Но они очень счастливы . Александр Самойленко




Владивосток

НО ОНИ ОЧЕНЬ СЧАСТЛИВЫ.
Повесть

«И ещё один день ушёл. Растаял бесследно, как будто его и не было. Куда они идут? Неужели нигде-нигде ничего не остаЁтся от наших прожитых дней? Исчезнет и не запомнится ничем, Тридцать лет... Ой! Нет-нет! Лучше не думать...»

Наталья Дмитриевна спешит. Посмотреть со стороны: бодро и уверенно шагает высокая стройная блондинка лет двадцати пяти. Голубое платье из дорогой джинсовой материи, босоножки на шпильках, в одной руке «дипломат», набитый журналами и газетами, — для мужа, в другой — аккуратная вязаная белая сумка с продуктами.
Но это со стороны. А на самом деле: в плотном платье жарко, на высоких тонких шпильках идти неудобно, устают ноги, «дипломат» тяжёлый, и аккуратная сумка ещё тяжелее. И лет ей не двадцать пять...
И это багровеющее солнце, клонящееся за сопку, и голубой день бабьего лета с посвежевшим, густеющим к вечеру и чистым здесь, на окраине, воздухом прошли без неё, без её присутствия в них. Восемь часов она просидела на книговыдаче. Дети, книги, формуляры, пыль, чай, обед, опять дети, книги... Потом магазины, продукты, опоздала на автобус, который по идиотскому расписанию после семи ходит через час.

Вперёд, Наталья Дмитриевна, — нет, уже просто Наташа: «Дмитриевна» осталась в закрытой библиотеке — вперёд, на трамвай! Домой она сегодня доберётся минут на сорок позже обычного.
Сделала ли дочь уроки? Приготовил ли ужин муж? Дома ли он? Или опять в кино ушёл? Но вперёд, вперёд! Асфальтовые дорожки, уклоны, подъёмы, лестницы, переходы, светофоры, прохожие. Чужие яркие заграничные куртки, модные юбки и брюки, чужие лица. Чьи-то пытливые взгляды, чьё-то желание понравиться, чьё-то тоскливое одиночество в толпе, чьё-то презрение и высокомерие, чьи-то молодость и старость. Кто-то завершает свой путь, с трудом передвигая ноги, а кто-то с цыплячьим, только что проклюнувшимся восторгом, несётся по улице и жизни.. И редкие беззвучные, но так хорошо понятные ей крики во встречных взглядах таких же, как она — тридцати-сорокалетних:
«Я еще молод (молода), красив (красива), но одинок (одинока), я уже начинаю разрушаться! Скорей же, скорей, полюбите меня! Моё время истекает…»

Но нет, всё мимо, мимо, домой! И лишь мысль, мыслишка. Всплывает, как будто сама по себе — колюченькая и страшненькая: «Как много вокруг красивых мужских молодых лиц и хорошо сложенных фигур! И один муж... Суженого и на кривой козе не объедешь?»
Нет-нет, не для неё эта грязь. Она не из тех женщин, что заводят любовников при живых мужьях и хвастают перед подругами...

И вдруг в этом обыденном фоне, привычном до равнодушного тупого безразличия, в этом нудноватом хороводе одинаковых микро-районных домов, словно что-то оглушительно громко, слышимое только ей одной, разорвалось в вышине. Словно лопнула и расползлась мутно-непрозрачная плёнка, затягивавшая ослепительно белый экран. И на нём заново, в другом, ярком свете, четко и ясно проступили и чистые, с умытыми окнами дома, монолитность которых подразумевала благополучие и уют внутри; и осеннее, но ещё тёплое солнце, грустно-красивое, подсвечивающее высокие лёгкие закатные облака; и пошевеливающиеся на асфальте буро-жёлтые, только что опавшие, пробитые черными точечками листья.

Но всё это так, краем глаза и сознания, потому что в центре этой вновь возникшей картины восприятия шествовала, нет, скользила над прозаической поверхностью земли парочка — он и она.
Наталья Дмитриевна приостановилась, широко открытыми глазами регистрируя пока ещё бессознательно каждый штрих и жест надвигающихся на неё двух людей. Они проплыли мимо буквально в нескольких миллиметрах, не заметив её и не поздоровавшись. Да и сама Наталья Дмитриевна не сразу вспомнила и сообразила, что давным-давно и распрекрасно знает эту парочку.

Она смотрела на лицо женщины, пребывающей сейчас где-то в ином, неведомом и счастливом мире, — муж Натальи Дмитриевны скептически сказал бы: «Находится в четвёртом измерении». Она видела добрые, но тоже далёкие от окружающего, глаза мужчины, прикрытые толстыми, в минус десять диоптрий, линзами очков.
Но больше всего её поразили их руки. Они шли, взявшись мизинцами, и потихоньку размахивали руками в такт шагов — как пятилетние дети в детсадовском строю.
Наталья Дмитриевна не стесняясь обернулась и смотрела им вслед, догадываясь, что этот обыкновенный, один из многих, день, ей, наверное, всё-таки запомнится надолго.

