выпутался бы из сетей, расставленных ему фельдмаршалом при Тарутине, открыл
бы себе беспрепятственный путь к Днепру, по неприкосновенному краю обеими
воюющими армиями; мог бы, соединясь с Эверсом, Жюно и Виктором, возобновить
наступательное действие без малейшей опасности, имея фланги и тыл
свободными. Если спустимся от следствия до причины, то удостоверимся, что
извещением Сеславина решилась участь России; но для сего нужен был
решительный Ермолов, взявший на себя ответственность при своевольном
обращении корпуса Дохтурова к Малоярославцу, и прозорливый
главнокомандующий, проникший всю важность Малоярославского пункта и
немедленно поднявшийся и прибывший туда со всею армиею восемь часов после
Дохтурова[36].
Ничего не ведая о происшествиях в окрестностях Боровска и Малоярославца, мы
9-го вечером, перехватя еще одного курьера недалеко от Федоровского, отошли
в Спасское. Подойдя к селу, разъездные привели несколько неприятельских
солдат, грабивших в окружных селениях. Так как число их было невелико, то я
велел сдать их старосте села Спасского для отведения в Юхнов. В то время
как проводили их мимо меня, один из пленных показался Бекетову, что имеет
черты лица русского, а не француза. Мы остановили его и спросили, какой он
нации? Он пал на колени и признался, что он бывший Фанагорийского
гренадерского полка гренадер и что уже три года служит во французской
службе унтер-офицером. "Как! - мы все с ужасом возразили ему. - Ты -
русский и проливаешь кровь своих братьев!" - "Виноват! - было ответом его.
- Умилосердитесь, помилуйте!" Я послал несколько гусаров собрать всех
жителей, старых и молодых, баб и детей, из окружных деревень и свести к
Спасскому. Когда все собрались, я рассказал как всей партии моей, так и
крестьянам о поступке сего изменника, потом спросил их: находят ли они
виновным его? Все единогласно сказали, что он виноват. Тогда я спросил их:
какое наказание они определяют ему? Несколько человек сказали - засечь до
смерти, человек десять - повесить, некоторые - расстрелять, словом, все
определили смертную казнь. Я велел подвинуться с ружьями и завязать глаза
преступнику. Он успел сказать: "Господи! прости мое согрешение!" Гусары
выстрелили, и злодей пал мертвым.
Еще странный случай. Спустя несколько часов после казни преступника
крестьяне окружных сел привели ко мне шесть французских бродяг. Это меня
удивило, ибо до того времени они не приводили ко мне ни одного пленного,
разведываясь с ними по-свойски и сами собою. Несчастные сии, скрученные
веревками и завлеченные в ров, не избегли бы такого же роду смерти, как
предшественники их, если бы топот лошадей и многолюдный разговор на русском
языке не известили крестьян о приходе моей партии. Убийство было уже
бесполезным; они решились представить узников своих на мою волю. Дело тем
кончилось, что велел их включить в число пленных, находившихся при моей
партии, и отослать всех в Юхнов, откуда они отправлены были в дальние
губернии и, вероятно, погибли или на пути, или на месте с тысячами своих
товарищей, которые сделались жертвою лихоимства приставов и равнодушия
гражданских начальств к страждущему человечеству.
Но сколь провидение чудесно в определениях своих! Между ними находился
барабанщик молодой гвардии, именем Викентий Бод (Vincent Bode),
пятнадцатилетний юноша, оторванный от объятий родительских и, как ранний
цвет, перевезенный за три тысячи верст под русское лезвие на русские
морозы! При виде его сердце мое облилось кровью; я вспомнил и дом
родительский, и отца моего, когда он меня, почти таких же лет, поручал
судьбе военной! Как предать несчастного случайностям голодного, холодного и
бесприютного странствования, имея средства к его спасению? Я его оставил
при себе, велел надеть на него казачий чекмень и фуражку, чтобы избавить
его от непредвидимого тычка штыком или дротиком, и, таким образом, сквозь
успехи и неудачи, через горы и долы, из края в край, довез его до Парижа
здоровым, веселым, и почти возмужалым передал его из рук в руки
престарелому отцу его. Что же вышло? Спустя два дня после этого являются ко
мне отец с сыном и просят об аттестате. "С радостью, - отвечал я им. - Вот
тебе, Викентий, аттестат в добром твоем поведении". - "Нет, - сказал отец,
- вы мне спасли сына, довершите же ваше благодеяние, - дайте ему аттестат в
том, что он находился при вас и поражал неприятеля". - "Но неприятели были
ваши соотечественники?" - "Нужды нет", - возразил старик. "Как нужды нет?
