Но отец хотел знать, что же все-таки произошло. Он тряхнул парня, свирепея, заводясь уже не на шутку.
— Убил бы его, — сказал отец, закуривая третью сигарету. — Ты меня знаешь, убил бы, и все.
Меня трясло. Я слушал, и у меня дрожали пальцы.
— И что потом?
— Спустил его с лестницы.
Я сглотнул.
— А мать? Что он с ней сделал?
Покачав головой, отец с силой выдохнул дым.
— Ничего он не сделал. Она так и не поняла, чего он хотел. Она уже легла, когда он пришел. Мать открыла, а он стал ее обнимать. Потом она рассказала, что парень это делал без насилия, но настойчиво, пьяно что-то бормоча, словно прося о чем-то. Она так и не поняла, о чем он просил, чего хотел. Конечно, сильно напугалась, стала его отталкивать, вырываться, разве что не кричать. А он все лез и лез, ласково так, как она сказала. Короче, я пришел вовремя, выгнал его, дал по шее и пнул еще вдогонку, а мы потом две ночи не спали.
— Переживали? — глупо спросил я.
— А как ты думаешь?
Я пожал плечом. Что можно сказать? Это и вправду было дико. Но вместе с тем, я ощутил, как в этот миг все во мне сложилось, все мои пустоты были заполнены, словно большой самосвал высыпал тяжелый песок, придавив меня изнутри.
— Как его звали?
— Да не помню, — устало сказал отец, бросая во тьму окурок. — Ты только матери не говори… Захочет — сама расскажет. Она потом плакала неделю, все твердила, что это мы тебя выгнали… Да… Бред конечно, а?.. Чего молчишь?
— Бред.
— Вот и я ей говорил, а она мне все свое… Ладно, пойдем спать.
Мы разошлись по разным комнатам. Мне постелили в моей, мать легла в спальне, а отец, как это и бывало, когда он выпивал, лег в зале.
Я лежал на твердых накрахмаленных простынях и не мог заснуть. Хотелось курить, но для этого нужно было идти через зал. Потом не выдержал и встал с кровати.
— Сынок, ты? — мать, оказывается, тоже не спала. Темнота выдавила ее силуэт, приподнявшийся над кроватью.
— Да, мам. Можно посижу с тобой?
Я подошел к постели и сел на край. Мать слегка подвинулась. Я сидел и смотрел на нее, на белеющую в темноте сорочку. Потом протянул руку и дотронулся до ее руки.
Она вздрогнула, словно обожглась.
— Не спится? — шепнула она.
Я молчал. Меня не было так долго, что казалось, будто это не я сижу на ее кровати и держу ее за руку. Как часто я мечтал об этом там, где ее не было рядом, когда мне было очень плохо.
— Мне было очень плохо, мама, — прошептал я.
— Плохо? — переспросила она, будто не расслышала. — Тебе было плохо, сынок?
На моих глазах выступили слезы. Я кивнул.
Она привлекла меня к себе и прижала к груди.
— А я чувствовала это — всякий раз у меня болело сердце, — говорила она, сжимая мою голову, мое мокрое лицо. — Но… Она замолчала, дрожа телом, потом продолжила:
— Но сейчас… иди спать… Слышишь, иди… Все будет хорошо.
Она как будто боялась меня. Отпустила и легла на подушку.
— Иди, — снова шепнула она.
Меня снова охватило растерянность и смущение.
Я не мог сказать ни слова, только кивал в ответ. Все то, что сдерживалось до сих пор, хлынуло наружу. Освобождаясь от бремени, я прощался с ним, и оно выходило из меня прочь, вновь оставляя во мне пустоту. Но эта пустота была иного рода. Я возвращался туда, куда до сих пор не мог вернуться — ни во снах, ни, тем более, наяву. И вот, вернувшись, не нашел себя прежнего и не узнал нынешнего, словно завис в каком-то другом измерении, между явью и сном, между «есть» и «было», — там, откуда нет возврата.