Оглядывались на странную парочку и встречные прохожие, воспринимая её как курьёз, как нечто, выпадающее из современной действительности, не вписывающееся в рамки интерьера крупного портового города.
Прохожие парочку встречали по одежке... Они видели мужчину лет сорока пяти, в старом, с обвисшими плечами пиджаке, в таких же, без следов стрелок брюках, заправленных — уж вообще чёрт-те что! — в подвёрнутые, в гармошку, сапоги.
И подруга, которую он так нежно держал за пальчик, была ему под стать: баба лет тридцати, беременная, в стоптанных облупленных туфлях, в стёртой бесформенной юбке и какой-то серо-буро-малиновой кофте, почиканной молью...

Но прохожие ничего не знали об этих двух. Наталья Дмитриевна знала всё. «Ну Арсентьевы, ну дают...» — подумала она расхожими, фальшивыми, малозначащими словами — такими, какими бы могла поделиться, например, со своими коллегами в библиотеке. Но тут же их отбросила, устыдясь неискренности перед самой собой. Веки её неожиданно набрякли, глаза покраснели, и она, повернувшись спиной к тротуару, торопливо открыла «дипломат», вытащила и надела солнцезащитные очки и уже не спеша зашагала к трамваю.

«А Лариска моя у вас?!» — вспомнила Наталья Дмитриевна первую фразу, с которой началось знакомство с Арсентьевой. Когда это 6ыло? Года три назад. Да, три. Как раз библиотека только открылась. Время как летит...
В тот день она тоже сидела на книговыдаче. Хорошо работалось ей, и настроение было отличное. Стояла вот такая же осенняя погодка. «Ну вот, а дни всё-таки запоминаются. Даже самые обыкновенные...» — остановив на мгновение поток памяти, подумала Наталья Дмитриевна.
Запомнился ей тот день не только солнечными бликами на нежно-голубых свежевыкрашенных панелях стен. Уют, чистота, новенькие стеллажи и столы, линолеум, люстры — всё это прошло через её руки. Хотя, конечно, многое сделал здесь муж. Сергею не хватало денег на дорогую стереоаппаратуру, и он взялся за ремонт вот этой бывшей четырехкомнатной, довольно запущенной квартиры, в которой раньше проживало несколько семей с подселением.

Сергей может горы свернуть, если ему заплатить. Правда, он всё время бубнил, что только последний кретин или альтруист станет работать за такую сумму, но всё-таки работал: белил, красил, стелил линолеум, вставлял замки, вешал люстры, собирал разборные стеллажи и столы.
Сама же Наташа трудилась тогда здесь словно и не за деньги. Да она их и не увидела. Сергей купил аппаратуру и не подпускал к ней ни жену, ни дочь. Наверное, уже тогда она предчувствовала: работать ей здесь долго, может быть, всегда...
У Наташи было среднее музыкальное образование. «Учитель пения, дирижер-хоровик», — значилось в дипломе. Но родилась дочь, и Наташа пошла сначала вместе с ней в ясли воспитательницей, потом в детский сад. После шести лет работы от постоянного детского шума и гама поднялось у неё давление, появились головные боли, раздражительность. Уволилась, долго искала что-нибудь подходящее. Однажды наткнулась на объявление: «Требуются библиотекари».

Анна Александровна, директор централизованной системы детских библиотек, предложила ей заведование вновь открываемым филиалом. Библиотека была неплановой: Анна Александровна как депутат районного Совета «пробила» её по наказу избирателей. Сделать это, конечно, было непросто: найти подходящее помещение, освободить его — то есть дать людям, занимавшим эту площадь, новые квартиры, изыскать деньги и материалы на ремонт, произвести его...
И в тот светлый день Наталья Дмитриевна сидела на книговыдаче, а чистота, уютный свет лампы на столе, запах новых стеллажей — всё это проникало в её сознание как нечто гораздо большее, высшее. Ей удалось освоить новую профессию, она здесь заведующая, и под началом два взрослых человека. Но самое главное, это ощущение своей непосредственной причастности к хорошему доброму делу, к началу с нуля — открытию первой детской библиотеки в громадном микрорайоне.