Ты чрез то погубишь сына, его расстреляют, и дельно..." - "Нынче другие
времена, - отвечал он, - по этому аттестату он загладит невольное служение
свое хищнику престола и получит награждение за ратоборствование против
людей, за него сражавшихся, следовательно, служивших против законного
своего монарха". - "Если это так, господин Бод, жалка мне ваша Франция! Вот
тебе аттестат, какого ты требуешь". И подлинно, я в оном налгал не хуже
правителя канцелярии какого-либо главнокомандующего, сочиняющего реляцию о
победе, в коей он не участвовал. Старик был прав: чрез неделю он снова
пришел ко мне с сыном благодарить за новое мое благодеяние. Викентий имел
уже в петлице орден Лилии!!!
Десятого и 11-го мы продолжали ходить на правой стороне Вязьмы, между
Федоровским и Теплухой. Под вечер разъездные дали знать, что открыли
большой транспорт с прикрытием, идущий от Гжати. Мы немедленно двинулись к
нему навстречу по обеим сторонам дороги и, вышедши на пригорок, увидели
весь караван сей, - увидели и ударили. Наши ворвались в середину обоза, и в
короткое время семьдесят фур, двести двадцать пять рядовых и шесть офицеров
попались к нам в руки. В прибавок к сему мы отбили шестьдесят шесть человек
наших пленных и двух кирасирских офицеров раненых: Соковнина и Шатилова.
Сии последние сидели в закрытой фуре и, услыша выстрелы вокруг себя,
приподняли крышу и дали знать казакам, что они русские офицеры. Кто не
выручал своих пленных из-под ига неприятеля, тот не видал и не чувствовал
истинной радости!
Двенадцатого партия отошла в Дубраву. Едва мы расположились на ночлег, как
увидели едущих к нам коляску и телегу. Это был юхновский дворянский
предводитель Храповицкий и обратный курьер мой из главной квартиры. Пакетов
была куча: один из них был с печатью светлейшего на мое имя. В сем пакете
находился рескрипт от него ко мне с рескриптом Храповицкому и особый пакет
с извещением о разбитии неприятельского авангарда 6-го числа. Хотя
некоторые бумаги были от 10-го, в оных ничего не было положительного об
отступлении французской армии, выступившей из Москвы уже 7-го числа. При
этих пакетах было много писем от старых и новых приятелей и друзей, которые
осыпали меня такими похвалами, что я едва не возмечтал быть вторым
Спартакием...
К умалению обратили меня проклятый генерал Эверс, посланный из Вязьмы к
Юхнову, и непростительная собственная моя оплошность. Вот как дело было:
13-го мы пришли к Кикино, где праздновали награждения, привезенные
курьером, и слишком рано вздумали отдыхать на недозрелых лаврах. Пикеты
следовали примеру партии, а разъезды доезжали лишь до бочки вина,
выставленной посредине деревни.
Четырнадцатого мы отправили обратно в Юхнов дворянского предводителя и
перешли в село Лосмино в том же расположении духа и разума, как и накануне;
но едва успели мы сделать привал, как вчетверо сильнее нас неприятель
подошел в виду деревни. Будь он отважнее, поражение наше было бы неизбежно.