Отец тихонько похрапывал, мне не составило труда пройти мимо него, выйти на лоджию, закурить. Я курил, было тихо, потом в тишину, как камень, ухнул далекий паровозный крик, и она сразу же сомкнулась, пустив расходящиеся во все стороны круги.
Я лежал в своей постели, без сна, не думая о странном пришельце, — о том, кто бы это мог быть и как его звали, не перебирал по памяти своих сослуживцев, — лежал, уже твердо зная, что скоро снова уеду. Уеду, чтобы не возвращаться больше никогда.
РОЗОВЫЙ ФЛАМИНГО
Я был пьян и почти завалил ее на кровать. Она, в общем-то, особо и не сопротивлялась, только как-то вопросительно заглядывала мне в глаза.
Стыдно признаться, но похожа она была на Одри Хепберн. Я не вру, честное слово. Она была вылитая принцесса из «Римских каникул» Уайлера.
Короче, я пытался ее завалить, а она не сопротивлялась, поэтому мне приходилось бороться только со своим хмелем.
Она что-то шептала, пока я, как Иаков с ангелом, топтался на месте.
— Что? — наконец спросил я.
— Пойдем на улицу, — дошли до меня ее слова.
Неожиданно я легко согласился. «В рот компот, почему бы нет», — подумал, застегиваясь.
Она закрыла дверь комнаты, мы прошли по коридору, потом мимо вахты, потом вышли из общаги.
«Ро-зо-вый флами-и-инго, ди-тя зака-а-ата…» — неслось из окна на втором этаже.
— Летний вечер стянул трусы и показал всем свою большую ярко-красную залупу, — откомментировал я.
— А мне Свиридова нравится, — сказала она.
— Кто бы мог подумать.
Мы вышли на Фонтанку. Солнце наполовину село за дома. Недалеко находились верфи, кричали чайки. Я слышал над головой их клекот. Мы спустились по гранитным ступеням к самой воде, и там я ее довольно ощутимо прижал.
— У меня кружится голова, — произнесла она, переводя дух после затяжного поцелуя.
Ага, кому бы говорили! Я вообще держался за нее, чтобы только не свалиться в воду.
Но и впрямь, романтика перехлестывала через край. Нам было по двадцать с небольшим, мы находились в цент- ре красивейшего из городов и, как истинные дети заката, мучительно тискали друг друга.
Хмель подвинулся на полбилета и уступил место вожделению. Теперь они вдвоем восседали на одном стуле.
Мимо нас проплыл ментовский катер. Два мента загорали на палубе и тупо зырили на наши упражнения.
Это никуда не годилось. Мы снова поднялись на набережную.
— Хочешь, я покажу, где мы сидели с моим мужем? — вдруг предложила она.
Сидели? (Ее муж сидел в кустанайской колонии общего режима за наркоту.)
И еще у нее была (а! раз пошла маза выкладывать — тогда начистоту) годовалая дочь, — но не здесь, а у ее родителей.
Вот вам, бляхо, и Одри Хепберн, скажете вы.
— Покажи, — сказал я.
Мы обогнули верфи, потом какой-то институт соковыжимания, прошли зассанными дворами и оказались на берегу тихоструйной речки.
Это была Пряжка.
Черт, мне это понравилось.
Принцесса и наркоман на бережку Пряжки.
В этом было что-то пронзительное. Что-то, от чего веяло безысходностью и смертью. Тем, что находилось на противоположном полюсе от детей заката.
Мы сели на травянистый склон.
— Расскажи мне о нем, — попросил я.
Она вздохнула и посмотрела на воду.
— Его подставили, — сказала она. — Попросили принести немного на раскурку, а потом…
Начинается, подумал я с досадой. Как легко разрушить чужое, к чему не имеешь никакого отношения!
Я внимательно посмотрел на нее. Она больше походила на пацанку, чем на принцессу.
— А тебя резали? — вдруг спросила она.
Резали? В моем мозгу, как в тетрисе, никак не укладывалось это слово. Я пробовал и так, и эдак, пока, наконец, не допер.
