Я буду жить долго. Очень долго, гораздо дольше, чем я хотел бы сам. Я увижу много, и почти все, что я увижу, будет ужасно. Я переживу всех, кого знал, и всех, кого любил, я переживу людей, города, реки и страны. Они исчезнут, забудутся, потонут в песке и равнодушии. Время кончится, осядет, как апрельский снег под солнцем, превратится в траурный шепот, он заполнит собой все, будет шелестеть даже во сне. То лето восьмидесятого года останется самым счастливым временем моей жизни. Оно покроется пылью, но не забудется. А дальше все будет по-разному, иногда хорошо, иногда не очень, но никогда на меня больше так честно не посмотрят звезды.
Звездолет не полетит. Его даже не построят. Никому не нужны будут эти осколки мирового льда, зависшие в пустоте.
Пройдет пятьдесят лет, и я увижу его снова, это будет пятница. Утро, жизнерадостные новости, передача «Ежедневный бросок», моя любимая.
Я, измученный бессонницей, буду сидеть на диване и ровно в половине восьмого проснется Волна, утренний «Ежедневный бросок».
Сначала про отдых на южных побережьях, потом про кредиты, потом про новый «Тандер» на полярных батареях, купите «Тандер» и отправляйтесь на нем к южным побережьям.
Потом про культуру, потом погода, потом сводки с полей и новости техники. Пройдет всего пятьдесят лет, и я увижу его снова.
«Ежедневный бросок».
Физики Зеленоградского кластера решили проблему рассеивания луча и представили прототип ручного импульсного генератора.
Обычно я не очень смотрю новости, больше слушаю, но почему-то в тот раз я взглянул.
Я увидел его в руках у невысокого улыбчатого человека в белом халате.
Он немного отличался – и разрядная трубка, и ребристые накладки, и сама рукоять. Он был серебристого цвета, но спутать его ни с чем другим я не мог. Тот же косой скос экранов ствола, тот же массивный тыльник, та же рукоять, отлитая из резины и металла одновременно.
Такой же, как выпал из куртки Анны.
Только из рукояти этого торчал толстый силовой кабель, тянущийся к чему-то по размерам весьма напоминавшему космический ранец. Белый халат пояснил, что пока не удалось справиться с критическим весом аккумулятора и для всего лишь единичной накачки импульса требуется энергоноситель весом в пятьдесят килограмм. Но при снижении веса хотя бы до десяти килограмм и увеличении емкости батарей можно с уверенностью говорить о том, что ручное лучевое оружие создано. Пока же это всего лишь полностью рабочий прототип.
В доказательство белый халат улыбнулся и выстрелил.
Из ствола на секунду вырвался прозрачный зеленый луч. Он уперся в стальной блок толщиной в метр, пробил его насквозь, воткнулся в бетонную стену. Металл вскипел, бетон выгорел и стек на пол яркими багровыми наплывами.
Белый халат воинственно дунул на ствол и сообщил, что скоро его лаборатория решит проблему с энергоносителем и нашей армии на вооружение поступит непревзойденное штурмовое оружие. Что, безусловно, раз и навсегда качнет маятник в нашу сторону.
Я продолжал сидеть и смотреть «Ежедневный бросок».
Ранний вечер на берегу.
Еще веселое солнце. Анну. Дюшкин хрип и пузыри у него на губах. Марка, заходящего ко мне сбоку и осторожно, незаметно выпускающего в ладонь нож, и движение головы Анны – нет. Нет. Не надо.
А потом Дюшка выплюнул воду.
– Жив, – сказал я.
– Мама, – сказал Дюшка.
– Ребра ему сломала, – сказала Анна и улыбнулась.
– А как без этого? – усмехнулся Марк. – Без поломанных ребер и не бывает.
Не бывает. Дюшка простонал.
– Ты мне тоже тогда сломала, помнишь? – Марк окончательно зашел мне за спину.
И я чувствовал. Что он готов, готов выхватить нож из рукава и воткнуть его мне в горло привычным отработанным движением. Что он так делал уже не раз, в чем-чем, в ножах Марк разбирался.
Я стоял смирно, особо не двигался. И старался не удивляться. И не смотрел в сторону лежащего справа от меня оружия.
Анна снова покачала головой.
– А я всегда говорил, что надо плавать учиться, – сказал Марк.
Он обошел меня, наклонился, подобрал бластер и спрятал под свитер.
Дюшка открыл глаза и ойкнул от боли: Анна действительно сломала ему ребра.
«Ежедневный бросок» продолжался. Рассказывали про старушку, которая зачем-то вырастила дома огромную лягушку и теперь не знала, куда ее девать. Рассказывали про земляную дыру в Китае и облачную дыру над Китаем. Про человека из Индонезии, установившего мировой рекорд битья себя по голове ногами в минуту. Про очередную говорящую свинью и про недавно расшифрованные предсказания древних мудрецов, которые вот-вот…
– Ну что? – спросил Марк. – Видел их?