— А Лариска моя у вас?! — громко ворвалась в библиотеку и в умиротворенную уютную рабочую тишину, в секунду ее разрушив, незнакомая женщина.
— Потише, в читальном зале идёт лекция, — не сдерживая неприязни, ответила заведующая. Она видела перед собой, пожалуй, ровесницу, очень плохо, даже убого одетую. «И откуда такие в наше время? Да ещё беременная».
Оказалось, что Лариска её сидела со своим первым классом в читальном зале, слушала лекцию «Родной край», которую проводила Татьяна Владимировна. Дочь забыла дома библиотечные книги, приготовленные на сдачу, и вот мать их принесла. Наталья Дмитриевна осмотрела книги: чистые, страницы не загнуты. Присмотрелась внимательнее и к самой женщине: одета опрятно, только во всё поношенное и немодное.
Закончилась лекция, высыпали из читального зала дети, Лариска подбежала к матери. И на ребенке Наталья Дмитриевна отметила всё тот же отпечаток материального неблагополучия. Форма неновая, мятый передник, сбитые, стёсанные сандалии, заштопанный чулок...
Могла ли предположить Наталья Дмитриевна, что эта неприметная худенькая, с мокрым носом девчонка — главная помощница матери, причём матери неродной, и на ней ещё четверо младших братишек и сестрёнок.
— А можно, я у вас запишусь? Мне-то читать некогда, а муж очень любит книги, —спросила мамаша.
— У нас библиотека детская, — сказала Наталья Дмитриевна, взглянув на Татьяну Владимировну. Та округлила глаза, скривила презрительно губки, выразительно показывая своим маленьким, с ехидцей лицом: мол, не вздумай, зачем она нам такая нужна!
— Но есть книги и для взрослых, — продолжала заведующая. — И аккуратным читателям мы их даем. Приходите с паспортом.

Вот так состоялось знакомство с Арсентьевой. А уже через некоторое время стала она своим человеком у них. Правда, Татьяна Владимировна с Людмилой Федоровной придерживали Арсентьеву на определённой дистанции, не подпуская близко к себе, но с удовольствием выслушивали и посмеивались, словно в кино над незадачливой героиней, потому что не могли воспринять её как нечто реальное: так далека она была от их благополучной жизни.
Наталья Дмитриевна же принимала Арсентьеву близко, гораздо ближе, чем показывала в присутствии коллег. Но когда оставалась с Арсентьевой наедине, то беседовала с ней по душам, на равных.
Обе они семнадцатилетними девчонками самостоятельно приехали в этот большой город из района. И кто знает, может, просто случайность, что Наталья Дмитриевна — Наталья Дмитриевна, а Наталья Арсентьева — Наталья Арсентьева? Может, могло всё быть иначе, наоборот?

В восемнадцать лет вышла Наталья Арсентьева в первый раз замуж. А через три месяца убежала от мужа: пил и бил её он. Жила где придётся, потом встретилась с Гришей. У него тогда только что умерла жена, осталось двое детей. И стала Наташа им матерью, а Грише — женой. «А сейчас уже троё своих и четвертого ждём», — такую историю поведала им Арсентьева. Ей очень нравилось рассказывать о своей семье и особенно о Грише. Как он её сильно любит, ревнует и что у них должно быть десять детей. Так они решили. И она будет матерью-героиней.

Она брала своему Грише литературу подряд, не выбирая слишком, и он всё подряд читал, возвращая книги строго в срок.
— Ой, девочки! Он у меня такой умный! Всю ночь иногда напролёт
читает! — восхищалась мужем Наталья.
Потом стал заходить и осмелевший Григорий. Смешной — неуклюжий, сутулый, с крупным носом и очками на нём, в обвисшем пиджаке и подвернутых, видимо, казённых рабочих сапогах. Он торопливо и смущенно выбирал книги.

— Что ж это он у вас всё в сапогах ходит? — Как-то не без ехидства поинтересовалась Татьяна Владимировна у Арсентьевой.
«Вот ещё ехидина! Не все же получают, как твой муж!» — осуждающе подумала Наталья Дмитриевна.
- Ой, да я уж скоко ему говорила: «Пойдем, Гриша, купим тебе туфли». А он: «Мне ничего не надо, пусть детям...» — оправдывалась искренне и смущенно Арсентьева.
— Как же вы живёте? — тоже не утерпела и спросила однажды Людмила Федоровна, очень интеллигентная, всегда тактичная, сохранившая молодую утонченность вкуса и часто забывающая, что ей под шестьдесят.

Действительно, ей понять жизнь Арсентьевых почти невозможно. Муж её, капитан первого ранга в отставке, получает большую пенсию и работает. Сама она на пенсии и тоже работает, но денег всегда не хватает. И ведь у них всего один сын, и тот уже взрослый, и сам зарабатывает неплохо. Да, её молодых коллег иногда удивляет то обстоятельство, что у неё не займешь денег, но что ж здесь удивительного? Большую часть они кладут на книжку, остальные она строго распределяет по конвертам. Во всём должен быть порядок. Так она привыкла с детства.
У неё есть конверт, где хранятся, например, деньги для подарков родственникам и знакомым. Да, конечно, ещё девчонки удивляются, что у нее слишком много для её возраста дорогих платьев, туфель, несколько шуб. Но почему она должна себе отказывать? Она привыкла жить именно так...

