунка, отмечал детали — один глаз у змеи больше другого, горшок в руках горшечника кривой и покрыт трещинами, на крыше одного из божественных дворцов виднеются дыры…
Да что я за неумеха такой? Как мог допустить столько ошибок?!
Разочарование в себе накрыло меня, точно плотное, душное одеяло, солнечный свет померк. Я из последних сил уцепился за осознание того, что это всего лишь эмоция, что она сейчас пройдет.
Но едва я справился с ней, как отчаяние тараном ударило в солнечное сплетение: ничего у меня не выйдет, как можно чего-то добиться, сидя в лесу со свихнувшимися монахами?
Потом волна отхлынула, и я обнаружил себя задыхающимся, трясущимся от схлынувших эмоций.
Вторая попытка сосредоточиться закончилась тем, что я залюбовался переливом цвета в линиях колеса судьбы и гуляющими по нему тенями веток и листьев, которые нещадно качало ветром. Я попытался задавить эти чувства, но вспомнил инструкции брата Пона и отказался от этой затеи.
Промучился до вечера, но до нужной степени концентрации так и не добрался.
— Эмоции мешают мне работать с колесом судьбы, — пожаловался я, вернувшись в Тхам Пу. — Ничего не получается сделать, я просто себя не контролирую, меня словно ветром несет.
— Какие нехорошие эмоции, — монах покачал головой. — Ну что же… Отставь их в сторону и отождестви себя на несколько дней со своим телом, с его болями и радостями, с каплями пота, что щекочут брови, движением кала в кишечнике, с надутым мочевым пузырем и вспухающими прыщами.
Несмотря на, мягко говоря, не романтический текст, в его устах это прозвучало как поэма.
И я стал потоком физических ощущений.
Я замечал, когда начинала чесаться левая пятка, и отслеживал появление заусенца на пальце. Банальный поход в туалет приносил мне колоссальный объем впечатлений, а запахи, которых в джунглях много, порой едва не сбивали с ног, такими сильными они стали.
Но когда со всем этим я попытался сосредоточиться на бхавачакре, дело вновь не пошло. Полчаса я убил на то, чтобы отвлечься от того, что один из шейных позвонков чувствует себя некомфортно, затем постарался сесть так, чтобы ягодицы не посылали в мозг сигналов тревоги.
Это оказалось неожиданно трудной задачей.
А уж когда меня укусил комар, выбрав участок между пальцами на ноге, то я едва с ума не сошел от зуда.
В этот день я ничего не стал говорить брату Пону, хотя по ехидству, скользившему в его черных глазах, мог догадаться, что он все замечает. Сказал, что ничего не выходит, лишь следующим вечером, когда стало окончательно ясно, что в таком состоянии мне ничего не добиться.
— Великолепно, — заявил монах, точно я доложил об успехе. — Будь мыслями. Оседлай свой любимый поток разума и позволь ему вести тебя туда, куда ты захочешь. Вперед.
Я приободрился, но как стало ясно вскоре, совершенно зря.
Размышления, которым я давал волю, уводили меня в разных, иногда весьма причудливых направлениях. Я раздумывал о том, каким образом была изготовлена одежда, в которой хожу я и прочие обитатели вата, каким юридическим статусом обладает наше святилище, что за виды растений можно найти в джунглях и насколько местные леса похожи на чащобы Заира и Бразилии.
Остановить цепочку мыслей я, следуя указаниям брата Пона, не мог, и приходилось ждать, пока она совершенно не иссякала. Но ее место тут же занимала другая, такая же длинная и утомительная, и в покое мой разум если и пребывал, то какие-то мгновения.
Утомляло все это больше, чем поход с ведрами к источнику.
Когда я в очередной раз явился к монаху, собираясь рассказать, что ничего не выходит, он встретил меня сияющей улыбкой.
— И это тебе не нравится? — спросил он, хмурясь с преувеличенной заботливостью. — Попробуем тогда кое-что еще, а именно события…
— Но ведь со мной ничего не происходит! — возразил я.
— А ты уверен? — поинтересовался брат Пон. — Что ты считаешь событием?
— Ну… нечто яркое, такое… значительное…
— И много ли яркого и значительного было в той жизни, которую ты вел до приезда сюда?
Я задумался — можно ли считать событием поездку на пикник на Ко Лан, когда один тип из нашей компании чуть не утонул? или скучнейшую деловую встречу в Бангкоке, когда пришлось два часа выслушивать приторные любезности от тайских партнеров, испытывая желание вцепиться им в глотку? или драку в баре на Самете?
