— Кто разрешил тебе входить сюда?
От неожиданности я присела. В дверях зловеще вырисовывалась фигура Малькольма. На мгновение мне показалось, что он приближается ко мне с любовью, но внезапно я увидела странный блеск в его глазах, искажавший прекрасные черты его лица. Ледяной холодок пробежал у меня по спине. Я задыхалась и прижала руки к горлу.
— Малькольм, я не слышала, как ты вошел.
— Что ты здесь делаешь?
— Я… я делаю то, что ты приказал. Я изучаю наш дом.
— Это не наш дом. Это не имеет ничего общего с нашим домом. — Голос его показался мне ледяным, словно исходил с Северного полюса.
— Я лишь стараюсь угодить тебе, Малькольм. Я хотела лишь побольше узнать о тебе и решила поближе познакомиться с твоей матерью, а значит, и с тобой.
Все было так нереально и приводило меня взамешательство. Я почувствовала, что забрела в чьи-то грезы о прошлом, а не окунулась в само прошлое.
— Моя мать? Если ты полагаешь, что, узнав что-либо о моей матери, ты лучше поймешь меня, то печально заблуждаешься, Оливия. Если ты хочешь, чтобы я рассказал тебе о моей матери, то я удовлетворю твою просьбу.
Я опустилась на шелковые покрывала. Мне стало не по себе, когда он склонился надо мной.
— Моя мать, — с горечью начал Малькольм, — была очень красива. Очаровательная, живая и любящая. Для меня она воплощала весь мир. Я был тогда невинным, несмышленым и доверчивым. Тогда я еще не знал, что со времен Евы женщины предавали мужчин. Особенно женщины с прекрасным лицом и обворожительным телом. О, она была обманчива, Оливия. За ее очаровательной улыбкой и задорной любовью таилось сердце шлюхи. — Он направился к ее шкафу и рванул на себя дверь. — Взгляни на эти платья, — сказал он и достал нежное тонкое платье и бросил его на пол. — Да, моя мать была светской дамой веселых 90-х годов.
Он вытаскивал нарядные вечерние платья, отделанные кружевом, большой веер из изогнутых страусиных перьев и швырял все это на пол.
— Да, Оливия, она была первой красавицей каждого бала. Там она шлифовала свои чары.
Он направился к позолоченному туалетному столу в глубине алькова. Все это тщеславие запечатлелось в зеркалах. Как будто во сне, он взял с туалетного стола гребешок для волос в серебряной оправе и расческу.
— Эта комната стоила целое состояние. Мой отец потакал всем ее капризам. В ней царил необузданный дух свободы. — Он остановился и произнес: — Коррин, — словно имя матери могло отвести ее чары от стен, погруженных в сон.
По его взгляду я поняла, что он снова увидел ее, идущую по толстому розовато-лиловому ковру, а за ней волочился длинный шлейф ее платья. Я представила, что она, конечно, была безумно красива.
— Отчего она умерла?
Он никогда не раскрывал подробностей из ее жизни в наших беседах, хотя я, в свою очередь, подробно рассказала ему о смерти матери. Я полагала, что ее смерть была так трагична и печальна, что он не мог об этом спокойно рассуждать.
— Она не умерла, — бросил Малькольм сердито. — Здесь, во всяком случае. Может быть, ее сгубила тоска. Тоска от того, что все твои желания сбываются, тоска от того, что дана полная свобода твоим инстинктам.
— Что это значит, она здесь не умирала? — спросила я.
Он обернулся ко мне и направился к двери, как будто выходя из комнаты.
— Малькольм, я не могу быть твоей женой и не знать ничего о твоем прошлом, не знать того, что известно всем людям вокруг.
— Она сбежала, — произнес он, не оборачиваясь лицом ко мне.
Затем он обернулся.
— Она сбежала с другим мужчиной, когда мне едва исполнилось пять лет, — он словно выплевывал слова изо рта.
— Сбежала?
Это известие повергло меня в ярость. Он подошел и сел со мною рядом на кровати.