— Конечно.
— Покажи, — попросила она.
Задрав футболку, я показал какой-то давнишний шрам.
Царапнул где-то гвоздем.
— Его — тоже, — сообщила она, потрогав пальцем мой живот. — Уже там, на зоне.
И, глядя в глаза, приблизила губы.
Несмотря на весь ее багаж, мне было хорошо. Более того, мне было офигительно.
Меня даже стало немного потряхивать. Пару раз на воде мелькнуло отражение розовых крыльев.
Белая ночь спустилась к нам на берег. Она никак не хотела сливаться с темной водой.
Наконец мы встали и двинули в сторону общаги.
За время сидения на берегу я к чему-то незримо приблизился, но чтобы дотронуться, нужно было сделать один маленький шаг.
Мой взгляд опустился под ноги, и я увидел, что она была в тапочках.
— Ты чего в тапках-то? — удивился я.
— А, — просто сказала она. — Некогда было переобуваться.
Вот оно. О, господи! Внезапно я почувствовал, как ктото потянул меня за сердце, вытягивая его в ее сторону.
По ходу, я неотвратимо влюблялся.
Подходя к общежитию, она замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась.
— Не хочу в общагу, — поморщилась она. — Сегодня тетя Клава на вахте, она моего мужа хорошо знает.
Мы вошли в парадную соседнего дома и на лифте поднялись на последний этаж. Дверь на чердак была открыта. Пахло голубями и еще черт знает чем. Через небольшое окошко мы вылезли на крышу. Сели на самый конек. Я прижал ее к себе.
Слева белела полоса залива. Горбатились портовые краны. Под нашими ногами в сером мареве лежал город. Я ощущал себя завоевателем. Сегодня я покорил его сердце.
— Какой ты сильный, — прошептала она.
Над нами захлопали крылья. Я оглянулся.
— Пойдем спать, — сказал я.
Мы спустились вниз, и я нашарил в темноте лежащую на керамзите дверь. Мы легли на нее, она прижалась ко мне всем телом. Да, пахло голубями и еще черт знает чем. Я стягивал с нее лосины. Помогая, она приподнимала зад. Все было до того прекрасно, что, бляхо, я дал задний ход. Не сейчас, думал я, гладя ее по голове. Только не сейчас.
Она уснула, а я лежал и слушал, как она спит. Потом осторожно встал и вылез на крышу.
Солнце снова собиралось появиться из-за горизонта. Я сел возле кирпичной трубы и сразу же услышал шум, преследующий меня на протяжении всей ночи.
Поглядев налево, я увидел большую птицу, стоящую на длинных ногах на самом краю конька.
— Ого, — вздрогнул я.
Первые лучи окрасили птицу в розовый цвет.
Она повела длинной шеей.
— Фламинго, — вслух подумал я. — Розовый.
— Точно, — ответила птица и щелкнула клювом.
Еще и разговаривает. Я растерянно шмыгнул носом.
— Ты правильно сделал, — сказала птица. — Я горжусь тобой.
— Ты о чем?
— О том, что не воспользовался ею.
Я пожал плечами.
— Ненавижу пошлость, — ответил я. — Трахаться на чердачной двери — верх пошлости.
Фламинго переступил ногами, приблизившись на шаг.
— Не обманывай себя. Тебя остановило ее замужество.
Ее дочь.
Я рассмеялся и сплюнул. Глупая птица.
— Сегодня я оттрахаю ее во все щели. Клянусь тебе.
Птица мотнула маленькой тупорылой головкой.
— Ты врешь мне. И себе врешь. Ты не такой.
— Какой, блядь, не такой?! — не выдержал я, но тут же, вспомнив о спящей, сбавил громкость. — Ты что несешь, голубка?
— Ты чистый и светлый, а то, что из тебя иногда выпирает, никак к тебе не относится.
Меня потихоньку стала доставать эта байда.
Чего-то я недопонимал.