— Событие — это фрагмент хаотического потока жизни, который ты и только ты наделяешь значимостью, — мягко сказал брат Пон. — Им может быть дуновение ветра. Улыбка собеседника. И им может не стать визит в королевский дворец или ночь секса. Понимаешь?
О да, это я понимал очень хорошо.
— Но все равно, их же не очень много здесь…
— Так разве это плохо? — удивился монах. — Ты наконец управишься с бхавачакрой!
Как быстро выяснилось, он издевался.
Этот поток захватывал внимание не слабее, чем мысли, эмоции или телесные ощущения, хотя проявлялось это иначе. Проблема состояла в том, что я не мог наделить той самой значимостью созерцание колеса судьбы, а отвлекался на всякую ерунду вроде упавшей рядом веточки, пролетевшей над кронами хищной птицы или драки пары крупных жуков, что встретились у меня под боком.
Никогда бы не подумал, что могу считать это событиями!
— Остается сознание, — решительно заявил брат Пон, стоило мне отчитаться о новом провале.
— Но вы так мне и не объяснили, что это такое!
— Это то, что осознает тело, чувства, разум, события, то, что общее для этих вещей. Чтобы сосредоточиться на этой штуке, тебе придется сначала ее поймать, а это не проще, чем ухватить за хвост змею.
Я почесал висок, пытаясь сообразить, как действовать.
— Начни с осознания того, что ты ощущаешь, думаешь, переживаешь, делаешь, — посоветовал монах. — Каждый из этих феноменов имеет свое осознание, ступеньку к общему, комплексному, единому, наблюдающему за всем одновременно.
— Но не является ли то, о чем мы говорим, душой?
— Нет, поскольку оно распадается в момент смерти.
Сначала я не знал, за что взяться, и некоторое время пытался ухватить «осознание», разглядеть его за всем тем, что составляло внешнюю оболочку моего восприятия. Но затем случился прорыв, я осознал, что нечто, осуществляющее практику «схватывания», и есть искомый объект!
Обычный мир тут же превратился в яркое, медленно вращающееся колесо из сотен меняющихся обрывков чувственных данных, мыслей, воспоминаний, событийных схем. Не выходя из этого состояния, я отправился к спрятанному в джунглях чертежу, надеясь, что в этот-то раз с ним справлюсь.
Но подчеркнутое осознание стало препятствием еще большим, чем все остальное. Вскоре я сообразил, что раньше акцентировал не столько отдельные «потоки» моего существа, сколько их осознание, а теперь пытаюсь ухватить их единство, точно дровосек, вцепившийся в слишком большую охапку сучьев!
И под такой тяжестью я не мог не надорваться.
К брату Пону я пришел даже не в отчаянии, а в полном опустошении, какой-то оцепеневший.
— Ну что? — поинтересовался он. — Хотя можешь не отвечать, я все и так вижу. Понимаешь ли теперь, почему я заставил тебя этим заниматься?
Я собрался было сообщить, что не имею ни малейшего представления, но замер и напрягся, поскольку по самому краешку разума проскользнула некая интересная мысль…
— Ни один из пяти потоков не является мной, — проговорил я с усилием, пытаясь оформить догадку в слова. — Все они нечто внешнее, даже осознание, поскольку я могу… Можно от него отвлечься, посмотреть со стороны… А на себя со стороны не взглянешь!
— Еще можно добавить, что все они пусты, лишены истинного существования, лишь отражения твоего восприятия на той реальности, что окружает нас подобно исполинскому зеркалу.
Несколько мгновений я понимал, о чем он говорит, но затем догадка ушла, растворилась в суматошном колыхании мыслей.
— Теперь иди и созерцай бхавачакру в обычном своем состоянии, — сказал брат Пон. — И поторопись, времени осталось немного… рисунок уже начал понемногу оплывать…
Я вернулся к колесу судьбы тем же вечером и занялся обычной медитацией. Отдельные сегменты запали в память почти тут же, вплоть до малейших деталей, зато другие по непонятной причине я не мог запомнить, как ни старался.
И только на следующий день, проведя в джунглях много часов, я понял, что близок к успеху.
Закрыв глаза, я мог вообразить бхавачакру в подробностях, увеличить каждый из ее фрагментов, оценить цвет, глубину и толщину линий. Мелкие огрехи меня теперь совершенно не трогали, хотя я видел их все, вплоть до тех, что появились за последние дни, после того как я закончил работу.