— Ой, мы сейчас хорошо живем! Гриша в порту грузчиком работает. И я сейчас пособие на ребёнка до года получаю. Пятьдесят рубликов в месяц. А вот раньше, когда Гриша в домоуправлении на сто рублей квартиру зарабатывал и пособие на детей не платили... — говорит задумчиво Арсентьева, и библиотекарши, каждая в силу своего жизненного опыта, пытаются представить: что за жизнь была у этого странного семейства, когда Гриша трудился в домоуправлении?

За эти три года, что Арсентьева посещала библиотеку, она родила троих. Без живота здесь её и не видели. В последнее время она брала книги мужу не подряд, как раньше, а по его заказам: про моря и океаны, про писателей, про звёзды.
— Он у тебя скоро учёным станет, — пошутила как-то Наталья Дмитриевна
— Ой, девочки, точно! Вчера легли спать... Дети угомонились, я тоже уснула: за день набегаешься с ними. Я как лягу, так сразу засыпаю. Ночью к детям Гриша часто сам встает. Ну, легли мы, значит, а Гриша лампу настольную на табуретку поставил со своей стороны. У него еще абажурчик такой, из бумаги, чтоб свет не падал. Я говорю: «Гриша, тебе же завтра утром рано на работу!» «Ничё, — говорит, — я немножко почитаю». И знаете, девочки, вдруг просыпаюсь, тишина, ночь глубокая, лампа настольная горит, а Гриша на меня смотрит. И глаза у него такие большие-большие, умные и... страшные. Я испугалась, говорю: «Гриша! Да что с тобой?! Заболел?!»
«Ната-ха! Щас про звёзды прочитал! Здорово... Страшно и здорово! Понимаешь, вот мы, люди... Зачем мы? Ты думала когда-нибудь?»
А я, знаете, девочки, обиделась даже, сон сразу пропал: «Что ж ты думаешь, я дурочка? Да у нас дома полное собрание сочинений Дюма было!» А Гриша меня обнял и говорит: «Я про звезды прочитал и такое предположил — раз люди в космос полетели, значит, мы нужны? Может, мы что великое там должны сделать? Не мы, так наши дети?»
«Гришенька, — говорю, — учился бы ты — профессором стал бы». «Ничё, — говорит, —и мы не зря живём. У нас дети. Давай, Натаха, в лепёшку разобьёмся, а детей людьми сделаем?..»

Библиотекарши слушают Арсентьеву с одинаковыми улыбочками. Есть в них и чувство превосходства своего над чужой простотой, и некоторая снисходительность к этой простоте и непосредственности.
Но где-то там, в самых-самых глухих закоулках разума, где, наверное, ещё и мыслей нет, а лишь зарождаются едва уловимые сквознячки ощущений, где-то там, на том уровне, каждая из этих внешне благополучных женщин не раз, да, не раз позавидовала этой семье!
Чисто по-женски или по-человечески? И чему именно? Странной простоте и цельности, утерянной, может быть, навсегда современным миром? Их равнодушию к материальному, к моде? Желанию и умению жить так, как они хотят? Их удивительному совпадению?

Людмила Федоровна. Она из тех людей, с которыми никогда ничего плохого не случается. Судьба всегда на её стороне. Даже мама несмотря на то, что ей самой почти шестьдесят, до сих пор жива и в полном здравии. В детстве, во время войны, не голодала, как все. Отец работал директором хлебозавода. Но всё было честно. Оставались какие-то неучитываемые отходы...
Потом вышла замуж за военного. Большая зарплата, паёк. С Васей прожили сорок лет. То, что она сейчас видела у Арсентьевых, и у неё когда-то в далёкой молодости зарождалось, да так и не развилось. Сейчас она часто спрашивает себя: почему они ограничились одним ребенком? Была ведь возможность иметь двоих и троих. Как будто и любили друг друга, но как-то очень быстро отношения стали принимать сухой, деловой характер: что купить из вещей в квартиру, в гардероб ему или ей, куда съездить в очередной отпуск. Партнёры по жизни...
У сына личная жизнь не сложилась. Всё есть: внешность, образование, квартира, машину купили, а жена ушла к другому.
А вообще Людмила Федоровна с мужем живут хорошо. В большой трёхкомнатной квартире. У них много хрусталя и фарфора, ковры, мебель, два холодильника, в которых всегда есть коньяк, коробки дорогих конфет, крабы, всякие солёности и копчёности. Живут вдвоём. Нет, есть у них еще собачка. Болонка Белка.

У каждого свое.
Татьяна Владимировна живёт с мужем прекрасно и счастливо во всех отношениях. Вот только... Родилась у них дочь, и одна ножка оказалась короче. Несколько лет Татьяна Владимировна ежедневно ходит с ней в физиотерапевтический кабинет, где пытаются ножку вытянуть. Они с мужем очень хотели бы иметь детей ещё, но врачи сказали, что больше у неё не будет.

