Мы идём с матерью через весь город на вокзал. Тело отца доставят на санитарном самолёте в его полк, нам в нём места не нашлось, и мы доберёмся в полк сами, на поезде.
Моросит мелкий противный дождь: пасмурно, серо, грязь, лужи. В одной руке у матери сумка, другой она держит за руку меня. Из большого алюминиевого громкоговорителя на столбе хлещет на весь городишко бравурная музыка. Мне дико и очень обидно ее слышать.
— Maмa, а почему музыка? Ведь у нас папа умер? — спрашиваю я.
— Это наше горе, и никто не знает. У каждого свои дела, — отвечает мать. Я вижу её уставшее, измученное бледное-бледное лицо и ненакрашенные постаревшие губы.
Мы оба чувствуем одно и то же — тяжесть, горечь и одиночество. Нac сковало, сжало, стянуло кожу на лице, как будто мы никогда не знали, что такое улыбка и смех. Мы остались совсем-совсем одни, а ссора, год без отца, развод — всё это мы забыли, всё это мелко и ничтожно, и можно перерешить и переиначить. А смерть не отменишь. Нет у нас больше ни защиты, ни опоры.
Не снижая скорости, проносится через лужу «газик» и густо обрызгивает нас грязной водой.
— Вот же... гад! — говорит мать срывающимся голосом вслед машине, бросает сумку и, прикрыв лицо ладонью, плачет. Словно предчувствуя, что впереди будет ещё много грязи, что самые лучшие счастливые годы, оказывается, прошли, и уже не найдётся больше такого, который бы любил её так, как любил умерший сегодня ночью человек.
Ныл потихоньку и я, тоже каким-то интуитивным взглядом проникая в далёкое будущее, в свою не лучшим образом сложившуюся жизнь, в которой могло быть многое иначе, будь жив отец. Плакал, по-взрослому осознавая, что моё счастливое детство окончательно ушло с уходом отца, что уже не будет у меня таких фотокарточек, где я на игрушечном коне и в матроске. Плакал оттого, что люди так просто и страшно конечны, от жалости к отцу и матери, от дурацкой весёлой музыки, от машины, забрызгавшей нас грязью...
С того дня во мне как будто поселилась недетская мудрость, иногда вдруг останавливая на секунду посреди азартной мальчишечьей игры и заставляя оглянуться, посмотреть на себя со стороны. Словно я всегда знал нечто большее, чем сверстники.
Или это только так кажется теперь?
...И похороны: почётный караул, ордена на красных бархатных подушечках, масса народу, целые отряды военных — хоронила дивизия; и кладбище, и разверстая песчаная могила, и духовой оркестр, и первая горсть земли, и залпы из карабинов, и напряжение, напряжение — бесслёзное, и шёпот чёрных старух: это сын его, сын...
И смеющиеся на поминках родственники отца — их не было в больнице, они все боялись заразиться; и какие-то разговоры о больших деньгах и о завещании, которое он оставил своей матери...
И мы уходим с поминок с маленьким узелком, в нём ремень, планшетка и фуражка — всё, что нам осталось от отца. И нас провожают косыми взглядами бывшие родственники, которых мы больше ни разу в жизни не увидим...
Мы сидим вдвоём с матерью. Тридцать лет прошло с тех пор. Тридцать лет! Сколько всего произошло с нами, со страной, с планетой и человеческим сознанием! Телевидение, спутники, космонавты, лазеры, квазары, черные дыры, НЛО...
Всего этого отец не застал.
Но иногда, в какие-то странные моменты, мне вдруг чудилось, что я смотрю на окружающее не своими, а его глазами! Может быть, оттого, что мне очень хотелось, чтобы он увидел и узнал это новое, чего не было в его времени. Я подходил к зеркалу, и хотя совсем не похож на отца, но в те мгновения мое лицо вдруг необыкновенно менялось, перерисовывались черты, и из нового разреза глаз я видел внимательный секундный взгляд отца!
