DE HISTORIAE HERODOTEAE FONTIBUS scripsit Hugo Panofsky, Berolini, 1884.
[165] На страницах этого же издания два года тому назад (апрель 1886 г.) мы старались познакомить читателей с крайне скептическим отношением Сейса к Геродоту и умерить значение выводов, к которым приходит английский ориенталист в вопросе о степени достоверности "отца истории". На сей раз мы имеем дело с немецким, очевидно, молодым филологом, заключения которого о достоинстве исторической части Геродотова сочинения, а равно и литературных приемах древнего историка в сущности еще менее благоприятны для имени этого последнего, чем слишком строгий приговор английского ученого. Показаться убедительными они могут тем скорее, что критик не скупится на цитаты и от времени до времени выписывает из Геродота длинные ряды выражений на целые страницы. Для большей убедительности он сопоставляет выражения Геродота с аналогичными местами Фукидида, Платона, Аристотеля и многих других писателей не только эллинских, но и римских. А. Бауэр в брошюре, написанной в защиту Фукидида против нападок Мюллер-Штрюбинга, скорбит о том, что в последнее время в филологической литературе проявляется наклонность развенчивать во что бы то ни стало славные имена древности – Геродота, Фукидида, Перикла и др.[1] На наш взгляд явление это не представляет ничего [166] огорчающего, свидетельствуя прежде всего о свободе научной мысли, о разносторонности и самостоятельности в оценке личностей и событий античной древности, которая (оценка) не может не меняться по мере развития исторических знаний вообще и совершенствования исторических приемов. Будет ли это Сейс, или Мюллер-Штрюбинг, Шпейдер, развенчивающий Диодора, или Пфлуг-Гарртунг, отрицающий военные дарования Перикла, – каждый из них вызывает в литературе новый пересмотр материала, оживляет старые вопросы, рядом с сомнительными или явно несостоятельными заключениями вносит новое освещение предмета, предлагает новую группировку данных, доля истины которых составляет положительное приобретение в системе наших знаний об античном мире.
В частности те данные и положения, от которых отправляется Панофский, заключают в себе не мало верного и поучительного, с чем соглашается и один из новейших издателей и критиков Геродота Калленберг[2]. Неудача его объясняется поспешностью некоторых обобщений, а также неясностью представлений автора о тех пределах, до которых в наше время может простираться обоснованное знание литературных приемов древнего писателя, и за которыми открывается широкое поле для всевозможных догадок, ни для кого не обязательных. Само положение Панофского страдает обрывочностью, недостатком последовательности в аргументации, почему нередки повторения и обратные ссылки на протяжении всего 69 страниц; наконец, латинский язык исследования посредственный, а греческие тексты пестрят опечатками.
Верные наблюдения автора, разбросанные в разных местах, могут быть сведены к следующему: во-первых, такие выражения Геродота, как: "говорят", "говорили", "существует рассказ", "слышал", "узнал из расспросов" и пр. (λέγεται, λέγουσι, ἔλεγον, φασί, ἔφασαν, λόγος, ἐστί, ἀκούων, ἤκουον, ἤκουσα, ἀκούσας, πυνθἀνομαι, ἐπυνθανόμην и пр.), вовсе еще не означают, что во всех относящихся сюда местах Геродот отмечает устные источники; те же самые выражения применимы, как у Геродота, так и у других древних писателей, и к заимствованиям из литературных пособий, имевшихся у авторов под руками. Так, у Геродота есть несомненные примеры употребления глаголов λέγειν и ἀκόειν в смысле писать и [167] читать. В рассказе о том, как Гарпаг сообщил Киру план восстания против Астиага, говорится между прочим о письме, вложенном в зайца: "письмо гласило следующее" (τὰ… γράμματα ἔλεγε τάδε I 124), а о Кире, прочитавшем письмо, автор выражается: ἀκούσας ταῦτα ό Κῦρος κτλ. (I 125). Аристея Проконнесского Геродот помещает века за три до своего времени; по крайней мере (IV 15) он рассказывает о событии, случившемся 240 лет спустя после вторичного исчезновения Аристея; между тем письменное замечание этого чудодея об исседонах Геродот передает под словом ἔφασε (IV 16); тот же Аристей писал в поэме об аримаспах, что они живут выше исседонов, а у Геродота читаем: ἔφη ̓Αριστέης κτλ. (IV 13). В смысле записанных преданий и чтения таковых Фукидид употребляет слова: ἀκόη, ἀκοαί, τὰ λεγομένα, ἀκούειν (I 4, 20, 23, 73; VI 54; VII 87). У Платона, Полибия, Дионисия Галикарнасского, Плутарха, Лукиана, Павсания и др. глаголы ἀκούειν, ἀκροᾶσθαι имеют нередко значение читать, а не слушать, οἱ ἀκούοντες или οἱ ἀκροώμενοι (читатели)[3].