– Кого? – хрипло не понял Дюшка.
– Сначала белый коридор, потом апостол Петр со штангенциркулем. – Марк засмеялся.
– Какой апостол…
Апостол Петр со штангенциркулем. Я запомнил. Я вообще запомнил тот день очень остро.
Я отправился в столовую, выжал сок, капнул ментола и прозрачной дряни со вкусом гуавы.
Тогда…
Тогда Дюшка сел и сразу заплакал. А Анна села с ним рядом, обняла за плечи и гладила по голове.
– Он шутит, – сказала Анна. – Все будет хорошо, поверь мне. Уж я-то знаю.
Марк стал свистеть и с независимым видом бродить вокруг. Дюшка хлюпал, вытирал сопли и ничего не говорил. Анна выгребала из кармана размокшие и сломанные сигареты.
– Все хорошо будет, – говорила она. – Все хорошо.
– Да… – кивал Дюшка. – Хорошо…
Всю обратную дорогу он молчал. Иногда останавливался, приваливался к дереву и дышал, скрежеща зубами, ойкал и хватал себя за бок.
Тяжело ходить со сломанными ребрами. Наверное, все-таки не сломаны, а потресканы, со сломанными он не смог бы.
Потом, когда мы вышли на бетонку, Дюшка остановился снова.
– Завтра я с ней все-таки поговорю, – сказал Дюшка. – Сегодня глупо получилось… Все глупо получилось, я хотел с ней серьезно поговорить и провалился… Конечно, теперь все по-другому, теперь я полным идиотом выгляжу… Жалким идиотом, который даже плавать не умеет… – Дюшка закашлялся.
Он ничего не заметил. Ни штуки, вывалившийся из куртки, ни ножа в рукаве у Марка. Ни рук Анны. Счастливец.
– Почему я такой дурак?! – спросил Дюшка. – Почему ничего не получается по-нормальному?
– Да не переживай ты так, – попробовал успокоить я. – С любым может случиться. На самом деле, завтра пойдем к ним и ты поговоришь с Анной о своем будущем.
– Я идиот! – снова крикнул Дюшка. – Идиот…
Он пошагал дальше, чуть скособочившись на правую сторону.
– Завтра пойдем, – упрямо говорил Дюшка. – Завтра обязательно… Что за глупость-то такая…
– Вот завтра и посмотрим, – сказал я.
Бумажный журавлик в моем кармане превратился в кашу.
Как сигареты Анны.
В ту ночь у Дюшки поднялась температура. Бок распух, стало трудно дышать, и отец отвез Дюшку на рентген. Оказалось, что одно ребро сломано, а в двух других трещины. Удивительно, как Дюшка на ногах держался. Его оставили в больнице, вкатили димедрола, и Дюшка уснул на целый день.
Так что завтра к Анне отправился я один.
С утра забежал в больницу, узнал про Дюшку. Потом к Анне. Не знал зачем, наверное, поговорить. Мне почему-то казалось, что она захочет со мной поговорить. Ведь было о чем поговорить, было.
Я пересек город по Советской, перешел по мосту, а дальше вдоль берега бежал.
Жерди через Номжу были сломаны. Сама Номжа неширокая, но не перепрыгнуть, а в месте впадения глубокая, метра три, так что перебраться никак. Пришлось искать переправу выше.
Номжа виляла по лесу, а я искал, где перебраться. В одном месте ее делил островок, я перепрыгнул сначала на островок, а потом и на другой берег, в осот и камыш. Здесь я немного застрял, камыш оказался густой, и я пробрался через него с трудом. Потом снова бежал, а когда до поляны осталось метров двести, перешел на шаг. Чтобы Анна не подумала, что я торопился.
Дымом не пахло, я почувствовал это издали. Марк ничего не варил сегодня, наверное, опять с утра на рыбалку отправился или еще одну древнюю могилу раскопал. А Анна спала, завернувшись в куртку. Или грелась на берегу. Или сидела на пне и глядела в небо, да мало ли у нее занятий в июне? Хотя Анне и занятий искать не надо, ей и так всегда хорошо, я это давно понял.
Я приближался к поляне Анны. Я их не слышал. Я вдруг понял, что раньше, выходя к реке, я слышал Анну. То есть не слышал, но знал, что они там. Анна звучала как ветер. Как дождь. Птица. А теперь их там не было. Берег потерял соль, обычный берег, такого берега много, такого берега девать некуда.