— Она делала все, что ей заблагорассудится, когда заблагорассудится и как ей заблагорассудится. Для нее все переставало существовать, кроме собственных удовольствий. Боже мой, Оливия, тебе известны такие женщины — капризные, взбалмошные, самовлюбленные, так не похожие на тебя. Они флиртуют, изменяют мужчинам, словам, им ни в чем нельзя доверять, — добавил он, и я тотчас покраснела.
Вдруг что-то незнакомое появилось в его взгляде. Он подмигнул, словно стараясь в чем-то себя убедить. Когда он вновь взглянул на меня, то лицо у него приняло новое выражение. Он еще обнимал руками мои плечи, только хватка его стала более жесткой и даже болезненной. Я попыталась освободиться от его объятий, но он лишь все крепче сжимал меня.
Я не могла освободиться от него. Взгляд его стал гипнотическим. И вновь на губах его заиграла улыбка, но скорее безумная, как мне казалось. Пальцы его расслабились, он стал гладить мои груди, а затем грубо надавил на них.
— Да, она бросила меня, — прошептал он. — Оставила мне лишь воспоминания о своих объятиях, поцелуях, нежном аромате духов и прекрасном теле, — добавил он, вдыхая воздух и закрывая глаза.
Пальцы его лихорадочно блуждали по моему телу, казалось, помимо его воли, а затем принялись расстегивать пуговицы моей блузки. Прикоснувшись губами к моей шее, он прошептал:
— Бросила меня в этой комнате, в вечном ожидании и осязании ее.
Он грубо сорвал мою блузку. От испуга я лишилась дара речи. Я даже затаила дыхание.
— Имя ее эхом отзывается во всем доме — Коррин, Коррин.
Рука его скользнула по моему телу, стаскивая юбку. Я почувствовала лишь, что она соскользнула с моего тела. Его руки неистово трепали мое тело, стаскивая, сбрасывая нижнее белье и грубо раздевая меня.
— Коррин. Я ненавидел ее; я любил ее. Но ты ведь хотела узнать о моей матери. Хотела узнать о матери, — презрительно добавил он.
Он выпрямился и принялся расстегивать штаны. В изумлении я наблюдала за его приближением — не любящего супруга, а безумца, утонувшего в запутанных рассуждениях, эмоциях, движимого не влечением и желанием, а страстью и ненавистью.
Я подняла руки вверх, но он развел их в стороны и прижал меня к кровати.
— Моя мать. Ты не похожа на нее. Ты никогда не станешь такой. Ты никогда не бросишь наших детей, ведь так, Оливия? Ты не сделаешь этого?
Я покачала головой, и в то же мгновение он грубо обхватил мои плечи. Я хотела любить и нежно ласкать его, но, увидев его переполненное злобой лицо и глаза, горящие от ярости, я смогла лишь прикрыть свои глаза и откинуться назад.
— Пожалуйста, Малькольм, — взмолилась я, — не надо так. Не будь похожим на мать. Я не буду такой, как она. Я буду любить тебя и наших детей.
Но он не слышал меня. Он наступал снова и снова, неистово входя в меня. Я хотела закричать, но боялась вызвать его гнев, и меня беспокоило, что крик мой услышат слуги. Поэтому я лишь закусила губу.
Наконец, его гнев вышел в меня. Он разливался таким горячим потоком, что я испугалась, что он ошпарит меня. Наконец, его толчки прекратились, он насытился. Застонав, он уткнулся лицом в мою грудь. Я почувствовала, что тело его вздрогнуло и обмякло.
Произнеся еще раз заветное слово «Коррин», он, наконец, оторвался от меня, быстро оделся и вышел из комнаты.
Теперь я знала, какой призрак окружал Малькольма Нила Фоксворта и преследовал его. Я понимала, почему он выбрал такую женщину, как я — полную противоположность его матери. Она была лебедем, я — гадким утенком, и это его устраивало. Любовь, которую я так ждала, никогда больше не придет ко мне.