— На самом деле, ты очень хороший, — частила птица, щелкая клювом. — Ты как дитя заката.
О-пана! Не надо было ей этого говорить. Я все понял.
Моментально.
— Ну-ка, — сказал я. — Подойди, пожалуйста, поближе.
Фламинго нерешительно смотрел на меня.
— Не бойся, — убеждал я. — Скажу чего-то на ушко.
Птица, стуча по металлу, подошла ко мне и наклонила красивую розовую головку.
Я взялся двумя руками за основание шеи и резко крутанул в разные стороны.
Солнце ярко-красной залупой выходило из-за горизонта.
ЗЕРКА ЛО
Я сказал Саньке: — Мне нужно зеркало. Чтобы в полный рост.
— В полный рост? — переспросил Санька. — Зачем тебе в полный рост?
Зеркало его не удивило. Всем нужно зеркало — что и говорить. В зеркалах много чего можно найти.
В нашей общаге было несколько зеркал. На каждом этаже по зеркалу. Хорошие зеркала, просто великолепные. Отражающие тебя с головы до ног. Восхитительные зеркала.
Я говорю Саньке: — Возьму с четвертого. Постоишь на шухере?
Санька только головой покачал. Опять твои штучки.
Опять, опять.
Через вахту зеркало не пронести. Мы завернули зеркало в покрывало и решили спустить с окна второго этажа. Я вышел на улицу, прошел в колодец, задрал голову. Санька перекинул сверток с зеркалом через подоконник и… выпустил его из рук.
— Блядь, — сказал я.
Санька сверху молча смотрел на меня. Я вытряхнул из покрывала осколки и поднялся в общагу.
— Прости, — сказал Санька. — Зеркало тяжелое.
— Следующее будет не легче, — ответил я. — Ты уж постарайся.
Третий этаж также остался без зеркала. Он словно ослеп, но меня уже несло. Я не мог остановиться.
Это зеркало не выдержала веревка. Она лопнула как раз в тот момент, когда я уже собирался его принять. Снова эхо отразило звук падения. Вытряхивая осколки, я сильно порезался. Побитые зеркала мне мстили. Мне хотелось кричать, меня колотила нервная дрожь.
— Хватит, — сказал Санька. — Остановись, ну его в жопу, это зеркало. Зачем тебе зеркало?
— Что?! Что ты сказал?! — я едва не орал. Трус! Он что, сможет спокойно спать после всего этого? После того, как они смеялись над нами! Все эти зеркала!
Теперь очередь дошла до второго этажа. Господи, я перебрал все! В моей голове мелькнула мысль, что же мы будем делать, когда останемся без зеркал, во что будем смот- реть, но я тут же выкинул ее вон. Мне нужно зеркало, сегодня, в этот вечер — до зарезу, и больше я ничего не хотел знать.
Я видел, что Саньку тоже колотит. И он смотрит на меня со страхом. Как я пеленаю последнее зеркало, как ребенка, и как дрожат мои пальцы. Это зеркало отражало мою страсть и его смятение. Жажду и тошноту. Сумасшествие и ужас познания. Кровь и пот. Упрек и наваждение…
Я ехал в автобусе. Прижимая зеркало к телу. Оно было почти в мой рост. Когда освободилось место, и я сел, оно стало больше меня. За окном плыл ночной город, шел снег. В автобусе было холодно, мои перебинтованные руки мерзли, но на душе было спокойно.
Потом я вышел на остановке, прошел по улице, зашел в подъезд дома. Поднялся на лифте на двенадцатый этаж. Позвонил в дверь.
— Что это? — спросила она, увидев меня с зеркалом в руках.
— Это зеркало, — ответил я.
— Зеркало, — повторила она. — Какой ты…
Она не договорила. Я развернул покрывало. Она подошла к зеркалу и отразилась в нем. Вся, с головы до ног. Ничего прекраснее я не видел.
Я думал, она хотя бы поцелует меня, но она просто сказала «спасибо». Я понял, что это все.
— Ладно, я пойду, — сказал я.