Иногда мне начинало казаться, что колесо вращается, и я вместе с ним, но всякий раз это движение прекращалось мгновенно, стоило мне лишь сосредоточить на нем внимание.
Можно ли это считать «поворотом», которого хотел от меня брат Пон?
Меня терзали сомнения, и я решил пока не рапортовать об успехе, а продолжить созерцание на следующий день. Утром, покончив с делами, я отправился в джунгли, а когда добрался до бхавачакры, замер в ошеломлении, будучи не в силах понять, что же с ней не так.
Три рисунка внутреннего круга на месте, шесть миров, двенадцать звеньев…
Но почему слева, в точке, откуда я начинал рисовать, не слепец, а свисающая с ветки обезьяна? И свинья глядит не вверх, как должно быть, если смотреть с моего места, а вправо? Обители богов съехали вниз, а ады, изображенные мной в виде океана пламени с корчащимися в нем грешниками, оказались вверху?
Слишком много времени провел я, таращась на колесо судьбы, и не мог ошибиться!
Кто-то подобрался сюда в ночной тьме и перерисовал все?!
Невозможно!
Я подошел к бхавачакре и, опустившись на колени, провел пальцем по одной из канавок. Потом закрыл глаза и сравнил то, что видел сейчас, с хранящимся в памяти отпечатком.
Все дефекты остались на своих местах, это было то же самое колесо…
Но повернувшееся, причем каждый из кругов — по-разному!
Изумление мое перешло в восторг, тот сменился недоверием, и вновь накатила радость… Нет, похоже, что я, сам не зная как, все же выполнил задание брата Пона, привел бхавачакру в движение!
Монах внимательно оглядел рисунок, а затем кивнул.
— Да, ты справился, — сказал он просто.
— Но как такое возможно?
— Ты изменился, и окружающий мир тут же отреагировал на это, стал другим, — пояснил брат Пон. — Для того, кто постиг природу пустоты и обрел истину, подобные события в порядке вещей, ведь все на самом деле текуче и пластично, а мертвой и застывшей вселенную делает лишь наше закабаленное иллюзиями сознание.
— Но я не замечаю в себе никаких особенных изменений, — мрачно сообщил я и ничуть не покривил душой — мне искренне казалось, что я остался таким же, как и в тот день, когда пришел в Тхам Пу.
— Это лишь из-за недостатка наблюдательности, — хмыкнул брат Пон. — Смотри. Алчность больше не имеет над тобой той власти, какой она владела ранее. Невежество развеяно теми обширными знаниями, что ты приобрел здесь, не просто сидя на заднице и слушая мои мудрые речения или читая занудные книжки, а проверяя все на практике, в деле. Ненависть побеждена не до конца, но все равно ослаблена в значительной степени. Неужели этого мало?
— Это вещи совсем отвлеченные… — пробормотал я.
— А ты чего хотел — научиться ходить по воде, левитировать или превращать воду в вино? — брат Пон рассмеялся. — Это на самом деле не чудеса, а бессмысленная чепуха. Трансформация человека, очищение его сознания, обретение всех сокровищ мироздания — вот истинное чудо.
Звучало это красиво, но я все равно ощущал смутное недовольство.
— Пойдем дальше, — монах не собирался останавливаться. — Кое-что ты потерял. Обрел гораздо большее. Для начала — веру. Не в Бога или в какое-то учение, а в себя. Устойчивую способность поддерживать себя на пути к истине, что позволит тебе не сбиться с него даже без моих или еще чьих-то наставлений. Выработал прилежание, умение практиковать вещи, которые не несут быстрого удовольствия или материальных благ.
Ну да, тут он был прав — тот, прежний я, несмотря на все упорство, никогда бы не стал тратить часы на физическую работу без оплаты, на какие-то мутные упражнения и медитации.
— В-третьих, ты приступил к изучению гибкости, готовности действовать в любых обстоятельствах. Ты сбросил ярмо косности, начал расшатывать цепи привычек, описаний и эмоциональных зажимов.
Тут я осознал, почему в Тхам Пу не придерживались распорядка: то одна трапеза, то две, то вообще ничего, и всегда в разное время, как и подъем, как и все прочие дела, от стирки и уборки до служб в храме. В таких условиях нет шанса возникнуть новым привычкам, а старые, если и не разрушатся сами по себе, то значительно ослабнут.