Но вместо того чтобы авангарду его ударить с криком в деревню, где все мы
были в разброде, неприятель открыл по нас огонь из орудий и стал занимать
позицию! Первое подняло нас на ноги, а второе - исправило следствие
постыдного моего усыпления, ибо хотя я видел две густые колонны, но, уверен
будучи, что в таковых обстоятельствах наглость полезнее нерешимости,
называемой трусами благоразумием, я пошел в бой без оглядки. Когда же
пленные, взятые передовыми наездниками, удостоверили нас, что отряд сей не
что иное, как сволочь всякого рода [37], тогда казаки мои так ободрились,
что преступили меру нужной отважности и едва не причинили более вреда,
нежели пользы.
Авангард мой ударил на авангард неприятеля и опрокинул его, но, быв в свою
очередь опрокинут бросившимися вперед неприятельскими двумя эскадронами,
он, вместо того чтобы уходить вроссыпь на один из флангов подвигавшейся
вперед моей партии (как всегда у меня водилось), перемешался с неприятелем
и скакал в расстройстве прямо на партию: если б я не принял круто вправо,
то вся сия толпа вторглась бы в средину ее и замешала бы ее без сомнения. К
счастию, означенный поворот партии, вовремя исполненный, поправил дело, ибо
неприятель, гнавшийся за авангардом, был принят одною частию партии во
фланг и в свою очередь обращен вспять. Тогда воспаленные и успехом, и
вином, и надеждою на добычу, едва все полки мои не бросились в
преследование. Нужно было все старание, всю деятельность моих товарищей -
Храповицкого, Чеченского, Бедряги, Бекетова, Макарова и казацких офицеров,
- чтобы разом обуздать порыв их и осадить на месте.
Видя, что неприятель не только не смутился отражением своего авангарда, но,
получив новое подкрепление со стороны Вязьмы, двинулся вперед с решимостию,
я решился не противиться его стремлению и отступить тем порядком или, лучше
сказать, тем беспорядком, который я испробовал в Андреянах. Вследствие чего
я объявил рассыпное отступление и назначил сборным местом село Красное, за
рекою Угрою, известное уже казакам моим. По данному сигналу все рассыпалось
и исчезло! Одна сотня, оставленная с хорунжиим Александровым для наблюдения
за неприятелем, продолжала перестреливаться я отступать на Ермаки к
Знаменскому, дабы заманить неприятеля в другую сторону той, куда партия
предприняла свое направление. На рассвете все уже были в Красном, кроме
сотни Александрова, которая, соединясь в Ермаках с моей пехотой, отступила
с нею вместе в Знаменское, занимаемое поголовным ополчением.
Шестнадцатого в ночь я получил известие от начальника сего ополчения
капитана Бельского о том, что 16-го, поутру, неприятель, подошедши к
последнему селу, намеревался его занять, но, увидя в нем много пехоты,
выстрелил несколько раз из орудий и отступил в Ермаки. Тогда только я узнал
от пленных, приведенных ко мне со стороны сел Козельска и Крутого, что
неприятельская армия выступила из Москвы, но, по какому направлению и с
каким предположением, мне было неизвестно.
Семнадцатого я выступил на Ермаки, в том намерении, чтобы, продолжая поиски
к стороне Вязьмы, всегда находиться на дороге к Юхнову, откуда я получал
все известия из армии, ныне, по выступлении неприятеля из Москвы,
сделавшиеся столь для меня необходимыми. Я рассчитывал так, что, ежели
армия наша возьмет поверхность над неприятельской армией, то последняя не
минует того пространства земли, на коей я находился; и что, будучи впереди
ее, я всегда буду в состоянии, сколько возможно, преграждать ее
отступлению. Если же армия наша потерпит поражение, то непременно отступит
к Калуге, вследствие чего и я отступлю к Юхнову или к Серпейску.
Перейдя через Угру, авангард мой дал мне знать, что, будучи атакован
неприятелем под Ермаками, он с поспешностию отступает и что неприятель в
больших силах за ним следует с чрезмерною наглостию. Я рассудил послать к
нему на подмогу одну сотню, а всю партию переправить обратно через Угру.