Любовь Малькольма уже завоевала и растоптала та женщина, которая словно призрак появлялась в этой комнате. На мою долю не осталось ничего.
ПРИЗРАКИ ПРОШЛОГО
Всю ночь я проплакала одна в своей постели. Даже теперь, когда мне было известно, чего хочет Малькольм, ясность так и не наступила. Его мать бросила ребенка в возрасте пяти лет. Она не умерла, и образ ее постоянно воскресал в его сознании. Призраки ночи поднимали меня на смех. Ты так хотела узнать мужа поближе, шептали они, ну что ж, теперь ты знаешь его. Мое истинное представление о муже, наконец, сформировалось. Не мягкости искал во мне Малькольм, а твердости. Он желал видеть во мне не загадочную, изящную, чудесную женственность, но сильную, заслуживающую доверия натуру. Я никогда не стану очаровательным и волнующим весенним цветком для Малькольма, а стану стойкой лилией, способной выдержать самый суровый мороз, самым высоким цветком в саду, крепким, здоровым, гордым, непокорным самому холодному зимнему ветру. Такой видел меня Малькольм. Такой мне суждено было стать. Исполненная решимости, я, наконец, забылась во сне, пытаясь хоть этим утешить себя.
На следующее утро я проснулась рано и медленно спустилась по лестнице. Пульс мой был таким частым, что голова закружилась, и мне пришлось рукой держаться за перила. Я закрыла глаза, глубоко вздохнула и, наконец, спустилась в столовую. Малькольм сидел в конце стола, ел завтрак и делал вид, словно между нами ничего не произошло.
— Доброе утро, Оливия, — холодно произнес он. — Прибор тебе уже поставлен.
Все мои опасения материализовались. Мое место было на противоположном конце длинного стола. Я пыталась взглянуть Малькольму в глаза; старалась угадать, что он чувствует. Но проникнуть в его мысли мне так и не удалось. Мне оставалось лишь надеяться на то, что Малькольм весь растворился вчера в комнате матери, и что он, как и я, надеялся на то, что мы сможем довериться прошлому и начать строить вместе наше будущее, которое должно быть заполнено трудами по укреплению нашего материального благополучия, в котором не будет места легкомысленности, так ошеломившей меня и больно ранившей Малькольма.
Я плотно сжала губы и села.
— Оливия, — начал Малькольм, и я почувствовала теплоту в его голосе, — пришло время отпраздновать нашу свадьбу. Завтра состоится прием гостей по случаю нашего бракосочетания. Миссис Штэйнер уже сделала все необходимые приготовления, а я пригласил, по возможности, всех достойных людей вокруг. Я горжусь тобой, моя жена, и хочу, чтобы ты украсила этот прием.
Я была взволнована. Очевидно, он также решил забыть о происшедшем вчера и начать нашу супружескую жизнь с торжества.
— О, Малькольм, чем я могу помочь тебе?
— В этом нет необходимости, Оливия. Все уже готово к завтрашнему приему, как я уже сказал, миссис Штэй-нер позаботилась обо всем. Наше семейство всегда отличалось самыми пышными и изысканными приемами, а в этот раз я надеюсь превзойти самого себя. Тебе ведь известно, Оливия, у меня большие планы, и ты играешь в них важную роль. Вскоре я буду самым богатым человеком в графстве, затем в штате, а потом, Бог даст, и во всех Соединенных Штатах. Мои приемы всегда отражают мое положение.
Я не могла ничего проглотить — кусок застрял в горле. Как произвести наилучшее впечатление на друзей и коллег Малькольма, но, особенно, беспокоило меня то, что ничего привлекательного не было в моем гардеробе.