Она виновато кивнула.
Я шагнул за порог, и в зеркале закрылась дверь.
САМАЯ НЕКРАСИВАЯ
В то время мне никто не давал. Не знаю, почему так получалось, — я принимал это как факт. Красивые и легкие в общении девушки не воспринимали меня, словно чувст- вовали мою настороженность. Я и вправду боялся влюбиться и потерять себя. Меня и так было немного, — все складывалось не лучшим образом, и дополнительные проб- лемы были ни к чему. Может, дело было в этом? На любые вопросы я отвечал односложно: да, нет, — и девушки обычно быстро отваливали.
Конечно, я страдал от отсутствия женского участия. Все эти милые банальные фразочки, объятия, прикосновения, эти губы, ладони — всего этого не хватало мне до жути. Я жил один, ложился спать, не раздеваясь, и просыпался с первыми лучами солнца. Лежал без движения, с железобетонным стояком, слушая, как гремит под окном трамвай, будто звенят от напряжения мои чресла.
Однажды я всю ночь целовал во сне красивую женщину, а когда проснулся, на моих губах остался вкус ее губ.
Это было невыносимо. Во мне боролись страх любить и желание иметь. Страх потери и жажда насыщения.
И я нашел выход. Мне пришлось поступиться некоторыми своими принципами, но делать было нечего. Я пошел на это.
Таких некрасивых я еще не видел. Она была не просто уродлива, она была отвратительна. В какой-то момент мне стало интересно, насколько низко я упаду в поисках дна. Мы сидели в какой-то компании, пили алкоголь, и я время от времени бросал на нее косые взгляды, недоумевая, как она вообще оказалась среди нас. Как такие вообще выходят на свет.
Где-то я слышал, что, выбирая женщину, мужчина всегда идет на риск. Почему-то раньше я считал, что это касается только красивых женщин. Мужчина рискует своим здоровьем, кошельком, жизнью, наконец. То есть всем тем, чем я не желал рисковать. Что же оставалось при другом раскладе? Неужели, выбирая неказистую, я подписывался под своей трусостью?
Если и так, мне было плевать. Я был хорошо пьян, и мой член также затуманил свою головку.
Провожая, я довел ее до самой общаги. Потом мы пробирались, как воры, через вахту. Мы действительно как будто что-то воровали друг у друга, но что — понять было сложно. Поднимались по лестнице, глядя на ступени.
В комнате я сразу накинулся на нее. Она не включила свет, и это было очень кстати. Передо мной был лишь силуэт, она тоже видела не больше. Я начал ее раздевать, но тут она что-то залепетала мне на ухо.
— Что? — не понял я, продолжая стаскивать с ее толстых ног колготки.
— Мне нельзя, — донесся до меня ее писк.
— Почему это? — изумился я, словно она сообщила, что беременна самим Христом.
У нее были месячные. Она на четверть была заполнена отработанной кровью.
— Это серьезно, давай в другой раз. Давай встретимся еще, и тогда все — что хочешь.
Черт, я об этом даже думать не мог! Встретиться еще раз. Это было невообразимо. У нее была большая грудь и какие-то непонятные крючочки на бюстгальтере — вот что занимало мой ум. Грудь была большой и мягкой, и такой
горячей, словно это был хлеб, только что испеченный моими собственными руками. Не отвечая на ее уговоры, я стянул с нее трусы.
Там было мокро, да, от крови ли, от вожделения? И то и другое встретило меня, когда я вбурился в нее, как вворачиваются в недра земли в поисках нефти. Она задрала свои короткие ноги к потолку и задергала ими в такт подземным толчкам. Мое лицо было в санти- метрах от ее лица, я приблизился вплотную и нашел ее губы. Похоть затмила вкус, я все вбивал и вбивал в нее невидимые гвозди, забыв обо всем, как сумасшедший плотник. Потом ножки деревянной кровати подломились, и я вошел так глубоко, словно провалился туда по пояс.