Едва успел я перебраться на левый берег оной, как увидел вдали дым
выстрелов и скачку кавалерии. Это была погоня за моим авангардом. Вскоре
показались на горизонте две черные колонны неприятельские, идущие весьма
быстро. Авангард мой прибыл к берегу, бросился вплавь и соединился с
партией, а неприятельские передовые войска, остановясь на той стороне реки,
стали стрелять из ружей и пистолетов, в одно время как часть оных искала
броду выше того места, где находилась партия моя. Я увидел по сему, что
стремление неприятеля не ограничится рекою, и потому взял меры к
отступлению на Федотково. Вследствие чего и дабы совершить оное безопаснее,
я немедленно послал три разъезда, по десяти казаков каждый: один на
Кузнецово к селу Козельску для открытия левой стороны, дабы никакой другой
неприятельский отряд не мог сбоку помешать моему отступлению, второй - в
Федотково, для открытия дороги, которую партия избрала, и для приготовления
оной продовольствия, а третий - в Знаменское, с повелением Бельскому
оставить немедленно сие село с поголовным ополчением и с моею пехотою и
поспешнее следовать по Юхновской дороге к селу Слободке. Сам же, желая
выиграть время, пока неприятель дойдет до реки и будет чрез оную
переправляться, двинулся рысью в три колонны и в два коня, чтобы по
средству длины колонн показаться сильнее, нежели я был действительно.
Сначала все шло удачно: перестрелка умолкла, и мы продолжали путь
беспрепятственно, но едва успели пройти около семи верст, как оба первые
разъезда во всю прыть прибыли к нам навстречу и уведомили меня, первый: что
другая конная неприятельская колонна идет на дорогу, по коей я следую, а
второй: что и в Федотково вступил неприятель. В доказательство первому
известию неприятель стал уже показываться с левой стороны, а последнее
подтвердил мне прибывший из Федоткова конный крестьянин, который сам видел
неприятеля, вступившего в село, и с тем оттуда выехал, чтобы меня
уведомить. Обстоятельства представлялись не в розовом цвете! Долгое
размышление было неуместно; я немедленно, поворотя вправо на Борисенки и
переправясь чрез Угру при Кобелеве, прибыл в Воскресенское, находящееся на
границе Медынского уезда, возле дороги из Юхнова в Гжать.
На марше моем один урядник и два казака были посланы к Бельскому с
повелением не останавливаться уже в Слободке, отступить к Климовскому
заводу; сим же посланным велено было поспешнее проехать в Юхнов для
уведомления дворянского предводителя, что партия отступает в Воскресенское
и чтобы все бумаги, которые будут адресованы на мое имя из главной
квартиры, были посылаемы прямо в означенное село.
Двадцатого, поутру, я получил уведомление от дежурного генерала об
отступлении неприятеля из Малоярославца и о следовании его на Гжать и
Смоленск[38]. Этого надлежало ожидать: внезапное умножение неприятельских
отрядов и обозов с некоторого времени между Вязьмою и Юхновом достаточно
могло удостоверить в незамедленном отступлении всей неприятельской армии.
Несмотря на это, я не мог бы тронуться с места, если бы светлейший не
отрядил после Малоярославского дела всю легкую свою конницу наперерез
неприятельским колоннам, идущим к Вязьме. Появление большой части легкого
войска с атаманом Платовым и с графом Орловым-Денисовым на пространстве,
где я шесть недель действовал и которое в сие время находилось уже во
власти неприятельских отрядов, принудило их удалиться частию к Вязьме, а
частию к Дорогобужу, и тем освободило меня из заточения в Воскресенском.