Пока миссис Штэйнер разливала кофе, перед глазами проходил весь мой гардероб — провисшие бесцветные платья, воротники, застегнутые до верха, практичные блузки. Когда убирали со стола, я побежала в свою комнату, лихорадочно перебрала свой шкаф, в котором слуги накануне так аккуратно развесили мои наряды, и наткнулась на голубое платье, в котором была в тот вечер, когда я впервые встретила Малькольма. Если тогда оно так понравилось ему, то, несомненно, должно понравиться и сегодняшним гостям. Я почувствовала удовлетворение от того, что это платье подчеркивало то, что искал в своей супруге мой муж — гордую, умеренно консервативную, хорошо воспитанную женщину, ставшую достойной парой самому Малькольму.
В этот вечер все в доме были заняты подготовкой к приему. Раз Малькольм дал ясно понять, что моя помощь не требовалась, я решила не вмешиваться. Мне действительно очень льстило решение мужа: раз прием устраивался в честь жены, она должна провести этот день по собственному усмотрению. Я сомневалась, стоит ли мне продолжать изучение усадьбы Фоксворт Холл — теперь я действительно боялась открыть то, что таилось в сумерках дня. Но раз я уже начала свои поиски, то, может, стоило узнать всю правду до конца. Теперь мне хотелось как можно скорее познакомиться с теми людьми, которые жили здесь до меня. Когда я спускалась в зал северного крыла, я насчитала четырнадцать комнат. Малькольм уже сообщил мне, что это были комнаты отца. Коридоры здесь были еще темнее и холоднее, чем во всем доме. Наконец, я подошла к двери, которая была немного приоткрыта. Я оглянулась и, убедившись, что за мной никто не следит, вошла, оказавшись, в довольно большой спальне, хотя и плотно заставленной мебелью. Удаленная от остальных комнат, вероятно, она служила тайным убежищем; в отличие от других комнат северного крыла, за исключением, пожалуй, комнаты отца, эта комната была снабжена и ванной. Я представила себе, с каким осуждением Малькольм отчитывает своих кузин, которые были приговорены к заточению в этом месте.
Вся мебель состояла из двух двуспальных кроватей, большого платяного шкафа, двух кресел, туалетного столика с небольшим стульчиком, стоявших между двумя большими окнами, затянутыми гобеленовыми шторами, высокого комода на ножках, стола из красного дерева с четырьмя стульями, и еще одного маленького стола с настольной лампой. Я была крайне удивлена, увидев под этой массивной мебелью великолепный восточный ковер.
Неужели эта комната была своего рода убежищем, а может, даже приютом для Коррин? Это было чрезвычайно интригующе. Я прошла вперед и обнаружила еще одну дверь поменьше в дальнем туалетном шкафу. Я открыла ее и тут же наткнулась на густую паутину, которую пауки безмятежно плели несколько десятилетий. Когда паутина, наконец, улеглась, то передо мной открылась небольшая лестница, которая, очевидно, вела на чердак.
И вновь я остановилась в нерешительности. Чердак в таком огромном доме имел свою собственную историю, а может быть, и некий тайный смысл. Лица на портретах были очень характерны. Никто не боялся быть узнанным, и если бы я стала расспрашивать Малькольма о родословной, то никто не смог бы рассказать это лучше, чем висевшие здесь портреты.
И в самом деле, где, как не на темном чердаке за маленькой дверью во встроенном шкафу, лучше всего хранить семейные тайны. Стоило ли мне продолжать свои поиски? Я прислушалась, но отсюда невозможно было услышать ни малейшего шороха, ни чьих-либо шагов внизу.
В ту минуту, когда я сделала первый шаг вперед и разорвала паутину, искусно протянутую пауком-хранителем над всей лестницей, то поняла, что отступать уже поздно. Завеса была снята. Я стала подниматься наверх.
Я и представить себе не могла такого большого чердака! Сквозь облако пыли, поднявшееся на свету, исходившем от четырех мансардных окон, расположенных на фасаде дома, я пыталась разглядеть самые дальние стены. Они казались такими далекими, подернутыми туманом и почти невидимыми. Воздух был тяжелым и словно окутанный дымом; в нем присутствовал затхлый запах вещей, к которым не прикасались многие годы, они, казалось, уже начали разлагаться.