Во-вторых, у Геродота можно отметить немало таких случаев, в которых вопреки значению термина λέγειν и пр., трудно или совершенно невозможно допустить непосредственное общение автора с названными у него свидетелями. Так, не подлежит никакому сомнению, что Геродот не был ни у аргиппеев, ни у исседонов, помещаемых им приблизительно в северо-восточном углу нынешней России, – однако это не мешает ему выражаться в таком роде: "эти плешивые"[4], то есть аргиппеи, "говорить" (οἱ δὲ φαλακροἱ οὗτοι λέγουσι IV 25), при чем о посредствующих свидетелях не говорится ни слова; точно также о месте жительства аримаспов Геродот говорит со слов исседонов, у которых, как он сам объясняет, он не был: Ἰσσηδόνες εἰσὶ οἱ λέγοντες μουνοφθάλμους κτλ. (IV 27). Не говорил Геродот и с ливийцами, чему, по-видимому, противоречат такие выражения, как ὡς δὴ λέγονταί γε ὑπὸ Λιβύων (IV 191). Мало того: туземцам приписываются иногда рассказы (λέγουσι) или суждения, невозможные в их устах. Так, например, один из отдаленных народцев в западной Ливии производит чтимую им Афину от Посейдона и Тритониды (Αὐσέες… τὴν δὲ Ἀθηναίην φασὶ [168] Ποσειδέωνος εἶναι θυγατέρα καὶ τῆς Τριτωνίδος λίμνης IV 180); максии, также ливийский народ, производили себя будто бы от троянцев (Μάξυες… φασὶ δὲ οὗτοι εἶναι τῶν ἐκ Τροίης ἀνδρῶν IV 191); сами тавры будто бы говорят, что чтимая ими богиня есть ни кто иная, как дочь Агамемнона Ифигения (IV 103); еще менее возможен рассказ скифов понтийских о причине господствовавшей в их среде так называемой женской болезни, ниспосланной на них будто бы в наказание за ограбление храма Афродиты Урании в Аскалоне, при чем сам факт ограбления приурочивается к походу скифов на Сирию, которого на самом деле не было, и о котором поэтому не могли говорить скифы[5].
Приведенные выше данные не позволяют сомневаться в том, что поле непосредственного наблюдения Геродота и личных расспросов живых свидетелей было в действительности не столь велико, как можно бы судить по обилию в "Музах" выражений: "говорит", "говорили", "слышал" и т. п. Часть таких выражений должна относиться к письменным свидетельствам предшественников Геродота, другая часть – к показаниям посредствующих свидетелей, обходимых у историка молчанием. Что касается этих последних, то они могли быть прежде всего эллины, рассеянные по разным странам тогдашнего мира, а равно туземцы, от временами посещавшие эллинские города, владевшие обрывочными сведениями о прошлом своих соплеменников и эллинов, большей частью не критически относившиеся к слышанному и нередко смешивавшие действительность с вымыслом, беззаботные относительно хронологии, топографии, мер и пр. Вот почему Масперо с полным основанием мог сказать, что если памятники говорят или когда-нибудь скажут о деяниях исторических Хеопсов, Рамсесов, Тутмосов, то Геродот передает рассказы о них, ходившие на улицах Мемфиса[6], – наблюдение вовсе не принимаемое во внимание [169] Панофским или оставшееся ему неизвестным. Между тем оно столь же применимо и к другим странам, посещенным и описанным "отцом истории", притом не только к странам варварским, но в некоторой мере и к эллинским.