Мы сидим вдвоём с матерью. В комнате висит смешанная взвесь времени, из настоящего и прошлого. Словно с уходом Оксаны что-то необратимо уменьшилось в нас самих. Почему-то мы кажемся себе опять такими же одинокими и заброшенными, как в тот день, когда мы брели по чужому городу, и лил дождь, и орала бравурная музыка из динамика на столбе, и нас забрызгала грязью машина...
И опять мне представляется, что я смотрю сейчас глазами отца. Я вижу перед собой маленькую старушку с бледным лицом и покрасневшими веками. Разве можно узнать в ней былую молодую красивую женщину? Но отец узнаёт. Ведь все эти годы он незримо присутствовал где-то рядом с нами.
Я вижу седеющего и лысеющего мужчину под сорок. Это я cам. Вот и канули тридцать лет!
Невероятная мысль, блуждающий фантом, забредший в мою голову, наверное, из далёкого будущего, вдруг приходит ко мне. Я думаю что когда-нибудь, через пропасть лет, люди всю жизнь будут снимать о себе фильмы. А после ухода этих людей, с ними, с их фильмами, снятыми на волшебных для нас, теперешних, плёнках или кристаллах, можно будет общаться, как с живыми. Так, как мы общаемся сейчас с любимыми, но уже ушедшими артистами, с их молодостью и старостью, но только уже на другом, высшем и сказочном для нас, сегодняшних, уровне…
Когда-нибудь... А что останется от меня? Проявлюсь ли я хоть однажды на миг в глазах своего сына?
— Хочешь, я расскажу тебе одну историю про Оксану? Я уже года три ее вынашиваю, думаю написать. Сегодня вспомнила и даже... заплакала...
Я настораживаюсь. Мать очень хороший рассказчик. Если бы она умела так писать!
— Я бы начала ее так: «Не молодая, но и не старая еще женщина стоит в поезде у окна...»
Я отворачиваюсь и улыбаюсь этому традиционному для матери началу. Но не дай бог мне покритиковать — будут крики и даже слёзы, и обвинения в моей собственной бездарности и зависти.
— Ну что ж, начало неплохое, — говорю скромно я.
— Ты зря ехидничаешь. Ты послушай. Может быть, и напишешь когда-нибудь. Это история ее судьбы...
— Рассказывай, — говорю я, а сам думаю, что это, очевидно, одна из сентиментальных и романтических сказок Оксаны. Мать от одиночества уходила в литературные занятия, Оксана же придумала себе свой внутренний мирок, и там, под ярким нарядным куполом шёлка, сотканного из разноцветных нитей необыкновенной, так и не встреченной ею любви, она и прожила с надеждой до самого конца.
Из каждой поездки на курорт она привозила очередную сагу о большой любви, какую якобы там нашла. Она расписывала этого «прекрасного, солидного мужчину», обязательно, конечно, бывшего лётчика или капитана дальнего плавания. И всё было бы хорошо, но мужчина, к величайшему сожалению, женат...
И в Тбилиси она переехала, кажется, из-за одной из своих полупридуманных историй.
В реальной жизни Оксана была женщиной довольно расчетливой, практичной и отнюдь не пуританкой. Случались и холостяцкие загулы, и знакомства с молодыми людьми...
Но все внешние обстоятельства как бы не имели отношения к её мечте о единственной, неповторимой любви, которая всю жизнь была как будто рядом, близко, необыкновенно красивой, как в кино и книгах, а она читала именно только такие книги — про любовь.
Мать начинает своё повествование, а я внимательно слушаю. Мой дебют в прозе — рассказ, записанный с её слов.
— В общем, Оксана всю жизнь любила одного человека... Ей было семнадцать лет, она работала на заводе, а он приехал из Москвы в командировку. Инженер или снабженец. Ну, и окрутил. А Оксана ж в молодости красивой была, о-о...
У инженера командировка кончилась, и он уехал. Оставил ей адрес московский свой. Квартира прямо в центре. Ну, а у Оксаны родился ребенок. Сын. Представляешь, одна, без родителей, с ребёнком, потом ещё и учиться пошла... А своему она писала в Москву, но о сыне ничего не сообщила, боялась, наверное, напугать. Любила oна его, на будущее надеялась. И он ей ответил раз или два. На том переписка и закончилась. Видимо, так ответил.
Шли годы, тогда тяжело было: война, да и после войны... Сын вырос, а потом погиб. А Оксана не могла забыть своего москвича.
— Что не мешало ей выходить раза три замуж. И вообще...
— Ну, знаешь, а что же ей оставалось? Так вот, Оксана много раз бывала в Москве. И в первый же свой приезд она в адресном бюро узнала, что отец её сына проживает всё по тому же адресу. Ну, конечно, не один, к тому времени он давно был женат. Оксана это тоже как-то выяснила.
И вот, каждый раз бывая в столице, она приходила вечером в маленький старый дворик, садилась на скамеечку и сидела часа два-три. Смотрела на его окна где-то на третьем или четвёртом этаже. Она их вычислила по номерам квартир. Она видела дорогие солидные шторы и кусочек тяжелой хрустальной люстры. Изредка за окнами мелькали тени.
Оксана сидела и представляла себе ту, чужую счастливую жизнь, полную больших и маленьких семейных радостей. Но она не завидовала. Наоборот, здесь, на скамеечке, за несколько часов, она как будто оставляла свой многолетний страшный груз одиночества.
«Пусть я одна и нет ни единой родной души в мире. Жизнь не удалась. Но здесь, рядом, есть человек, который подарил мне когда-то сына. Я его растила и воспитывала. И была счастлива. Что же ещё?»
— Все это трогательно, — прерываю я рассказ матери. — Вечерний дворик, скамеечка, чужие освещенные окна, наполненные жизнью и милыми семейными мелочами, а внизу — разбитая судьба, бездонное одиночество... История в духе Оксаны. Прошло столько лет... Так не бывает.
— Да почему это не бывает?! — горячо возмущается мать. — У меня с Николаем...
Так. Сейчас последует много раз слышанный мной рассказ. В последние годы мать повторяет его все чаще.
Маленький городишко. Военный гарнизон. Танцы. Все знают молоденькую красивую учительницу — Галочку. На современном сленге — королева танцплощадки. Многие офицеры за ней ухаживают, но она влюблена в лейтенанта Николая Званцева. А у него уже есть зазноба, она учится в университете в другом городе. Но в отсутствие невесты лейтенант не прочь приударить и за Галочкой. Она понимает всю ложность и унизительность своего положения, но ничего не может с собой сделать. Она готова на все...
А ведь за ней ухаживают с серьёзными намерениями такие парни! Молодой подполковник ей делал предложение, но ничего её не прельщает. Она без ума влюблена в Николая. Это как наваждение.
Она прекрасно видит всю его показною молодую рисовку перед ней, как он специально эффектно поводит широкими плечами, как постоянно поворачивает красивое лицо в профиль, выгодно показывая прямой нос, чёрные усики и волевой подбородок.
Она понимает, что он лишь завлекает её, чувствует его поверхностное к ней отношение и даже пренебрежение за её влюбленность, но любовь к нему выше её сил и разума.
И в этот самый критический момент появляется мой будущий отец. Высокий, стройный, фронтовик — майор двадцати пяти лет. Конечно, они замечают друг друга. Их знакомят.
Майор мальчишкой фактически попал на фронт. После войны служба в Китае, в Порт-Артуре. И вот его отпустили из части на две недели — жениться...
И майор не теряет времени даром. Он влюбляется в Галочку с первого взгляда. Назначает ей свидание. Но она не является. Тогда он сам идет к ней на частную квартиру, которую она снимала. Он заходит и видит бледную худенькую девушку, сидящую посреди пустой комнаты на табуретке перед разбитыми туфлями и едва не плачущую. А на улице тихо кружатся первые ноябрьские снежинки...
Несколько секунд понадобилось майору, чтобы понять ситуацию. Он круто разворачивается и выходит. А через час появляется загруженный свертками. Чего он только ни принес! И чулки, и теплые сапоги, всевозможные продукты!
За ней месяцами ухаживали офицеры, обеспеченные холостяки с большими зарплатами и продуктовыми пайками. Были даже интенданты. Но почему-то все они принимали её бледность и худобу за возрастное. А она просто сильно голодала. Шли самые первые послевоенные годы. Булка хлеба на базаре стоила больше ее месячной зарплаты...
И вот появился человек, который сразу всё понял и захотел ей помочь. И она не стесняясь приняла эту помощь. Потому что в глазах его увидела доброту, нежность, любовь - поняла, что такой никогда не обманет, не предаст. Чисто женское испытала ощущение — быть за мужем, как за каменной стеной.
Через неделю они поженились и уехали в часть.
Но материна история любви на этом не кончается. Проходит два или три года. Уже вовсю агукаю на этом свете я. Большой город. Театр. В ложе сидят молодой бравый подполковник и красивая, слегка полнеющая дама. Отец и мать. И вдруг мать замечает в партере Николая! Он со своей бывшей невестой. Теперь она, конечно, жена. Мать смотрит на них, и непроизвольные обильные слезы капают из её больших карих глаз. Ей нехорошо. И отцу нехорошо, он всё понимает. Они уходят из театра. Это их первый и последний театральный выход...
Минует много-много лет. Подмосковье. Городок военнослужащих. Мать из Владивостока приехала к младшей сестре Тоне. Её муж, Сергей Павлович, офицер. Когда-то он был курсантом в военном училище, и отец мой едва не выгнал его с приёмных экзаменов, кажется, за шпаргалку. Как странно могут переплетаться судьбы людей.
Мать на кухне с сестрой лепят пельмени. Тоня смотрит из окна пятого этажа на улицу.
— Вон, начальник Сергея идёт, Званцев Николай. Кстати, ты, наверное, его должна знать. Он когда-то служил в Лесозаводске, во времена твоей молодости, — обыденно-спокойно говорит Тоня.
— Что-что? — спрашивает мать. Скалка выпадает у неё из рук, а сердце и пол куда-то проваливаются.
Полная, пожилая, под шестьдесят женщина вдруг превращается в ту, двадцатилетнюю. И как девчонка, с пылающим, но пораженным временем лицом, легко бежит к балкону, приоткрывает дверь и осторожно выглядывает — чтоб, не дай бог, он не узнал, не увидел эту её старую, противную оболочку!
Как будто он мог её узнать...
Она с непонятным, жадным любопытством разглядывает грузного седого мужчину в военной форме. Он медленно пересекает двор, подходит к машине, открывает дверцу, садится и уезжает.
Как нелепо судьба иногда сближает пути людей, жестоко подчеркивая невозможность их слияния!
— Ну хорошо, — примирительно говорю я. — В жизни может быть всё, но не у всех. И это вся трогательная история?
— Вот ты никогда не можешь выслушать до конца, всегда перебиваешь! Не вся. Несколько лет назад... Нет, уже порядочно прошло. В общем, это уже лет десять назад ей делали операцию. Ну там по женской части... Подозрение было на злокачественную опухоль. И она решилась поехать к нему. Увидеть его ещё раз. Сын, её единственный в жизни ребенок... Словами трудно выразить такое...
И вот Оксана стала собираться. Она продумала каждую деталь, каждую мелочь! Ведь она представляла себе своего бывшего... ну, бывшего возлюбленного — так, что ли, сказать — человеком солидным, многого достигшим в жизни. Часто, замечая на улицах мужчин его возраста.
Она сшила дорогой модный костюм — такой белый, изящный, элегантный, подобрала к нему туфли, сумочку и даже длинные белые нейлоновые перчатки...
«Ну перчатки-то уже и в то время вышли из моды. Это Оксана ввернула для пущего эффекта. Впрочем, она вполне могла и надеть их. Вытащить из сумочки в подъезде и натянуть. Наверное, именно в таком виде она ещё с молодости мечтала явиться когда-нибудь к нему...» — Думаю я, уже не осмеливаясь перебивать.
— Ну а прическа, косметика — это уж само собой. В Москве Оксана остановилась у знакомой, привела себя в порядок и отправилась к нему.
Мать рассказывает, а я вовсю пытаюсь проникнуть за округлость и обтекаемость слов, за их чёрствую корку афористичности и аксиомности, усохшую за время существования языка.
Как, какими словами объяснить, осознать? Вот идёт женщина. Она проехала десять тысяч километров Она затратила массу энергии и денег, чтобы добраться сюда и красиво одеться. Но нет-нет, все это пустяки по сравнению с тем, что она передумала.
Она идёт к мужчине, которого знала когда-то всего лишь месяц. А потом без него прошла целая жизнь Будни и праздники, радости и болезни.
У неё был сын от него, но что толку? Ведь он-то не знает. Скоро ей сделают операцию, и она перестанет быть женщиной в определённом смысле. И может быть, она в последний раз х о ч е т, ж е л а е т, м е ч т а е т встретиться с ним в своём первозданном и полноценном состоянии?! Да нет же, нет!
Вот она идёт по улицам. На неё оглядываются. Кровь по семнадцатилетнему, как т о г д а, когда она спешила к нему на свидания, стучит в сердце и висках. В ногах лёгкость и крылатость. Сколько лет она мечталa вот так прийти к нему! Зачем? Что ей нужно от него? Ничего.
Она заходит во дворик, знакомый до милых, каких то необыкновенных, присущих только этому маленькому пространству мелочей. Ах, дворик! Сколько раз он спасал её! Единственное в мире место, где она могла обрести спокойствие и душевное равновесие. Не стало бы его, и кто знает, может быть, не стало бы её самой.
Она взглядывает на вычисленные когда-то ею окна. Ещё длится прозрачный полумрак летнего вечера и свет не зажигают.
Она входит в подъезд. Ноги и руки начинают дрожать, мысли путаются. Сотни раз она продумала что и как ему сказать, но сейчас те слова звенят где то отдаленно, пусто и фальшиво. «Будь что будет», — Решает она и подходит к двери.
Она замечает, что дверь не обита и довольно обшарпана, и нет солидной таблички с его фамилией, как ей всегда представлялось. Нет даже кнопки звонка. Но она лишь слегка регистрирует эти несущественные сейчас для неё детали и стучит изящной, в белой перчатке, рукой.
Дверь открылась как бы сама собой, никто не встретил, не пригласил, и Оксана вошла. И сразу поняла, что ошиблась, не туда по пала. Тяжёлый, застоявшийся луково-папиросный воздух, тряпки, грязь, убогость.
— Извините, я ошиблась, — говорит Оксана выглядывающей из кухни маленькой кривоногенькой женщине с лицом, на котором словно водяными знаками проглядывают этикетки от многочисленных выпитых бутылок. — Я, конечно, ошиблась, — медленно говорит Оксана. «Я попала не в ту дверь. Сейчас выйду и зайду в другую. Но почему ошиблась? Квартира номер двенадцать. И в адресном бюро... И письма когда-то писала? Нет-нет, всё-таки я ошиблась...»
— Да каво вам надо-то?! — Кричит женщина из кухни.
— Нет, извините, я ошиблась, я пойду... Мне Андрей Данилович нужен, — Говорит Оксана, но почему-то не может уйти, ноги не желают двигаться. Где-то в далёкой глубине сознания зарождается страшная, жуткая догадка: ошибка может быть и другой, совсем в противоположную сторону! «Нет-нет, есть ещё квартира с таким номером!» — Твердит себе Оксана.
— Андрюху, что ль? Дома, дома! — Женщина распахивает перед гостьей дверь в комнату.
Ей бы выйти, убежать, ничему не поверя, оставить в памяти свои многолетние грёзы... Но она делает шаг в комнату. Как будто это кто-то делает за неё.
Мельком замечает грязную пустоту, раскладушку с тряпьём, стол с объедками и бутылками. На окне нет никаких штор! Боже, как она ошиблась!
За столом сидит старик. Седой-седой. Он сидит в профиль - ничего знакомого в нём нет. Впрочем, волосы... Седые, они торчат ёжиком, как у Андрея...
Старик поворачивает лицо к ней. Нет, ни одной знакомой черты!
— Вы ко мне? — Спрашивает он, открывает шире веки, и навстречу ей несутся голубые, незабываемые глаза её сына, её Юрочки!..
Ей сейчас бы уйти! Всё понятно, о чём говорить?! Но кто-то за нее стоит здесь, кто-то за нее чужим голосом произносит ненужные слова:
— Да, к вам. Мы когда-то были с вами знакомы...
— Хе-х, у меня много было знакомых! — Говорит самодовольно старик.
— Да уж, у него много было тута знакомых, — подтверждает за спиной Оксаны женщина.
— Верка! Иди рыбу жарь! — Противно-визгливо и ничтожно кричит старик.
— Но мы были коротко знакомы, — говорит Оксана, проклиная себя, но ничего не может с собой поделать.
— Хе-х, коротко... — он изучающе смотрит на гостью. — Жана? Из Одессы?
Оксана отрицательно качает головой.
— Наташа? Из Ростова?
— Из Мурманска? Лариса?
— Нет. Я Оксана... С Дальнего Востока.
— Оксана?! С Дальнего Востока? Оксана, Оксана... Нет, что-то не припомню. Хе-х, склероз. Ну, ты садись, чево, щас, тут немного осталось за встречу, значит...
— Нет-нет, извините, я опаздываю, у меня самолет, — она уже почти пришла в себя.
— Так я провожу.
— Что вы, что вы, не нужно!
— Провожу, провожу. Верка! Жарь рыбу, я сейчас приду!
Оксана торопливо спускается по лестнице, губы её дрожат, она изо всех сил держится, чтобы не расплакаться при нём. На улице она коротко бросает, не глядя на него, «до свидания» и порывается уйти.
— А ты ничё, — говорит он, очевидно, желая показать себя мужчиной, и кладёт заскорузлую руку ей на грудь, на белый костюм, сшитый специально для него...
— Что вы, что вы! — Шарахается Оксана.
— Слышь, одолжи пятерик? У меня всё кончилось, а моя стерва не дает.
Оксана торопливо открывает сумочку, вытаскивает деньги, суёт ему, разворачивается и выбегает из дворика.
В ближайшем подъезде она долго-долго плачет, навсегда прощаясь со своей иллюзорной мечтой, с молодостью. Всю жизнь она не могла никого полюбить, ни к кому привязаться. Сердце её было занято. Видно, так уж она устроена, ей суждено любить одного. Но если бы она только знала, если бы она знала... Всё бы у неё могло быть по-другому! Этот человек так много отнял у неё, не заметив и даже не вспомнив!
«Я ему всё простила. Но за то, что это существо носит глаза моего сына, моего Юрочки... Нет, не могу этого ни простить, ни понять...» — Такими словами когда-то закончила Оксана свою историю, рассказанную матери.
Мы сидим вдвоем с матерью. Где мы? Там, в пятидесятых, послевоенных? Когда не было у нас ни вот таких полированных стенок, ни стереоаппаратур, ни ковров, ни хрустальных стаканов и люстр... Где мы? Там, среди тысяч наивных устаревших бытовых мелочей, среди сотен людей, многие из которых уже умерли?
Другие люди и другие семьи окружали нас в последующие годы. Река времени несла нас вперед, от наивностей прошлого к наивностям настоящего. Мы росли и старели, взрослели, усложнялось и, наверное, загрязнялось наше сознание, как и всё вокруг —воздух, вода...
Где мы? Земля стала маленькой и хрупкой, люди в чём-то как будто терпимей и культурней. Война отодвинулась и стала невозможной, хотя и немыслимо вероятной. Говорят, о ней сейчас немодно писать. Но смерть отца, ранняя старость матери, да и моё больное сердце — это война. Таких семей, как наша, — миллионы. Война — жестокая, дикая наивность человечества.
Где мы? Мы в потоке неразрушенного времени, он вечен, бурля, он несётся вперед и где-то бросает по волнам одну из крохотных щепочек — судьбу нашей семьи. Где мы?..
— Напиши... этот рассказ про Оксану, — говорит мать.
— Написать можно, конечно. Но эта история нетипична.
— Нетипична?! Да я тебе могу порассказать!.. У нас в школе...
— Я в том смысле, что нет в ней устремленности в будущее.
— Без прошлого будущего не бывает, — лаконично отвечает мать.
— Может быть. Может быть, Земля — это лишь полигон, где на фоне меняющихся декораций, через страдание и сострадание, модель за моделью, выращивается человек?
— Тем более, ты должен написать.
И я понимаю, что мать права.
Праздник смеха
Александр Самойленко
П Р А З Д Н И К С М Е Х А.
Рассказ.
Перед тем как лечь в больницу, он зашел к ним. До того как лечь в больницу, имея сто процентов шансов из нее не выйти никогда, он зашел к ним. Якобы по делу. Якобы договориться и через нотариуса заплатить алименты, за год вперед. Впрочем, такая цель действительно была. Кто знает, а вдруг он всё-таки выйдет из больницы? Но в каком виде? А заплатит за год — и целый год у него никаких долгов.
Перед тем как лечь в больницу, он всё-таки зашёл к ним. Может быть, в последний раз увидеть их.
Позвонил. Открыла жена. Бывшая. Боже, какая она длинная и плоская! И лицо — ещё молодой женщины, которую никто не любит, которая сама наломала дров, знает это, но никогда не признается себе. И во всём обвиняет его.
— Где дочь? — Спросил.
— В подъезде шарахается, — тускло ответила она и захлопнула перед его носом дверь.
Дочь он нашёл на улице. Она здорово изменилась: выросла, повзрослела и похорошела. В тринадцать лет смотрелась на все семнадцать. Он не видел её целый год. Короткое детское платьице и всё та же, уже вылинявшая прошлогодняя курточка, которую он ей купил.
Дочь не только не обрадовалась ему, но была даже как будто недовольна, что он пришёл. Она смотрела на него отчужденно, почти враждебно. Крутила головой, оглядываясь на здоровенных парней, бродивших по двору.
— Кто такие? — Спросил он.
— Где? А, это... Сашка с Вовкой. Сашке двадцать три года, а Вовке двадцать, — как будто похвасталась.
— Это что ж, твои друзья?
— Да нет, так просто...
Но он видел - они её ждали. Он уже представил этот двенадцатиэтажный подъезд, вечер, великовозрастных «друзей» и свою дочь...
— Позови маму, мне нужно поговорить с ней, — попросил он.
Вместо бывшей жены вышла бывшая теща. Сто лет бы он не видел эту глупую мещаночку. Это она разломала их семью.
— Я хочу заплатить алименты за год вперёд.
— А нам не нужны твои подачки.
— Но вы ведь всё равно получаете деньги? А можете получить сразу.
— А нас и так устраивает.
— А что, у вашей дочери своих мозгов совсем не осталось? Что это вы до сих пор за неё всё решаете?
Теша ушла. Дочь стояла рядом.
— Что ж, расти большая. Меньше слушай свою бабушку. И держись подальше от этих парней. А я ложусь в больницу.
— Что, сердце? — равнодушно спросила дочь. Не спросить было бы просто неприлично.
— Нет, будут пилить череп. Операция на мозге. Прощай.
Он ушёл. Никогда больше он сюда не придёт.
Прошло около двух лет. Он шёл по центральной улице. Навстречу ему двигалась дама. Еще издалека он увидел, как порозовело её лицо, напрягся взгляд. Она замедлила шаги и остановилась перед ним. Он хотел пройти мимо, но она сказала:
— Здравствуй.
Он тоже остановился. Нехорошо быть невежливым до такой степени, чтоб не ответить.
— Здравствуйте, — сказал он и продолжал молча стоять и смотреть на неё отсутствующим взглядом.
— Ну, как жизнь? — Спросила она, ещё более заливаясь краской.
— Извините, мы знакомы? — Спросил он равнодушно-вежливо.
— Т-ты... что? Ну что ж, дело твое...
— Ах, извините, пожалуйста, я всё как-то забываю предупреждать. Дело в том, что вот уже второй год мне приходится со всеми своими знакомыми знакомиться заново. — Он простодушно смотрит в её точки-зрачки, пронизывающие его насквозь. — Дело в том, что я перенёс операцию на мозге, и, знаете, память.. Так, кое-что, конечно, сохранилось. По мелочам. Детские воспоминания...
Он видит, как её иглы-зрачки тупеют, расширяются, лицо скуластеет и вытягивается, рот чуть приоткрывается. И всё-таки ещё большая доза недоверия на её лице есть.
— И понимаете, иногда попадаешь в дурацкие положения! — Он слегка дёргает головой, и глаза его чуть округляются и даже несколько вытаращиваются... — Так мы были с вами когда-то знакомы? Вы мне напомните вкратце ситуацию, а то, действительно, неудобно.
— Т-ты... Прекрати... Т-ты...
— Нет-нет, вы не подумайте чего! Так бывает, амнезия — потеря памяти, задели важные центры головного мозга! Так бывает сколько угодно! Я уже привык за два года. Ну, если вам неприятно, извините, до свидания.
— Н-нет, подожди... те. Ты... Вы... действительно? Вы... Мы... же прожили десять лет... И...
— Ах, вон оно в чем дело! Ах, извините ради бога! Да-да, мне говорили, что я был женат. Трижды. Вы, судя по возрасту, моя первая жена? — Дёргает головой. — Вернее, вы говорите, десять лет? Значит, вторая? Очень приятно познакомиться. Да, вот такие штуки выкидывает жизнь. Амнезия...
- И ты... Вы ничего не помните?! Но... десять лет! И как познакомились?! Но у нас же... дочь!
— А-а, да-да, мне рассказывали. Да что мы здесь стоим на проходе, давайте отойдем в сторонку, — говорит он, слегка выпучивая глаза, и замечает на её щеке скатывающуюся слезу. — Но, понимаете, очевидно, получилось так, когда я в третий раз женился... Говорят, совсем молоденькая, хорошенькая, девятнадцать лет. Я заболел, и мы с ней расстались. И вот, видимо, в тот период все ваши фотографии, если они были, конечно, молодая ревнивая жена и уничтожила. Её-то несколько фотографий сохранилось, а вот ваши, к сожалению... Но мне, разумеется, было бы очень интересно когда-нибудь... Как-нибудь встретиться с дочерью. Её, кажется, зовут Лена? Лариса?! Да вы не расстраивайтесь, не плачьте. Это бывает — амнезия. Конечно, любопытно было бы знать, из-за чего мы разошлись. А впрочем, зачем? Зачем помнить неприятные вещи, да? — Он подёргивает головой, делает возле неё несколько шажков, слегка приволакивая левую ногу и вытаращивая глаза. Протягивает ей карандаш и записную книжку: — Вот, пожалуйста, запишите свой адрес. Я, может быть, как-нибудь напишу дочери. К вам заходить неудобно. Вы, конечно, давно за-мужем и счастливы? — Невинно спрашивает он и не получает ответа.
Он видит её жалкую гримасу отчаяния и ещё бог знает что, не ведомое ему. Пляшущей рукой она с трудом рисует какие-то каракули в книжке.
И они расходятся в противоположные стороны. И через полчаса каждый попадает в свою квартиру.
Она бросается на диван и плачет, плачет, плачет, плачет... «Да как же так?! Десять лет — и ничего?! Её первый и, видимо, последний муж — и ничего как будто не было?! Мама умерла, и с дочерью несчастье — эти подонки соседские, шпана... Совсем-совсем одна — и ничего как будто не было?! Как же это может быть ТАК!? Амнезия»?!»
Он пришёл к себе. Сел на стул в комнате. Обвёл взглядом своё одинокое холостяцкое логово. Встретился с глазами девчонки: с большой фотографии на него смотрела его десятилетняя дочь. Поднялся, подошёл к столу и перевернул страницу на перекидном календаре.
Первое апреля.
И он стал смеяться... Смеяться, смеяться, смеяться, смеяться... До слез.