Широкие деревянные доски пола скрипели при каждом моем шаге, когда я медленно двигалась вперед, шаг за шагом, осторожно, на ощупь. Некоторые из половиц отсырели и могли бы провалиться под тяжестью моего тела.
Справа от меня раздался шорох, и взор упал на мышей-полевок, которые пробирались, наверное, на небеса. Оглядевшись, я поняла, что на этом чердаке хранилось достаточно мебели, чтобы обставить несколько домов. Вся мебель была темной, тяжелой и основательной. Те стулья, что были расчехлены, выглядели сердитыми, словно их кто-то продал. Казалось, что они задают немой вопрос: «Зачем нас бросили здесь без пользы? Для нас нашлось бы место и внизу, если не в этом доме, так в другом». Почему Малькольм с отцом хранили мебель здесь? Возможно, что со временем мебель станет ценным антиквариатом?
Все самое ценное было обтянуто холстом, покрытым толстым слоем пыли, из-за чего белая когда-то материя стала грязно-серой. Контуры диванов и кресел под покрывалом напоминали спящих духов. Я боялась притронуться к холсту, полагая, что разбужу их, и духи воспарят к потолку. Я затаила дыхание, словно стараясь услышать их шепот, но, обернувшись, не увидела ничего, никакого движения, не услышала ни единого звука.
В этот момент мне очень хотелось, чтобы зазвучали голоса из далекого прошлого Малькольма и, может быть, именно их призраки окажутся для меня наиболее достоверными. Все тайны Фоксворт Холла нашли здесь свой приют. Я была уверена в этом, и именно эта уверенность подталкивала меня вперед, заставляла осматривать ряды обтянутых кожей чемоданов с тяжелыми латунными замками и уголками. Они занимали отдельную стену, а на некоторых до сих пор были бирки, обозначавшие поездки в дальние страны. Вероятно, в некоторых из саквояжей перевозили тонкое белье Кор-рин и отца Малькольма производства фабрики Гарлан-да, когда они отправились в свадебное путешествие.
У самой дальней стены стояли огромные шкафы, похожие на молчаливых часовых. Я открыла ящики одного из них и обнаружила там образцы военной формы юнионистов и конфедератов. Учитывая географическое положение этой части Виргинии, я пришла к выводу, что представители семейства Фоксвортов в то время разошлись в своих симпатиях и, возможно, принимали участие в боях друг против друга. Я представила себе юношей Фоксворта, таких же упрямых и решительных, как Малькольм, вспыльчивых и горячих, выкрикивающих проклятия в адрес друг друга, когда одни воевали на стороне северян, а другие — на стороне южан. Те из них, кто понимал важность и огромную роль индустриализации и бизнеса, отправились на север. Вместе с ними, наверняка, отправился бы и Малькольм.
Я сложила форму обратно в комод и увидела в нем женскую сорочку, отделанную оборками, которую надевали с панталонами, а поверх них — десятки нижних юбок на проволочных обручах, которые были отделаны кружевами, гофрированными воротниками, вышивкой, распущенными лентами из бархата и атласа. Как можно было спрятать такие красивые вещи и забыть о них?
Я сложила платья и убрала их в шкаф, а сама по скрипящему полу направилась к стеллажам с книгами. Там пылились толстые фолианты с пожелтевшими страницами, уголки которых были замусолены и рассыпались, стоило мне прикоснуться к ним. Рядом стояли манекены различной конфигурации, клетки для птиц и стойки для них. Я хлопнула в ладоши, чтобы стряхнуть с них пьль, и направилась к лестнице, как вдруг в глаза мне бросилась фотография, стоявшая на шкафу.
Я подошла ближе и увидела на ней хорошенькую молодую женщину, на вид восемнадцати-девятнадцати лет. На лице у нее играла загадочная, едва заметная улыбка. Она была ослепительно красива. Грудь ее едва заметно поднималась над обворожительным корсажем платья. Я была очарована ее улыбкой, которая, казалось, так много обещала. И вдруг меня осенило — это же мать Малькольма! Коррин Фоксворт! Явное сходство между ними проступало и в разрезе глаз, и в складках рта.