Потом я увидел: их не было. Там, где стояла палатка и горел костер, теперь чернела впадина. Я ее сразу узнал, точно такую же мы видели с Дюшкой недавно, на подрывном поле. Круглая, ровная, словно землю аккуратно зачерпнули раскаленной ложкой.
Всё.
Анна. Марк. Зачерпнули ложкой. Розы, ставшие пеплом, так и не полетевшая птица. А я тоже хотел с ней поговорить. То есть не так, я хотел ей сказать. Но теперь всё. Я хотел подержать ее за руку. У нее были больные руки. Надо было ее спросить, ведь были же главные вопросы, я их придумал, но не задал, отложив, а ничего никогда не стоит откладывать.
Я сел на берег.
По реке шел высокий сплав и пена. Бревна стукались друг о друга, скрипели и выбивали в воздух фонтаны, как кочующие киты. Чуть выше по течению уже собирался затор, скоро там нарастет новый деревянный остров, он разрежет реку надвое, и правый рукав обязательно зальет лес.
Я смотрел на воду и на лес, думал, что впереди еще все лето. Июль с жарой и горячим белым песком на пляжах, с походом в Лисью Пустынь – давно собирались, и еще день рождения, и дядька приедет, а он обещал купить подержанный мопед, а дальше август с голодными жадными щуками, и звездопадом, и грустью от приближающейся осени, всё, как я люблю, лето. Лето лежало передо мной солнечной радостной долиной, но мне не было ни солнечно, ни радостно.
Дюшку выписали через две недели. Он прибежал ко мне, и мы снова сюда вернулись. Сплавной затор еще не растащили, напротив, он увеличился, и река подобралась к поляне Марка и Анны совсем близко. Будет ласковый дождь, и русло выдавится в лес, обогнет высокий берег с древней могилой, зальет низину и останется здесь до зимы, и после первых сильных морозов превратится лед. Мы придем сюда под Новый год и будем кататься на коньках между сосен и смотреть на прозрачный мир под ногами.
Выгоревшая впадина поросла мелкой и удивительно ярко-зеленой, цвета первого укропа, травкой, теперь эта впадина напоминала чашу, и мы сели по краям и свесили ноги, и я, и Дюшка.
– Она ведь такая же… – сказал он. – Помнишь, как на подрывном поле?
– Может быть. Такая же. И что?
– Это доказывает.
– Что доказывает? – спросил я.
– Что они все-таки пришельцы. Их высадили с летающего объекта, а потом забрали… Они улетели.
– Каникулы кончились.
– Что?
– Ничего. Улетели.
– Это хорошо. Если они улетели, то они могут вернуться. Правда, меня немного смущает релятивистский парадокс, а? Когда они вернутся, мы можем быть уже стариками. Моя бабушка рассказывала, что у нее в детстве была подружка, не помню, как ее звали. Так вот, бабушка ее в прошлом году видела в райсобесе…
Дюшка стал врать дальше. Про то, что мы не одиноки, что в космосе есть планета, похожая на нашу, с такими же людьми, с такими же проблемами и примерной историей, только материки другие и люди добрее. Планета похожая, сильно развитая технически, и, когда людям на той планете становится скучно, и тоскливо, и одиноко, они летят к нам. Отдохнуть душой. Посмотреть на нас. Послушать нас.
Я и не спорил. Пришельцы так пришельцы. Так даже лучше. Понятнее. Пришельцы, они приходят. Сидят у костра, варят рыбный суп, играют на гитаре и поют песни, умеют плавать и ждут свой звездолет.
А кто не ждет?
В июле отец забрал Дюшку на Ахтубу ловить рыбу, а вернулись они только в августе. А я в августе занят был. С картошкой рано откопались, потом шиповник собирали и сдавали, потом брусника, потом клюква. Клюквы много, с болот две недели не вылезали, зато хорошо и сдали, на цветной телевизор набрали и на проигрыватель со стерео, буду теперь пластинки слуашть. А потом школа, и сразу нас на месяц на картошку сняли, и Дюшку я почти не видел.
Сентябрь тогда был дождливым, и я очень устал. Я шел утром на остановку, ждал автобуса. Потом мы ехали в поля и выковыривали из размокшей глины картошку, оставшуюся после комбайнов. И так весь день. Две недели мокрой картошки, а за ней сразу ударили заморозки, и были две недели мерзлой картошки. Я уставал и, едва вернувшись домой и поужинав, ложился на диван. От усталости у меня не было в голове никаких мыслей. Иногда Анна. Иногда.
Но про Анну не совсем мысли, что-то другое. Мысли – это когда ты думаешь, а я про нее не думал. Она у меня в голове была. Да и не сама Анна, в общем-то, а…
Впечатление.
Память.
Надежда. Я даже не понимал толком на что, но надежда.
Каждый вечер в том темном сентябре.