Под утро мы пошли в душ, который находился тут же, на этаже. Стояли рядом, я отмывал свой окровавленный пах. Мой член был в крови, как будто я им кого-то зарезал.
У нее были длинные, собранные в толстую косу волосы и пухлые щеки. Плохая кожа на лице. Я старался не смот- реть, мы почти ни о чем не говорили. Только «да» и «нет».
Этого хватало.
Помывшись, я сразу ушел. Она не стала спрашивать, приду ли я снова, когда меня ждать. Я тоже не поднимал эту тему, думая, что ноги моей больше здесь не будет. Но через неделю заявился снова.
Я был так пьян, что не помню, как оказался в этой комнате. Очнувшись, я увидел ее. Она раскачивалась на мне, в комнате горел торшер, и я, лежа на спине, долго смотрел на свой член, который то появлялся, то исчезал. Она сидела на нем, спиной ко мне, под левой лопаткой у нее были две большие розовые родинки. Как шрамы от пуль, пиф-паф, два раза. Она раскачивалась, словно собиралась оттолк- нуться и прыгнуть прямо в окно, черневшее перед ней, а я ничего не чувствовал. Где-то в этой ночи была любовь, где-то там она наверняка была, ее нужно было только найти. Мы оба были лишены любви. Я не хотел или боялся, а она?..
А она оказалась не так проста. В ту же ночь пошли упреки.
— Ты ходишь ко мне только трахаться, — были ее слова.
— Тебе плохо? — пожимал я плечами.
— Я чувствую себя… — она замолчала, не в силах произнес- ти слово блядь.
Для бляди она была слишком уродлива.
— Ну давай сходим в Эрмитаж, — предложил я.
— Завтра? — Давай завтра… — Ты красивый.
— Я-то? Да брось…
— Нет. Ты красивый.
Наутро, попив чаю, я сматывался, оставляя ее одну. Все, говорил себе, это точно в последний раз. Но потом через какое-то время возвращался.
Я видел, как женятся, привыкая друг к другу. Как женятся по залету. Или даже просто за компанию. То, чего я боялся, здесь выглядело не страшным.
Мне начало нравиться бывать у нее.
— Давай, теперь надень вот это пальто, — говорил я, дрожа от возбуждения, как от промозглого ветра.
— Может, поедим сначала? — говорила она то ли в шутку, то ли всерьез.
— Надевай пальто, сучка, — я шутливо хлестал ладонью по ее рыхлой заднице.
— Ай, — говорила она.
Странные ощущения испытываешь, когда ебешь того, кого ебать не следовало бы. Переступая через запрет.
Потом, все эти наряды — со стороны это могло показаться извращением. Она была безропотной и смешной, но чтото было в ней такое, что убивало смех в самом его зародыше. Над некрасивостью смеяться грешно, это бесчеловечно, говорил я себе, глядя, как она пытается угодить. Но это и возбуждало, все ее нелепые старания, все позы, принимаемые ею, были трагичны, как в немом кино, когда знаешь, что актеров давно уже нет в живых.
Я пытался учить ее грязным манерам. Я думал, что мат мог бы внести необходимую гармонию, ведь нецензурная брань есть в какой-то степени вызов. Ее уродливость была неживой, обреченной, ей не хватало пыла, чтобы она могла заиграть красками.
— Блядь, — говорил я ей. — Скажи «блядь»!
Она мотала своим уродливым лицом туда-сюда, и только щеки тряслись яростно в ответ.
Однажды меня не было почти месяц. Наша связь вселила в меня уверенность, и я завел вполне симпатичную подругу, хотя с ней было непросто. Волей-неволей я сравнивал, и красота часто проигрывала.
Напившись в очередной раз, я снова оказался в знакомой постели.
— А я научилась сосать, — сказала она и следующим движением припала к моему паху.
— Где же это? — я равнодушно наблюдал за ее стараниями.
— Тебя не было, и я переспала кое с кем, — обхватив ствол двумя пальцами, ответила она.
— Вот как?
— Да. И он мне заплатил.