Наверняка, Малькольм принес эту фотографию сюда, чтобы похоронить вместе со всем своим прошлым. Но в этой фотографии было что-то необычное. Она удивительным образом переливалась на свету.
На всех остальных вещах был толстый слой пыли, все они оставляли пятна на пальцах. Однако, эта фотография была чистой, зеркальной, недавно покрытой лаком. Она была такой же, как и кожа Коррин — сверкающей, ухоженной, безупречно чистой. Кто же в этом доме так бережно сохранял память о Коррин Фоксворт? Нет, это не мог быть отец Малькольма — он был в Европе. Слуги? Или, может быть, сам Малькольм?
Сколько же вещей принадлежало матери Малькольма?
Конечно, они приносили ему страдание. И, наверняка, он сложил их сюда, чтобы не будить детских воспоминаний, но, несмотря ни на что, подобно материнской кровати в форме лебедя, они притягивали его к себе.
Я пришла сюда в надежде найти ответы на мучившие меня вопросы, но обнаружила лишь новые загадки и тайны. Я осторожно поставила портрет на прежнее место, направилась к парадной лестнице и увидела еще одну комнату на чердаке, справа от черной лестницы. Она была похожа на классную комнату, в ней стояли пять парт, перед которыми находился большой стол преподавателя. На трех стенах висели доски, под которыми я увидела небольшие книжные шкафы с потертыми и запыленными книжными томами.
Я подошла к парте и увидела вырезанные на ней имена и даты: Джонатан, одиннадцати лет, 1863, и Аделаида, девяти лет, 1879. В двух углах комнаты стояли печки, топившиеся углем или дровами. Это была не просто комната для игр; это был настоящий кабинет, который легко можно было восстановить. Наверное, в семье Фоксвортов дети рано получали образование?
Богатые, привыкшие к роскоши, имевшие собственного учителя, дети Фоксвортов воспитывались на чердаке Фоксворт Холла, подальше от взрослых, чтобы не досаждать им. Здесь можно было играть в дождливые дни, подумала я, увидев коня-качалку. Сколько же детских дней, месяцев и лет провел здесь Малькольм?
Я подошла к одному из чердачных окошек, но не увидела ничего, кроме покрытой черным шифером крыши, широко раскинутой внизу, совершенно закрывавшей вид на внутренний двор. Внизу виднелись макушки деревьев, а далеко у линии горизонта вырисовывались очертания гор, подернутые дымкой тумана. Такое зрелище вряд ли могло отвлечь внимание детей от занятий.
Это была своего рода тюрьма, где дети подвергались длительному заточению. И тут я вспомнила свое детство. Один раз мама закрыла меня в туалете, потому что я испачкала уличной грязью роскошный ковер в спальне. Хотя дверь в туалете была лишь прикрыта, мне строго запретили отпирать ее. Мне указали, что если я это сделаю, то наказание будет еще более суровым: меня продержат в темноте еще дольше. Как ни жутко было мне находиться в кромешной темноте, я не посмела даже прикоснуться к двери и молча плакала в одиночестве.
Ожившие воспоминания тянулись, как патока сквозь пальцы. Я не могла от них избавиться, пока оставалась на этом заброшенном чердаке, поэтому поспешила выйти через парадную лестницу, которая была гораздо чище, чем черная. Здесь не было паутины. Я спустилась вниз, позади осталась длинная, темная, запыленная комната с нераскрытыми секретами и тайнами.
Когда вечером Малькольм расспрашивал меня о том, как прошел день, я не посмела сказать ему о том, что обнаружила фотографию матери на чердаке, но рассказала лишь о том, что обнаружила комнату в самом конце северного крыла.
— Много лет назад с нами жили несносные кузины, — сказал он, — и их запирали там время от времени.