До составления Геродотом своих "Историй" в эллинской письменности было не мало опытов так называемых кругосветных описаний (περίοδος γῆς или περιήγησις γῆς), историй отдельных городов (κτίσεις πόλεων), племен, родов, фамилий и т. п. (γενεαλογίαι). Подобно другим древним историкам, Геродот не имеет обыкновения называть письменных источников своих известий, разве в тех только случаях, когда шел в разрез с показаниями предшественника. В тоне решительного осуждения он высказывается о Гекатее (II 143), знает о путешествии Скилака в Индию, совершенном по поручению Дария (IV 44), и весьма вероятно, что некоторыми сведениями об Индии Геродот обязан был сочинению этого писателя; Геродоту не безызвестны были труды и других предшественников. С наибольшей ясностью он намекает на пифагорейцев при упоминании о веровании египтян в бессмертие души (II 123), хотя все-таки только намекает на знакомство свое с их сочинениями. Со значительной вероятностью можно допустить, что Геродот во многих случаях имеет в виду письменные источники, когда употребляет выражение "говорят" и другие подобные. Так, один из предшественников Геродота, Ферекид, говорит или то же самое, что читаем у Геродота, например, о Дионисе (II 146 сравн. Ферекид, фрагмент 46 М.), или то, против чего полемизирует Геродот (II 45 ср. Ферекид, фрагм. 33). Ксанф лидиец на основании некоторых положительных данных заключал, что части Фригии, Матиены и пр. были некогда покрыты водой (фрагм. 3); Геродот (II 10) замечает, что равнина Меандра и прилегающие к ней области составляли некогда морской залив. Гекатей составил, между прочим, подробное описание Египта, и зависимость Геродота от Гекатея теперь почти не оспаривается. Панофский (на стр. 10) собрал свидетельства древних о заимствовании "отцом истории" многих известий от своего предшественника, [170] причем ни одним словом он не дает понять читателю подлинный источник заимствованных известий. Вообще Панофский (на стр. 5) называет сочинения предшественников Геродота, содержавшие в себе сведения о тех же странах, о которых говорит и Геродот. Он указывает, наконец, и на то, что многие позднейшие писатели, как Фукидид, Платон, Аристотель, Страбон, Диодор и др., говорят о многих событиях и местностях, упоминаемых Геродотом, с бо́льшими подробностями, чем этот последний, и заключает отсюда, что "отец истории" воспользовался для своих историй только некоторой частью известий, содержавшихся в трудах его предшественников.
Однако Панофский идет гораздо дальше и высказывает такие положения, которые никоим образом не могут быть приняты. Если выражения "говорят", "слышал" и т. п. не всегда указывают на устные источники, то от критика требуется особая осторожность в определении тех частей геродотовой Истории, которые с достоверностью или, по крайне мере, со значительной вероятностью могут быть сведены к источникам письменным. Неверность или невозможность известия, передаваемого Геродотом со слов свидетелей, вовсе не служит ручательством того, что автор заимствовал передаваемое известие из какого-либо сочинения, как в этом многократно уверяет Панофский: невероятное или невозможное све́дение могло быть получено от посредствующего устного свидетеля, плохо осведомленного в предмете сообщения; Геродот мог записать его с тем же доверием или сомнением, с каким оно записывалось и его предшественниками. Панофский не приводит, да и не может привести, никаких оснований, по которым мы обязаны приписывать в этих случаях первенство не Геродоту, а кому-либо из его предшественников. Напротив, любознательность "отца истории", не учитываемая и новым критиком, наклонность к скептицизму, засвидетельствованное самим сочинением, готовность его проверять получаемые известия на месте, наконец, путешествия Геродота по разным городам и странам, все это дает основание заключать, что он не довольствовался одним показанием, хотя бы и записанным, и обращался за проверкой или пополнением сведений к различным источникам. Открытие демотической хроники[7] и [171] египетских сказок, во многом объясненных Масперо и сличенных с Геродотом, не оставляют сомнения в том, что историк наш в отношении Египта большей частью верно следовал народной традиции.
Далее, наличность одинаковых или сходных известий у Геродота, у предшественников его и у позднейших писателей вовсе не есть еще доказательства заимствования "отцом истории" из письменного источника, как в том желает уверить нас Панофский. Различные писатели, независимо один от другого, могли слышать от своих свидетелей одни и те же известия об одних и тех же предметах; могли получать различные варианты, более или менее обстоятельные. Ничего этого Панофский не принимает во внимание. Между тем, если для него имеют решающее значение показания позднейших писателей о плагиатах Геродота, то он обязан был оценить по достоинству и показания другого рода. С раннего времени Геродот начал пользоваться довольно широкой известностью; преобладающее мнение о достоверности его Истории было отрицательное, по крайней мере, в кружках людей образованных. Аристофан и Фукидид или смеются над ним, или полемизируют с ним; Аристотель, Цицерон, Страбон и другие позднейшие писатели упрекают его за ошибки или сознательную ложь; писатели эти имели в своих руках и многие из тех сочинений, которые Панофский называет источниками геродотовых известий, и однако же, за исключением Гекатея, не называется ни один из ранних писателей, как источник Геродота, и вся ответственность за ошибочные или ложные известия вываливается на "отца истории"[8]. Если древние свидетели молчат о плагиатах, если мы не имеем в уцелевших фрагментах первых историков ясных или вероятных доказательств зависимости от них Геродота, то уверения Панофского остаются голословными и ни для кого не убедительными, и никто не может согласиться со способом его доказательств. Отправляясь от вероятного наблюдения, что λέγουσι, λέγεται и т. п. имеют не всегда значение "говорят" в собственном смысле этих слов, он переходит в другую крайность и силится доказать обратное положение, именно: выражения говорят и т. п. означают, по его мнению, в огромном большинстве случаев, что Геродот черпал [172] передаваемые в этих местах известия из письменных источников!... Он идет еще дальше, уже совсем не стесняясь отсутствием доказательств. Так он уверяет, что многие известия или, точнее, мотивы поведения, объяснения событий, передаваемые со слов разных лиц, обычно не называемых по именам, не что иное, как собственные измышления автора, выдаваемые под видом сообщений со стороны. По уверению Панофского, Геродот нигде не слышал, нигде не вычитывал, будто эллинские культы божеств заимствованы от египтян; так он думал сам и совершенно произвольно мнение свое облек в форму суждений египтян (II 50; Panofsky, 24); равным образом персам приписывает историк рассуждения о причинах вражды между азиатскими народами и эллинами (I 1), тогда как – уверяет Панофский – рассуждения эти были только формой, в которую Геродот вложил собственное мнение (стр. 20). Таких случаев критик приводит множество; но характернее всего выступает манера критика в соображениях по поводу мифа о Елене, исправленного историком со слов египтян (II 113, 116, 118, 120). Критик говорит, что никаких поправок к общераспространенному среди эллинов рассказу о Елене Геродот не мог слышать в Египте; свои собственные поправки он, будто бы, влагает для вящей убедительности в уста египтян; при этом критик заканчивает: suo autem Marte divinum vatem (то есть, Гомера) corrigere cum summae temeritatis Herodoto videretur, finxit aliorum et barbarorum quidem doctissimorum narrationem sibi probatam esse (стр. 22). Точно также сочинены историком: рассказ фивских жрецов об учреждении оракулов в Додоне и Ливии (II 54 – 57; Panofsky, 23), рассказы колхидян и египтян о взаимных родственных отношениях их и мн. др. На стр. 55 он называет рассказ Геродота о Елене ложью: ad Chemnitas autem provocavit, quemadmodum sacerdotes Aegyptios de Helena in Aegypto versante sibi narra isse mentitus est. Если об одном и том же предмете Геродот передает рассказы нескольких народов, то Панофский усматривает в этом желание автора, будто бы ничего не слышавшего среди названных им народов, распределить между несколькими свидетелями из туземцев собственные свои измышления или догадки; признаком сочиненности этих рассказов Панофскому представляется то обстоятельство, что приписываемый тому или иному народу рассказ согласуется с характером или [173] действительным отношением народа к событию или лицу. Итак, в одних случаях сочиненность обличается невероятностью или невозможностью рассказа в устах свидетеля, в других – таким же признаком сочиненности является вероятность передаваемого рассказа, соответствие его положению рассказчика… Что именно в таком направлении ведет свою аргументацию Панофский, читатель может убедиться из следующих примеров. Геродот рассказывает (VI 75), что причина болезни и самоубийства Клеомена объяснялась эллинами по-разному, при чем упоминаются объяснения большинства эллинов (ὡς μὲν οἱ πολλοὶ λέγουσι Ἐλλήνων), афинян (ὡς δὲ Ἀθηναῖοι μοῦνοι λέγουσι) и аргивян (ὡς δὲ Ἀργεῖοι). "Никто не подумает, – замечает Панофский – что Геродот обходил афинян, аргивян и многих других эллинов в разных городах и допрашивал их о причине умопомешательства Клеомена. Обсуждая преступления Клеомена, за которые по чьему-либо представлению божество могло ввергнуть виновного в состояние безумия, он выводит афинян и аргивян с подобающими им объяснениями; а так как Клеомен, сверх того, оскорбил дельфийскую святыню, общую для всех эллинов, то историк называет, кроме афинян и аргивян, всех прочих эллинов, которым и приписывает третье объяснение" (стр. 17 сл.). Но ведь дело в том, что необычайная болезнь спартанского царя не могла не возбуждать множество разнообразнейших толков по всей Элладе, тем более, что исход болезни был еще необычайнее и ужаснее, и было бы невероятно, если бы Геродот не слышал каких-либо суждений по этому поводу – в Афинах, в Аргосе или в каком-нибудь другом городе Эллады. При этом, наверное, каждый город подыскивал такое объяснение случая, которое говорило бы о виновности царя по отношению именно к этому городу, а большинство эллинов, не заинтересованное непосредственно в судьбе спартанского царя, должно было усматривать в его болезни кару за какое-либо общее преступление против божества.