Я не знал, что мне сказать на это.
Она снова взялась за минет, если это можно было так назвать. Ее лицо с моим членом во рту вызвало у меня приступ печали.
Еще через пару месяцев она сказала мне, что залетела. Не от меня — от того перца, которому отдалась за деньги в мое отсутствие.
— Что будешь делать? — спросил я.
— Аборт, что же еще, — ответила она легко. — У нас в группе почти все через это прошли.
Она имела в виду институтскую группу, где училась, но я почему-то подумал о группе некоего подвида. Словно она принадлежала другому классу женских особей, у которых аборт — дело обычное.
— Пойдем в Эрмитаж?
— Конечно.
— Завтра?
— Посмотрим.
Утром она плакала мне в колени.
— Я некрасивая, да? Ну, скажи, очень некрасивая? Поэтому ты не хочешь гулять со мной?
Боже мой, неужели ты сама не знаешь?
— Ну что ты, — говорил я, закуривая.
— Что я?! Ну что я?! — она почти кричала, захлебываясь от рыданий.
Некрасивые женщины плачут омерзительно.
— Ладно, я пойду.
— Иди. Иди, понял! И больше не приходи! Больше не нужно приходить, понял?!
Я молча одевался.
— Ты понял?!
— Понял, понял.
— Ну вот и все.
— Ладно.
Когда я уходил, она смотрела мне вслед.
Я обернулся.
— Прости меня.
Ее лицо исказила судорога. Как молния сверкнула.
— Пошел на хуй!
— Что? — опешил я.
— Пошел ты на хуй! Ненавижу! Чтоб я тебя больше не видела здесь! И нигде больше!
Я спускался по лестнице, и ее голос все еще звенел в моих ушах.
Ее лицо было некрасивым, как прежде, но что-то изменилось в нем.
Я вышел на улицу, и солнце приласкало меня, как в последний раз.
БОЛЕЗНЬ РОСТА
Мы ехали в ночном трамвае, сидели друг против друга, касаясь коленями, и ее коленные чашечки были значительно выше моих. Ну да, об этом я и говорю: она была выше меня на голову. Это сбивало с толку: чего на самом деле она хочет от меня? Еще она была красива, умна, утонченна, она была создана для любви, но я никак не мог испытать чувство нежности, хотя и искал ее в себе весь этот вечер — с первой минуты нашего знакомства, — искал нежность и не находил. Вместо этого я испытывал неловкость, как будто обманывал чьи-то надежды, ничего, впрочем, не обещая, но ведь и не отвергая? Я был скован ее пристальным вниманием, как будто она уже стягивала с меня штаны с намерением посмотреть, каков у меня член, подойдет ли он ей, когда встанет и будет ли достаточно тверд, чтобы…
Все-таки, я кретин. Закомплексованный с головы до ног, сжавшийся в комок, сопливый мальчишка, изо всех сил старающийся выглядеть раскованным и знающим себе цену пьяным ловеласом. И если хмель еще действительно не прошел и шумел в моей голове, то он сейчас не мог мне помочь, скорее, мешал. Если бы я был трезв, я бы сразу дал ей понять, что ничего не будет.
Ее звали Леной. Леночкой. Она была выше меня на двадцать сантиметров, а я называл ее Леночкой. Это было забавно, если бы не добавляло мне грусти. Печаль вспыхивала и гасла, как свет в пустом громыхающем вагоне гас и вспыхивал от перепада напряжения. Я провожал ее на Петроградку — там она снимала комнату.