Без сомнения, я лично много обязан сей спасительной мысли; но если бы
уважили неоднократные представления мои об умножении на сем пространстве
числа легких войск с начала занятия Тарутина, тогда отряды, потеснившие
меня почти до Юхнова, или не смели бы явиться на пространстве, столь
впоследствии необходимом для нашей армии, и опустошать оное, или попались
бы немедленно в руки нашим партиям. Как бы то ни было, исправлять прошедшее
было поздно; следовало пользоваться настоящим, и я немедленно послал
Бельскому повеление поспешнее двинуться в Знаменское, где соединился с ним
того же числа вечером.
Двадцать первого я оставил поголовное ополчение на месте и, присоединяя
регулярную пехоту к партии, выступил в два часа утра по Дорогобужской
дороге на село Никольское, где, сделав большой привал, продолжал следовать
далее. От направления сего я попался между отрядами двух
генерал-адъютантов: графа Ожаровского и графа Орлова-Денисова [39]; первый
прислал ко мне гвардии ротмистра (что ныне генерал-лейтенант) Палицына,
дабы выведать, не можно ли ему прибрать меня к рукам, а последний еще от
19-го числа прислал офицера отыскивать меня для объяснения, что если я не
имею никакого повеления от светлейшего после 20-го октября, то чтобы
немедленно поступил в его команду.
Уверен будучи, что звание партизана не освобождает от чинопослушания, но с
сим вместе и позволяет некоторого рода хитрости, я воспользовался
разновременным приездом обоих присланных и объявил первому о невозможности
моей служить под командою графа Ожаровского по случаю получения повеления
от графа Орлова-Денисова поступить под его начальство, а второго уверил,
что я уже поступил под начальство графа Ожаровского и, вследствие повеления
его, иду к Смоленской дороге.
Между тем я не счел не только предосудительным, но даже приличным
солдатской гордости - просить генерала Коновницына довести до сведения
светлейшего неприятность, которою я угрожаем. "Имев счастие, - писал я ему,
- заслужить в течение шестинедельного моего действия особенное его
светлости внимание, мне чрезмерно больно, при всем уважении моем к графу
Орлову-Денисову и к графу Ожаровскому, поступить в начальство того или
другого, получив сам уже некоторый навык к партизанской войне, тогда как я
вижу, что в то же время поручают команды людям, хотя по многим отношениям
достойным, но совершенным школьникам в сем роде действия". Я заключал
письмо мое изложением выгод размножения, а не сосредоточивания партий при
тогдашних обстоятельствах, и послал урядника Крючкова с пятью казаками в
главную квартиру, находившуюся, по известиям, около Вязьмы. Я приказал ему
искать меня к 23-му числу около села Гаврикова, чрез которое я намерен был
следовать после поиска моего к селу Рыбкам.
Того же числа, то есть 21-го, около полуночи, партия моя прибыла за шесть
верст от Смоленской дороги и остановилась в лесу без огней, весьма скрытно.
За два часа пред рассветом мы двинулись на Ловитву. Не доходя за три версты
до большой дороги, нам уже начало попадаться несметное число обозов и туча
мародеров. Все мы били и рубили без малейшего сопротивления. Когда же
достигли села Рыбков, тогда попали в совершенный хаос! Фуры, телеги,
кареты, палубы, конные и пешие солдаты, офицеры, денщики и всякая сволочь -
все валило толпою. Если б партия моя была бы вдесятеро сильнее, если бы у
каждого казака было по десяти рук, и тогда невозможно было бы захватить в
плен десятую часть того, что покрывало большую дорогу. Предвидя это, я
решился, еще пред выступлением на поиск, предупредить в том казаков моих и
позволить им не заниматься взятием в плен, а, как говорится, катить
головнею по всей дороге. Скифы мои не требовали этому подтверждения; зато
надо было видеть ужас, объявший всю сию громаду путешественников! Надо было
быть свидетелем смешения криков отчаяния с голосом ободряющих, со стрельбою
защищающихся, с треском на воздух взлетающих артиллерийских палубов и с
громогласным "ура" казаков моих! Свалка эта продолжалась с некоторыми
.переменами до времени появления французской кавалерии, а за нею и
гвардии[40].
Тогда я подал сигнал, и вся партия, отхлынув от дороги, начала строиться.