Наталья Дмитриевна часто видит один и тот же сон. А снится ей её дом в селе, огород, двор, куры. Вот она собирается в школу. Сейчас она сыпанёт пару горстей кукурузы курам, отнесёт корм кабану, посадит на цепь Пирата, закроет на щеколду калитку и...
Она просыпается, и несколько долгих секунд ей кажется, что всё наоборот, что это она сейчас только заснула и её городская жизнь – сон, а на самом деле она живёт там, в деревне. У неё сильно колотится сердце, ей почему-то плохо-плохо, тяжело и хочется плакать. Всё вокруг кажется временным и ненастоящим, и бесконечно жалко невозвратимого детства, и Пирата, и родного дома, который давным-давно продан чужим людям.

Но через несколько секунд сон забывается, всё становится на свои привычные места, и только потом, когда она видит его снова, в том новом сне вспоминает, что видела его не первый раз...
Недавно, перед последними родами, Арсентьева пришла тяжёлая, с пятнами пигментации на лице и опухшими веками — от высокого давления у неё плохо работали почки — и начала, как обычно, в своём духе.

— Ой, девчонки! Что со мной вчера было! Иду это я, так тяжело мне, так тяжело. И чего-то хочется, ну, так хочется! До невозможности. Думаю: вот щас этого у меня не будет — помру! И тут мужик идёт навстречу, а у него полная сетка масла в бутылках! Соевого. А я стала и стою как столб. И смотрю, смотрю на масло его и думаю: это же мне масла как раз и хочется! Мужик остановился и говорит: «Вам что, масло надо?» А я стою и ничего ответить не могу. Так он мне две бутылки вытащил, поставил на землю и пошёл. Ну, я очнулась, схватила бутылки, мужика догнала и одну ему в сетку всунула. А за другую, говорю, деньги возьмите. А он не взял, пошёл. И вот, девчонки, верите, открываю я эту бутылку тут же, выпиваю до дна, и так мне сразу хорошо становится! А бабки возле подъезда сидят, смоотрят на меня, шепчутся. Ох-ха-ха!.. Они думали, что это я вино выпила! Да-а, девочки, уезжаем скоро от вас. В другой микрорайон, на Вторую Речку. Райком квартиру дал. Четырехкомнатную. Вот Гриша там всё сделает, и переезжаем. Жалко...

Наталья Дмитриевна приближалась к дому, а Арсентьевы, их полёт над землей в своём, никому неведомом кроме них блистающем мире, всё не растворялся, не уходил из её памяти.
Видела она и другие счастливые лица вокруг. Совсем не семнадцатилетние девчонки, а её ровесницы шли под руку с мужьями, улыбались, щебетали о чём-то таком далёком и своём... Обострённым сегодняшним зрением Наташа подмечала у встречных парочек такие близость и понимание, каких давным-давно уже не было между ней и Сергеем.
Несколько последних лет они никуда не ходили вместе — ни в кино, ни на концерты. Пытались, но каждый раз подобная прогулка заканчивалась взаимной раздражительностью и ссорой. И они прекратили эти попытки. Наташа гуляла с дочкой, ходила с ней на детские фильмы, в цирк или на субботу и воскресенье, если Сергей был не на работе, уезжала к матери. Муж развлекал себя сам...

Не однажды, в минуты одиночества и предчувствия в недалеком будущем чего-то тоскливо непоправимого в их семейной жизни, она пыталась анализировать: что же случилось, что происходит? Давно ли их считали прекрасной дружной парой? И они ходили везде в обнимку...
Ей казалось, что всё началось с того, когда он четыре года назад устроился на эту свою дурацкую, фантастическую работу – неделю через три. Он долго подыскивал себе нечто в этом духе и нашёл. Большая плавучая самоходная машина для забивания в береговое дно свай — копёр. Сергей трудился на нём мотористом — неделю через три. Считалось, что он эту неделю находится в командировке и вкалывает денно и нощно в поте лица своего. В действительности же ни черта он там, по её мнению, не делал, и если копёр стоял в городе, а не уходил куда-нибудь в пригородные бухты, то Сергей в эту свою рабочую неделю иногда ночевал дома. Как-то они там по очереди подменялись.
Наташа часто удивлялась, что некоторым мужикам удаётся вот так лихо пристроиться да ещё получать приличную для подобной работы зарплату.

Сергей поначалу радовался, строил планы, говорил, что «сделает рывок» — подготовится в университет, начнёт подрабатывать по совместительству, что будут они зимой всей семьей ходить на лыжах, а летом на островах загорать и купаться...
В университет он подготовился, но пошёл сдавать документы и не сдал, передумал. Говорил: «Увидел, что там одна молодежь, стыдно стало. Развернулся и ушел». А было-то ему тогда… Тридцать один, да ещё с его несолидной внешностью... Он и сейчас выглядит лет на шесть младше своего возраста.
И так у него во всём. Загорится, что-то начнёт делать, но бросит на половине. И с подработкой у него ничего не получилось. Разве что библиотеку отремонтировал.