Мы вышли на какой-то остановке и пошли куда-то направо вдоль темной улицы, освещенной кое-где больным желтушным светом. Наши тени росли и, уменьшаясь, сходили на нет, и я старался не смотреть на них, потому что эти кривляющиеся твари смеялись надо мной, отражая истинные размеры комизма происходящего. Мы дошли до какого-то пятиэтажного кирпичного дома, похожего на обыкновенную хрущевку (это на Петроградке-то!), и вошли в подъезд. Она остановилась на площадке первого этажа, роясь в сумочке в поисках ключей, слегка наклонившись, а я стоял, как дурак, рядом, вытягиваясь в полный рост, едва не вставая на носки. «Ты будешь ее ебать?» — крутился в моей голове вопрос, но, все время повторяясь, фраза теряла вопросительный знак и становилась утвердительной. Она как бы подмигивала мне, подначивая своей откровенностью: не парься, в постели все одинаковые, в горизонтальном положении рост не имеет значения. А что тогда имело значение? Моя потерянная нежность, ее желание впустить меня в себя или же еще что-то, что находилось где-то посередине этих импульсов?
Наконец, мы очутились внутри. «Тише, — прошептала она, указывая на закрытую дверь одной из двух комнат. — Соседка уже спит».
Я думал, она даст мне тапочки, а сама останется босиком — в этом случае я бы добрал пару сантиметров, но тапочек не оказалось. Мы вошли в комнату, она включила свет, и я сразу увидел диван, на котором это произойдет. Это как дежа вю. Мне показалось, что когда-то (и не однажды) я занимался сексом на этом диване, — ну, может, на похожем, какая разница. Если это так, то каждый мужчина приходит к незнакомой женщине со своим диваном, если у него есть желание, и она не противится ему. Наверное, так. Значит, и я, сукин сын, притащил его в эту комнату, хотя и уверял себя по дороге, что не хочу ничего такого, а сам все время, надрываясь, пер его на своем горбу. Да, этот старый потрепанный диван, я знал каждую пружину в его темном нутре.
— Садись, — сказала Леночка, приглашая меня на мой диван.
В комнате стоял стол, заваленный книгами, исписанными листами, две немытые чашки ютились на самом его краю. Пара стульев, книжный шкаф, шифоньер с большим зеркалом, на окне отсутствовали занавески, и стекло до половины было завешено газетами. Под самым потолком — невзрачная люстра.
Пока я что-то там листал, она сходила в ванную и вышла оттуда с мокрыми волосами. На ней был банный халат, и она была в тапочках. Значит, все-таки они у нее были.
— У меня одна подушка, так что… — Леночка не договорила. — Ты пойдешь под душ?
Черт, ну почему я такой неповоротливый? Я стоял под струями теплой воды и думал, что вот мне уже двадцать пять и я вряд ли уже вырасту. Я глядел на свой поникший член, по которому весело бежала вода. Он тоже вряд ли вырастет. Я смотрел на свои ступни и думал, что неплохо бы еще постричь ногти. Выйти сейчас и спросить у Леночки, есть ли у нее ножницы. Маленькие маникюрные ножницы. Она будет рыться в нижнем ящике шифоньера, задрав голую попку, а мой член в это время будет расти. Я взял с полки зубную щетку — ее ли, соседки — и стал драить зубы. Хотя бы здесь не дать маху, дышать на нее поморином, когда дело дойдет до главного.
Леночка уже расправила постель и лежала под покрывалом, глядя, как я вхожу в комнату.
— Я забыла показать тебе мою зубную щетку, — сказала она.
— Я не чищу на ночь зубы, — глупо соврал я, отводя взгляд от ее глаз.
— Ложись, — сказала она.
— Выключить свет?
— Конечно.
Я щелкнул выключателем и лег рядом. Залез под покрывало, коснувшись ее обнаженного тела. Оно было чужим, хотя и теплым, как родное. От него пахло мылом, у меня были длинные ногти на ногах, зато рот благоухал, и можно было приступать к решительным действиям. Но как-то все изначально шло не так, словно это она, а не я вел ее к такой развязке, — вела и в самый последний момент остановилась, передавая мне инициативу. Да ведь так и было. И что я должен был теперь делать? Снимать трусы или нет? Прос- то приспустить их и начать целоваться? Молча полезть на нее, как на гору? Черт, это было невыносимо — никогда не думал, что окажусь в такой ситуации. Она лежала рядом в пяти сантиметрах и ждала.