— Это место похоже на тайное убежище, — сказала я.
Он что-то проворчал в ответ, не желая ничего добавить о своих кузинах и о том, почему их запирали от всех остальных.
Когда я рассказала ему о том, что нашла на чердаке клетки для птиц, которые хотела бы спустить вниз, он очень рассердился.
— Мать расставила их по всему дому. Он был похож на птичий двор. Пусть клетки останутся на чердаке.
Подумай о более серьезных вещах, например, о том, как обновить наш дом.
Я не хотела заводить разговор на серьезную тему, например, о матери Малькольма. Мы немного поговорили о Шарноттсвилле, он описал мне свои кабинеты и свою работу, которая отнимала так много времени. Он объяснял это небрежностью своего отца и предпринятыми им поспешно действиями незадолго до своего отъезда, которые нанесли большой ущерб делу.
— А знаешь, Оливия, — он вдруг переменил тему, — я сегодня сделал удачный ход на бирже. Купил тысячу акций по 24 доллара, а к концу дня они поднялись до 50. Ты что-нибудь знаешь о фондовом рынке, Оливия?
— Да нет, в сущности, ничего. Я следила за инвестициями отца, но никогда не давала ему советов, куда и что вложить.
— Вероятно, тебе следует задуматься, что делать с твоим приданым. Я бы, в свою очередь, мог увеличить и существенно приумножить его наиболее должным образом.
— Может, поговорим об этом позднее, Малькольм? Я еще не до конца освоилась в твоем доме.
Его глаза помрачнели, он поднял стакан с водой и осушил его до дна.
— Конечно, дорогая. Видишь ли, дорогая, мне нужно срочно уйти по делам. Но, надеюсь, я не задержусь. Я вернусь, когда ты уже ляжешь спать.
И, наклонившись ко мне, он добавил, чтобы у меня не оставалось сомнений:
— Оливия, ложись спать и не жди меня.
СВАДЕБНЫЙ ПРИЕМ
Гости стали прибывать на торжество в самом начале второго, допуская опоздание. Стоя перед зеркалом совсем одна, я внимательно изучала свое отражение. Волосы были модно заколоты, лиф моего платья был плотно затянут и создавал иллюзию пышной груди, юбка была достаточно широка, в общем, я был настоящий Гаргантюа.
Зеркало висело достаточно низко, и мне пришлось немного отступить назад, чтобы осмотреть себя всю от макушки до пят.
Что мне следовало надеть, чтобы выглядеть привлекательной и загадочной? Я могла бы отпустить волосы, но я с некоторым предубеждением относилась к распущенным волосам, словно раздевалась на публике.
Вероятно, я зря надела это платье, которое произвело впечатление на Малькольма, но могло не понравиться гостям. Я так хотела завоевать симпатии его друзей и деловых партнеров, а платье казалось мне вполне подходящим. Закрыв глаза, я представила, что стою рядом с Малькольмом. Вероятно, нечто подобное испытал и он, прежде чем взял меня в жены. Подобная картина, вероятно, явилась Малькольму, и понравилась ему. Именно поэтому он женился на мне и хотел представить самой изысканной местной публике. Я попыталась убедить себя в счастливом исходе торжества и придать большей уверенности самой себе, однако неуверенность словно маленькая птичка колотилась в моей груди.
Я прижала руки к груди, глубоко вдохнула и спустилась по винтовой лестнице в залу. Хотя стоял солнечный день, а солнечный свет струился через все окно, Малькольм тем не менее распорядился зажечь на каждом из пяти этажей по четыре хрустальные и золотые люстры.
Комната была ослепительно яркой, но от волнения лицо мое раскраснелось, как будто я спускалась в геенну огненную. Я так часто дышала, что мне пришлось на несколько мгновений задержать дыхание. Ноги мои дрожали и, казалось, были приклеены к ступенькам винтовой лестницы. Я решила, что не смогу двигаться дальше, и ухватилась за перила. На глазах выступили слезы. Яркий свет всех ламп и свечей померк, а отблески от огромного хрустального фонтана, источавшего серебристые струи в огромную серебряную чашу в центре зала, были похожи на солнечную паутинку, протянутую в комнате. Зеркала отражали свет от серебряной посуды на подносах, и он вновь начинал играть на полированных спинках стульев и дивана, расставленных вдоль стен зала.