Хватало бы и его зарплаты, если 6ы не алименты. Боже, сколько она тайком плакала, что ей достался вот такой муж, с большим прошлым! Ведь не было у неё ни свадьбы, ни фаты, ни белого платья невесты, как у всех. А расписались, когда
Алёнке уже два года исполнилось. Потому что он никак не мог развестись с первой.
За что же ей такое? Почему, почему одним все, а другим лишь крохи?! Той, первой, достались его молодость, здоровье чистота, лучшие чувства. А ей...

Но не это сейчас главное, не это. После тридцати что-то резко изменилось в нём, да так, что она даже испугалась неожиданной для неё перемене в муже. Его большие карие глаза, которые ей так нравились и за которые она, наверное, и полюбила его, вдруг как-то однажды и сразу потухли, округлились, и виден был в них откровенный пепел, а не прежний, многих притягивающий огонь.

Он прекратил вести с ней серьёзные разговоры о жизни, не разглагольствовал больше на разные странные, непонятные ей темы. Замкнулся, стал молчаливым и страшно раздражительным, а если и шутил иногда, то грубо и изощрённо пошло.
Изредка, правда, по старой памяти, пытался ей что-то объяснять из своих надуманных фантазий, и когда она не сразу понимала, то орал: «Дура! Ничтожество! Куриные мозги!..»
Но самое неприятное и даже жуткое для неё — это было видеть, как он совершенно разучился ценить время, которым ещё недавно так дорожил. Или разучился с этой своей работой неделю через три? Бывало, он укладывался на эти три недели в постель и лежал, почти не вставая. Читал, смотрел телевизор, а часто просто лежал, заложив руки за голову и уставившись в окно или потолок Он мог лежать так часами.

— Человек, как собственно животное, должен жить до тридцати лет, — сказал он ей как-то в один из периодов своих лежаний.
— Глупости, а детей растить? — Ответила она ему.
— Хы... Дети... Вам бы только размножаться. А вот как разумное существо, человек после тридцати держится на силе воли да инерции — привыкает жить. А всё вокруг повторяется и повторяется. Скучища...

Наташа не понимала его и не хотела понимать. Всё чаще ей становилось невыносимо скучно с ним и даже... противно. Хотелось праздника, веселья, компании. Ведь когда-то же были у них знакомые, друзья. И никого не осталось. Из-за него же, наверное. А ему... Да что ему! Плевать на всё, на неё, на семью. Раньше его хоть деньги интересовали, в них он видел смысл и часто, к месту и не к месту любил повторять латинскую пословицу: пекуниа нон олэт — деньги не пахнут. Даже она её запомнила. Сейчас же утверждает, что счастье не в деньгах. Ему-то с его зарплатой и алиментами утверждать такое.

В тридцать три с ним снова произошла перемена. Как будто к лучшему. В глазах поменьше проглядывалось пепла и опять засветился огонь, пусть не тот, не молодой, но всё-таки...
Перелистывая книги, которые она приносила из библиотеки для себя, он брезгливо морщился и говорил:
— Ну как ты можешь это читать? Беллетристическое сюсюканье, бездарное враньё! Любэ-эвь... Одно и то же в разных вариантах. Да один день любого человека сложнее, чем все твои вот эти книги!
— Особенно тот, когда ты лежишь и смотришь в потолок?
— Да, дорогая, никому ещё не удалось перенести мышление на бумагу таким, каково оно есть на самом деле. «Мысль изреченная есть ложь». Тютчев сказал.
— А что же, по-твоему, читать? Что ж, все дураки, а ты один умный?
— Читать надо книги, от которых бы голова болела.
— Ну так возьми высшую математику, и, пожалста, заболит!

Но высшую математику изучать он не стал, а перечислил ей целый список имен авторов и книг, которых у них в детской библиотеке, конечно, не имелось. Кое-что, правда, она достала ему по межбиблиотечной системе. Но и в тех книгах он не нашел того, что искал. «Всё то же, только написано красиво», — сказал.
Тогда он сам порылся на полках её стеллажей и выудил пачку популярной литературы о новейших открытиях в астрономии и физике, а в газетных киосках накупил журналов «Вопросы философии», которые, кроме него, наверное, никто не покупал.
Начитавшись, он, как в молодости, начинал рассуждать вслух о высоких материях, а она, в антрактах между кухней и занятиями с дочерью, изо всех сил старалась хоть что-то уловить и ответить впопад.
— Тридцать три... Возраст Иисуса Христа. «Есть время бросать камни и время собирать их». А что я набросал, где мои камни? – пробубнил как-то Сергей сам для себя, думая, что она не услышит, а если услышит, то не поймет.
Но она поняла, очень хорошо поняла! Однажды, в один из самых трудных периодов их совместной жизни, когда у них не было своей квартиры и они жили у его матери и там им было очень плохо, тесно, и дикие скандалы вспыхивали каждый день со свекровью из-за ничего, так вот, однажды, закрывшись вечером в своей комнатёнке, они смотрели телевизор. Шло что-то веселенькое, развлекательное. По экрану порхала артисточка — вся воздушная, вся из себя, а если приглядеться: ничего особенного. «А ведь могла бы и я так, могла. И даже лучше...» — впервые за несколько лет, вспомнив свою детскую мечту, с жуткой пронзительностью подумала Наташа, обводя взором и узкую, убого обставленную комнатёнку, и лицо мужа, на котором сияло явное восхищение этой экранной куклой. «Если бы я была там, то не знала бы ни этой комнаты, ни злой свекрови, ни детских яслей с грязными ползунками и горшками...» — промелькнуло вдруг неожиданно, но как-то слишком осязаемо и обидно.