Между тем гвардия Наполеона, посредине коей он сам находился, подвигалась.
Вскоре часть кавалерии бросилась с дороги вперед и начала строиться с
намерением отогнать нас далее. Я весьма уверен был, что бой не по силе, но
страшно хотелось погарцевать вокруг его императорского и королевского
величества и первому из отдельных начальников воспользоваться честью отдать
ему прощальный поклон за посещение его. Правду сказать, свидание наше было
недолговременно; умножение кавалерии, которая тогда была еще в положении
довольно изрядном, принудило меня вскоре оставить большую дорогу и уступить
место громадам, валившим одна за другою. Однако во время сего перехода я
успел, задирая и отражая неприятельскую кавалерию, взять в плен с бою сто
восемьдесят человек и двух офицеров и до самого вечера конвоевал императора
французов и протектора Рейнского союза с приличной почестью.
Двадцать третьего числа я, перешед речку Осму, предпринял поиск на
Славково, где снова столкнулся с старою гвардиею. Часть оной расположена
была на биваках, а часть в окрестных деревушках. Внезапное и шумное
появление наше из скрытного местоположения причинило большую сумятицу в
войсках. Все бросились к ружью; нам сделали даже честь стрелять по нас из
орудий. Перестрелка продолжалась до вечера без значительной с нашей стороны
потери. Вечером прибыло несколько эскадронов неприятельской кавалерии, но с
решительным намерением не сражаться, ибо, сделав несколько движений вправо
и влево колоннами, они, выслав фланкеров, остановились, а мы, забрав из
оных несколько человек, отошли в Гаврюково. Поиск сей доставил нам со
взятыми фланкерами сто сорок шесть человек фуражиров, трех офицеров и семь
провиантских фур с разною рухлядью; успех не важный относительно добычи, но
важный потому, что опроверг намерение Наполеона внезапно напасть со всею
армиею на авангард наш; по крайней мере, так можно заключить по циркуляру,
посланному от Бертье ко всем корпусным командирам. Нападение сие, будучи
основано на тайне и неведении с нашей стороны о местопребывании всех сил
неприятеля, не могло уже быть приведено в исполнение, коль скоро завеса
была сорвана моею партиею.
Поутру 24-го числа я получил от генерала Коновницына разрешение действовать
отдельно и повеление поспешно следовать к Смоленску. Посланный сей уведомил
меня о счастливом сражении при Вязьме 22-го числа и о шествии вслед за мной
партий Сеславина и Фигнера, в одно время как Платов напирал на арьергард
неприятеля с тыла. Получа повеление сие, я не мог уже тащить за собою
храбрую пехоту мою, состоявшую еще в ста семидесяти семи рядовых и двух
унтер-офицерах; почему я расстался с нею на дороге от Гаврюкова и отправил
ее в Рославль к начальнику ополчения Калужской губернии.
Теперь я касаюсь до одного случая с прискорбием, ибо он навлекает проклятие
на русского гражданина. Но долг мой говорить все то, что я делал, в чем
кому содействовал, кто в чем мне содействовал и чему я был свидетелем.
Пусть время поставит каждого на свое место.
Около Дорогобужа явился ко мне вечером Московского гренадерского полка
отставной подполковник Маслеников, в оборванном мужичьем кафтане и в
лаптях. Будучи знаком с Храповицким с детства своего, свидание их было
дружеское; вопросы следовали один за другим, и, как вопросы того времени,
все относились к настоящим обстоятельствам. Он рассказывал свое несчастие:
как не успел выехать из села своего и был захвачен во время наводнения края
сего приливом неприятельской армии, как его ограбили и как он едва спас
последнее имущество свое - испрошением себе у вяземского коменданта
охранного листа. Знав по опытам, сколько охранные листы бесполезны к
охранению, мы любопытствовали видеть лист сей, но как велико было наше
удивление, когда мы нашли в нем, что г. Маслеников освобождается от всякого
постоя и реквизиций в уважение обязанности, добровольно принятой им на
себя, продовольствовать находившиеся в Вязьме и проходившие чрез город сей
французские войска. Приметя удивление наше, он хотя с замешательством, но
спешил уверить нас, что эта статья поставлена единственно для спасения его
от грабительства и что он никогда и ничем нс снабжал войска французского в
Вязьме.
Сердца наши готовы были извинить его: хотя русский, он мог быть слабее
другого духом, прилипчивее другого к интересу и потому мог ухватиться за
всякий способ для сохранения своей собственности. Мы замолчали, а он,
приглася нас на мимоходный завтрак, отправился в село свое, расстоящее в
трех верстах от деревни, в коей мы ночевали.
На рассвете изба моя окружилась просителями; более ста пятидесяти крестьян
окрестных сел пали к ногам моим с просьбою на Масленикова, говоря: "Ты
увидишь, кормилец, село его, ни один хранц, (то есть франц, или француз) до
него не дотронулся, потому что он с ними же грабил нас и посылал все в
Вязьму, - всех разорил; у нас ни синь-пороха не осталось по его милости!"
Это нас все взорвало.
Я велел идти за мною как окружившим избу мою, так и встретившимся со мною
на дороге просителям.
Приехав в село Масленикова, я поставил их скрытно за церковью и запретил им
подходить ко двору прежде моего приказания. Казалось, мы вступили на
благословенный остров, оставшийся от всеобщего потопления! Село, церковь,
дом, избы и крестьяне - все было в цветущем положении! Я уверился в
справедливости доноса и, опасаясь, чтобы после ухода моего страдальцы сами
собой управы не сделали и тем не подали пример другим поселянам к мятежу и
безначалию, что в тогдашних обстоятельствах было бы разрушительно и
совершенно пагубно для России, я решился обречь себя в преступники и
принять ответственность за подвиг беззаконный, хотя спасительный!
Между тем товарищи мои сели за сытный завтрак... Я не ел, молчал и даже не
глядел на все лишние учтивости хозяина, который, чувствуя вину свою и видя
меня сумрачным и безмолвным, усугублял их более и более. После завтрака он
показал нам одну горницу, нарочно, как кажется, для оправдания себя
приготовленную: в ней все мебели были изломаны, обои оборваны и пух
разбросан по полу. "Вот, - говорил он, - вот что эти злодеи французы
наделали!"
Я, продолжая молчание, подал потаенно от него знак вестовому моему, чтобы
позвал просителей, и вышел на улицу будто бы садиться на конь и продолжать
путь мой. Когда на улице показалась толпа просителей, я, будто не зная, что
они за люди, спросил: "Кто они такие?" Они отвечали, что окрестные
крестьяне, и стали жаловаться на Масленикова, который уверял, что они
изменники и бунтовщики, но бледнел и трепетал. "Глас божий - глас народа!"
- отвечал я ему и немедленно велел казакам разложить его и дать двести
ударов нагайками.
По окончании экзекуции я спросил крестьян, довольны ли они? И когда
передний из них начал требовать возвращения похищенного, то, чтобы прервать
все претензии разом, я его взял за бороду и, ударив нагайкою, сказал
сердито и грозно: "Врешь! Этого быть не может. Вы знаете сами, что
похищенное все уже израсходовано французами, - где его взять? Мы все
потерпели от нашествия врагов, но что бог взял, то бог и даст. Ступайте по
домам, будьте довольны, что разоритель ваш наказан, как никогда помещиков
не наказывали, и чтобы я ни жалоб и ни шуму ни от одного из вас не слыхал.
Ступайте!"
После сего сел на конь и уехал. Теперь обратимся к военным действиям.
Размещение отдельных отрядов около 24-го и 25-го числ, то есть во время
нахождения главной квартиры французской армии в Дорогобуже, было следующее:
Князь Яшвиль, командовавший отрядом калужского ополчения, встретя в Ельне
дивизию Бараге-Дильера, находился на обратном марше в Рославль.