Наконец, я собралась с духом и спустилась по лестнице в гостиную. Тотчас я услышала распоряжения, которые Малькольм отдавал слугам:
— Гости должны чувствовать себя весело и непринужденно. Вовремя заполняйте опустевшие стаканы и тарелки. Быстро подавайте блюда и убирайте пустую посуду. Не забывайте подавать бутерброды с икрой и легкие закуски. У гостей не должен пропадать аппетит, а рядом с ними всегда должны быть вы. Всегда оставайтесь внимательными, жизнерадостными и постоянно улыбайтесь, будьте готовы прийти на помощь. Захватите салфетки, вы меня слышите? Не следует заставлять людей искать средство, чтобы вытереть свои руки.
Малькольм увидел, что я спускаюсь по лестнице.
— А, Оливия, вот и ты, — сказал он, и легкая тень разочарования пробежала по его лицу. — Спускайся, дорогая; мы встанем у входа и будем приветствовать гостей, как только Лукас объявит об их прибытии.
Я просунула свою руку под локоть Малькольма, немного волнуясь, но стараясь не подавать виду. Он казался сдержанным и сосредоточенным, как будто занимался этим всю жизнь. Он казался привлекательным и ослепительным. Мне так хотелось верить, что и я рядом с ним выгляжу не хуже.
Раздался звонок. Прибыли первые гости. Мистер и миссис Петерсон. Мистер Петерсон был коренастый мужчина невысокого роста, щеки его то розовели, то багровели. Миссис Петерсон, напротив, была изящной, хрупкой, украшенной кружевами, платье ее едва доходило до колен. Волосы завивались кудряшками, их удерживал дорогой гребешок со множеством драгоценных камней. Я и представить не могла, что кто-либо может носить те наряды, которые встречались мне лишь на обложках модных журналов.
— Я хотел бы представить вам мою жену, — сказал Малькольм.
Направляясь к миссис Петерсон, я поймала на себе ее взгляд, охвативший меня с ног до головы, затем вновь опустившийся вниз, скользнувший вверх, остановившийся на Малькольме, точнее на его голубых глазах, и ничего не выражавший, кроме снисходительного презрения ко мне, запечатленного на ее губах.
Мистер Петерсон прервал тягостное молчание своим теплым приветствием:
— Оливия, добро пожаловать в Виргинию. Я надеюсь, что Малькольм сумеет показать вам все прелести нашего гостеприимства.
Миссис Петерсон, насилу отведя свой взор от Малькольма, лишь взглянула на меня и, вздохнув, добавила:
— И в самом деле!
Поток гостей не прекращался ни на минуту, и вскоре вечеринка была в полном разгаре.
Мужчины были предупредительны и вежливы, но я смогла заметить с некоторым изумлением, что наряды почти всех женщин были довольно мешковаты и заканчивались чуть ниже или чуть выше колен, почти не имели талии, ибо затягивались на уровне бедер.
Изящные тонкие ткани имели несколько бледноватый оттенок — кремовый, бежевый, белый, нежно-пастельный. На мой взгляд, в дамах было намного больше от маленьких девочек, чем от исполненных чувства собственного достоинства женщин. Эти туалетные принадлежности огромных размеров, аляповатые искусственные цветы из шелка и бархата, тяжелые нитки бус подчеркивали их собственное миниатюрное сложение и инфантильность их внешнего облика. Рядом с ними я казалась гигантом, Гулливером в стране крошечных лилипутов. Каждый мой шаг, каждое движение были чересчур неловкими. На всех без исключения женщин мне приходилось смотреть сверху вниз, да и мужчины, все как на подбор, были ниже меня.