Как она мечтала — до бреда — стать артисткой! У неё были способности, были! Ей все это говорили. Говорили, что она похожа на Орлову. Она могла мгновенно изменять выражение лица, двигать бровями и даже заплакать. Сколько она тренировалась перед зеркалом! И читает с чувством. Книжку Алёнке читает, а Серёжка заслушивается, потому что она умеет разными голосами читать.
И что же осталось от мечты? Большая коллекция открыток — фотографии артистов чуть ли не с первых дней кино. И всё. Не решилась она тогда. Нужно было ехать в Москву: во ВГИК принимают до девятнадцати лет. А она не решилась ехать одна за десять тысяч километров. И мама ей не советовала. За ней ухаживал тогда лейтенант, Витя. И мама думала, что дочка выйдет за военного. Все девчонки у них в поселке выходили за военных. Но где он, тот Витя? И где посёлок? И она в городе, и мама в городе, а от мечты — пачка открыток...

И Наташа совсем неожиданно и нечаянно, глядя на расфуфыренную бездарную артистку, произнесла вслух: — Надо было попробовать...
Произнесла и испуганно глянула на Сергея, надеясь, что он не поймет. Но он сразу понял, очень хорошо понял, так же, как она сейчас про его камни. Он же знал о её мечте. Он внимательно посмотрел на её грустное, убитое лицо, обнял, погладил как маленькую по голове, поцеловал в губы — тогда они ещё целовались просто так, а не только изредка в постели.
— Ну что ты? Что ты... Всё у нас ещё будет хорошо, всё впереди. Все о'кей будет, Наташоночек...

И когда он сказал про эти камни из древнего библейского афоризма, она как-то сразу поняла, проникла в его ощущения, и ей стало до слёз жалко своего мужа-неудачника и захотелось посочувствовать и приласкать — так же, как когда-то это сделал он. Она подошла к нему, пыталась обнять, но он холодно, почти грубо оттолкнул её.
Они давным-давно не обнимались днём. Да и ночью-то, господи…
«Ах ты свинья! Ну подожди, я это тебе припомню.» — мгновенно перевернулись её высокие чувства на противоположные.

— Ты бы лучше полы покрасил, ху-до-жник, — зло, с саркастической улыбочкой поддела она его. Она прекрасно знала, за что его можно зацепить. Некоторое время назад на муженька нашёл очередной бзик: он вдруг вспомнил, что хорошо рисовал в детстве. И вот сколотил самодельный мольберт и начал малевать. Напивался чаю, — одной заварки, или крепчайшего кофе, врубал классическую музыку, которой у него имелась здоровенная коллекция пластинок и которой она, несмотря на музыкальное образование, терпеть не могла, и начинал малевать. Это он называл вдохновением.
Впрочем, карандашом у него получалось неплохо. Нарисовал и её портрет, и Алёнки. Причём ухватил какие-то истинные выражения лиц, не получавшиеся на фотографии. Но красками... Ну, куда ему в таком возрасте, не зная никаких азов!
Говорит, что какой-то там известный и знаменитый художник начал рисовать в сорок пять. Ну, так то известный, а ему-то куда... И если б только акварелью рисовал, а то ведь взялся маслом. Было у неё десять новых льняных полотенец, так он их все натянул на подрамники и загрунтовал какой-то гадостью. В общем, испортил.
Да, тонко она его поддела насчёт способностей. Она ему еще отомстит, не так отомстит за то, что он оттолкнул её лучшие чувства...

Наталья Дмитриевна приближалась к дому. А её муж, Сергей Андреевич Панченко, или просто Серёга, Серый — так его называли некоторые приятели, — отдалялся от дома в противоположную сторону. Их дочка Алёнка, ученица второго класса, расположилась на кухне и, лихорадочно торопясь, чтобы успеть к маминому приходу, строгала картошку с большим риском для своих пальцев.