Далее, совершенно верно, что сами тавры не могли почитать свою богиню дочерью Агамемнона; но таково было убеждение эллинов, и как прочие известия о таврах Геродот передает со слов свидетелей, так точно от свидетелей принято было и это мнение тавров о своей богине, и т. д. С таким же основанием Панофский приписывает самому Геродоту целый ряд известий, передаваемых историком со слов различных туземных [174] свидетелей (стр. 51), предпосылая перечислению таких мест следующее замечание: "his locis quod quemque populum narrare audimus, id ad arbitrium Herodotus tribuit". Такого же посредствующего происхождения и показание Геродота о сновидениях Ксеркса (VII 12 сл.), причем призраки и Артабан говорят языком правоверующих эллинов, – то показание, по поводу которого Веклейн выражается так: "в рассказе о сновидениях Ксеркса и об Артабане содержатся совершенно греческие воззрения, а потому весьма удивительно низведение этого рассказа к персидскому источнику"[9]. Вообще голословным остается уверение критика, будто Геродот сам заставляет говорить о передаваемом событии тех, кто должен был или мог быть свидетелем передаваемого (стр. 40 сл.). Совершенно произвольно обращает Панофский свидетеля Дикея в писателя, хотя древность ничего не говорит о писательстве этого афинянина (стр. 44, 64). Известия из Милетской истории (стр. 42, 43) он низводит к каким-либо письменным милетским анналам, как будто Геродот не мог слышать от милетян того же, что передавалось и его предшественниками, а главное Панофский не может указать и не указывает тождества геродотовых известий о Милете и его жителях с тем, что рассказывал кто-либо из предшественников Геродота.
Не останавливаясь дольше на частностях рассуждения Панофского, мы в заключение отметим существеннейшие пробелы в его аргументации, неизбежно приведшие критика к ошибочным заключениям. Он не принимает во внимание, что Геродот нередко входит в оценку полученных им известий, что было бы совершенно излишне, если б историк поступал так, как говорит о том Панофский, то есть если б он заставлял говорить именно то, что́ ему нужно. Забывает критик и то, что Геродот является посредником между нами, с одной стороны, и множеством свидетелей письменных и устных – с другой, и что ответственность за такие неверные или невероятные известия должна падать не на Геродота, а на его свидетелей. Наконец, критик не в праве был обобщать и распространять до бесконечности то наблюдение, что выражения говорят, слышал [175] и т. п. не всегда означают зависимость древнего автора от устных источников. Доля истины, содержащаяся в соображениях критика, не может заставить читателя разделять убеждение его в том, что Геродот намеренно лгал, что он вовсе не был тем простым, рассказчиком, как о нем теперь думают (haec mira videbuntur et a vulgata opinione de simpliet patre histiriae discrepant, стр. 24). Для критика обязательно было различать между известиями о фактах и объяснениями мотивов поведения исторических личностей: в этой последней части и Геродот, и Фукидид держались иных приемов чем те, какие соблюдаются новыми историками, и свои собственные соображения излагали нередко в форме объективных известий. Но у Панофского нет и намеков на эту особенность античной историографии, а между тем должное внимание к ней не мало помогло бы ему в оценке литературного стиля "отца истории".
| Оформление и редакция – Гошко Дмитрий, 2017 |
[1] Thukydides und H. Müller-Strübing. Ein Beitrag zur Geschichte der philolog. Methode von Dr. Adoif Bauer. Nördling. 1887, стр. 28 сл.
[2] Zeitschr f. d. Gymnasialwes. XXXX Jahrg. Novemb. 1886, стр. 325 сл.
[3] Платон. Государство X, 6 p. 605. 8 p. 608. Полибий I 13; II 61, 64 и др. Дионисий Галикарнасский. О Фукидиде 16. Плутарх. Лисандр 12. Лукиан. Сновидение 1; de hist. scrib. 14; Павсаний I 17.4.
[4] [ Лысые у Г. Стратановского – Ред. ]
[5] Duncker, G. d. Alterth. IV, стр. 331 сл. Геродот I 103 сл.
[6] Для верной оценки геродотовых известий о Египте весьма важно сочинение Масперо: Contes égyptiens. Paris. 1887.
[7] Revue Egyptol. I 49; II 1.
[8] См. наше предисловие к I т. Геродота, изд. 2-е, стр. LII сл.
[9] N. Wecklein. Ueber die Tradition der Perserkriege, стр. 49. Там же Веклейн выражает недоумение по поводу дебатов персов о наилучшей форме правления (III 80) и мидийского сказания о прародительнице мидян Медее (VII 62).