Сергей, подтянутый, стройный, с юношеской фигурой, в хорошо сохранившемся, почти модном, пепельного цвета японском плаще, в таких же, под плащ, брюках, в дорогих, не слишком старых ещё кожаных коричневых туфлях на высоких каблуках, пружинисто и уверенно шагал по центральной улице.
Короткая мальчишеская стрижка, молодое, без единой морщинки, отлично выбритое лицо. Он ловил взгляды встречных женщин и юных девчонок. И принимал их как должное. Он знал, что из всей этой городской многотысячной толпы никто не дал бы ему сейчас больше двадцати восьми. А ему через месяц исполнится тридцать пять. Вот так, милые прекрасные незнакомки! Но не даром, не даром. За все надо платить, а за многое - переплачивать. Два месяца без алкоголя. Раз. Почти не курит. Два. Почти ежедневный пятикилометровый пробег трусцой. Три. Ну, и прочие сопутствующие мелочи. Например, сегодня. Само собой пробежка. Двадцать упражнений с четырехкилограммовыми гантелями. Полчаса стоял на голове. Целый день дышал по системе йогов: восемь секунд выдох, шестнадцать — вдох. Витамины от старости — ундевит, три штуки. Алоэ с железом принял два раза. Плюс недельная свекольно-морковная диета почти без мяса с минеральной водой и соком подорожника.
И что в результате? Прекрасное настроение, самочувствие, молодость. И взгляды женщин. И, конечно, здоровье. Гастрит приглушен, в печенке не колет, в голове не стучит, радикулит не беспокоит, сердце как часы. А морщинки... Они, разумеется, кое-где уже давно появились, но и он уже давно разобрался и научился пользоваться богатыми косметическими наборами жены...

— Ещё не старый, а уже не любят, а лишь с собою терпят иногда, — пробормотал Сергей вслух строки из стихотворения местного поэта. «А ведь он повесился как раз в моем возрасте», — почему-то вспомнилось ему.— Ну еще посмотрим... — опять пробормотал Сергей и тут же поймал себя на этом.
В последнее время он начал замечать за собой, что говорит вслух. Сейчас ему вдруг стало страшно обидно за этот свой приобретенный недостаток. Сами с собой говорят только очень одинокие люди. При живой-то жене! «Если боитесь одиночества —не женитесь». Чехов? Что значит — гений. Как точно. — Ну ничего, ещё посмотрим, посмотрим, ещё возьмём своё, — прошептал Сергей сам себе и продолжил путь вперед, по центральной улице, с молодым, красивым, непроницаемым для прохожих лицом.

Раза три в месяц он совершал вот такие выходы в кино. В кино, правда, он почти никогда не заходил, а просто бродил, глазел. Иногда пытался знакомиться с прекрасным полом. Но знакомства что-то не очень получались, несмотря на его внешность и кажущуюся молодость. Юные девчонки каким-то непонятным для него, инстинктивным чутьем угадывали в нём «старика», определяя его внутреннюю изношенность и прогорелость. С тридцатилетними у него тоже ничего не получалось. По его мнению, замужем они были все. К ровесницам не тянуло. Да и вообще-то он не особенно искал приключений. За десять лет жизни с Натальей изменил ей три раза и то так, мимоходом-мимолетом.

В первые годы, когда был моложе и возможности возникали сами, без всяких его усилий, он даже и не помышлял ни о чем таком. Любил же он ее все-таки... До тридцати лет работал обычно на двух работах, выматывался. Как-никак и алименты, и квартиру нужно было заработать, и в квартиру. И сейчас явной цели изменять Наташке у него нет. Иногда лишь хочется испытать себя: способен ли ещё нравиться женщинам, нужен ли им? Или должен до конца своих дней терпеть всё более и более распоясывающуюся жену, слушать её подленькие намеки, оскорбления, крики?
«Может, развестись и вообще остаться холостяком? Но квартира... Чёрта с два её разделишь. Что ж, в общагу? Столько затрачено сил и времени на семью и квартиру, а сейчас, в тридцать пять, в общагу? Нет уж...»

Центральная улица заканчивается набережной. Прекрасный вид на Амурский залив и медленно опускающийся в него оранжевый шар солнца.
Сергей сходит вниз по лестнице, ближе к морю. Осень на излете солнечного тепла и последней, ещё сочной и яркой зелени. Взгляд притягивают ухоженные клумбы с прощальными, провожающими лето, белыми хризантемами.
Голубоватые, как будто стерильные чайки, живущие в своей, неразгаданной параллели, словно рисуют закат изломами крыльев и что-то кричат друг другу на непонятном инопланетном языке. «Может, о нас, о людях?»

Сергей медленно идет вдоль берега по асфальтовой дорожке. Его обгоняет, тоже не торопясь, молодая девушка. Он бросает взгляд на её профиль и видит нежное юное лицо, не познавшее, наверное, ещё бурь и страстей, излом брови, похожий на крыло чайки, и выпуклость влажного, чуть косящего в его сторону, призывающего глаза.
Она проходит, а он впивается взглядом в её покачивающиеся бедра, втугую обтянутые джинсами, в стройные ноги... Неожиданно взыгрывает молодое, юношеское, шестнадцатилетнее и почти платоническое. Проваливается в небытие память о мелких, бытовых днях и годах, о сем



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-12-12 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: