Urban Legends. Hearing Voices
https://ficbook.net/readfic/3300659
Направленность: Слэш
Автор: Гражданин Мира (https://ficbook.net/authors/495617)
Беты (редакторы): kodomo_no_tsuki (https://ficbook.net/authors/22570)
Фэндом: EXO - K/M
Основные персонажи: О Cехун, Ким Чонин (Кай)
Пейринг или персонажи: Джонин/Сехун
Рейтинг: R
Жанры: Мистика, Даркфик, AU
Предупреждения: OOC, Инцест, Нецензурная лексика, ОМП, ОЖП, Underage
Размер: Мини, 14 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
В голове, словно шорох папиросной бумаги, раздается голос. Джонин не может сказать, кому он принадлежит, но фразу, им произнесенную, с ужасом узнает: «Я люблю маленьких мальчиков»(с)
Примечания автора:
Работа написана для сборника Urban Legends (https://vk.com/be_lonely_misusu)
Легенда: Церковь Тринити (https://otstraxa.su/2015/01/cerkov-triniti/)
Работа в популярном:
24.06.15:
№1 в жанре «Даркфик»
№8 в жанре «Мистика»
№33 в жанре «AU»
25.06.15:
№1 в жанре «Даркфик»
№7 в жанре «Мистика»
№25 в жанре «AU»
26.06.15:
№1 в жанре «Даркфик»
№5 в жанре «Мистика»
№16 в жанре «AU»
27.06.15:
№1 в жанре «Даркфик»
№3 в жанре «Мистика»
№13 в жанре «AU»
28.06.15:
№1 в жанре «Даркфик»
№4 в жанре «Мистика»
№10 в жанре «AU»
'''
Anberlin – Hearing Voices
Джонин слушает песню ветра. У каждого сезона она своя; у каждого времени суток особенный мотив; у каждой минуты — неповторимая тональность. Джонин вслушивается в эти звуки, запоминает нюансы и успокаивается. Плечом прислоняется к оконному стеклу и смотрит, как несущийся вперед автобус смазывает задымленный дождем пейзаж в одно свинцовое пятно.
Ноги в разбитых кедах замерзли, и дырка на носке очень мешает. Правая нога привалена дорожной сумкой, а левая онемела от неподвижности.
Коннектикутский Бруклин отличается от своего нью-йоркского тезки. Двухэтажные деревянные коттеджи, выстроенные в позапрошлом веке, широкие улицы, засаженные деревьями, редкие светофоры — теперь это его новый дом.
Джонин устало вздыхает и прикрывает глаза. Еще немного, и он сможет размять спину и забросить пару бутербродов в урчащий желудок. Еще немного, и он отогреется и наконец-то уснет в постели. Он не помнит тетки — видел ее семнадцать лет назад. Тогда она только собиралась обвенчаться с преподобным О и в глазах пятилетнего Джонина выглядела самой красивой девушкой в мире. Время вряд ли ее пощадило, но какая теперь разница?
Автобус въезжает на станцию без пяти пять. Ноябрьские вечера в северных штатах не отличаются приветливостью. Дождь прекращается, но воздух пропитался его влажной сыростью и пахнет асфальтом и безнадегой.
Джонин ежится в своей тонкой спортивной куртке и, поправив ремень сумки, что висит на плече, идет к зданию автостанции. Он сразу узнает тетю: единственная кореянка, она сидит в окружении пустых пластиковых стульев и читает книгу в мягком переплете. Джонин подходит ближе и, прокашлявшись, говорит:
— Здравствуйте, тетя Ри.
Она вздрагивает от неожиданности и вскидывает голову. Глаза ее еще не тронула старость, и только в самых уголках пролегли морщинки. Длинные ресницы отбрасывают мягкую тень на высокие скулы, на которых то здесь, то там виднеются полупрозрачные, слегка припудренные веснушки. Это такая редкость для азиатки, что Джонин невольно замирает, разглядывая их. Он никогда не думал, что нечто подобное может сделать человека невероятно красивым, но убеждается в этом воочию.
Тетя встает и, опустив книжку в сумку, что стоит на соседнем стуле, крепко обнимает Джонина. Он не привык к подобному проявлению чувств и на объятия не отвечает.
— Ох, ты так вырос, — шепчет тетка и отстраняется. Сжимает плечи короткими костлявыми пальцами, обводит взглядом его долговязую фигуру и улыбается. Морщинок прибавляется, но они не уродуют ее, наоборот — делают лицо задорным и моложавым.
— Есть такое дело, — отвечает Джонин и тоже улыбается. Правда, делает он это неловко и, как ни старается, побороть смущение не выходит.
— Джехун тебя не узнает.
Джонин продолжает улыбаться. Что говорить в таких случаях, он точно не знает. Он никогда не встречался с дядей, но тот священник, а это огромный плюс в той ситуации, в которой оказался Джонин. Лишиться крыши над головой и иметь лишь две сотни долларов в кармане — не лучшая участь для парня, который только вступил во взрослую жизнь. Отец, просадивший их состояние и посчитавший, что лучшее решение всех проблем — пуля в висок, об этом явно не задумывался.
— Ты, должно быть, очень устал, — говорит тетка шаблонными фразами. Видимо, она и сама не знает, что сказать взрослому племяннику. — Погода отвратительная. В автобусе, наверное, было холодно?
— Сносно, — Джонин дергает плечами и снова поправляет сумку.
— Идем. Я на машине, — тетка подхватывает свою сумочку и улыбкой манит Джонина к выходу.
Машиной ее развалюху можно назвать лишь с натяжкой, но для Джонина, у которого нет и такой, это — настоящий «Роллс-Ройс». Крыша не течет, и печь работает исправно: большего для счастья и не нужно.
Они проезжают по городским улицам, практически не встречая других машин. Время не позднее, но, как поясняет тетка, в пятницу, да еще и по такой погоде, в Бруклине и пса бродячего не встретишь.
Живут О в скромном приходском домике. Находится он на той же улице, что и церковь. Усадьба небольшая: газон перед домом, пара деревьев за невысоким беленым забором, за домом — садик. Все чистое, ухоженное. Кусты вечнозеленого растения, чье название Джонин вспомнить не может, делают это место приятным для глаз даже поздней осенью.
Тетя Ри оставляет машину на подъездной дорожке и ведет Джонина к парадной двери. Над входом горит фонарь, загаженный мухами.
Тетка открывает дверь, которая оказывается незапертой, и пропускает Джонина в крохотную прихожую.
— Мы дома! — оповещает она и ставит сумку на высокий журнальный столик.
Джонин скидывает обувь и оглядывается по сторонам, не зная, что делать дальше.
Из боковой комнаты доносятся шаги, и на пороге показывается высокий худой мужчина с серым лицом и коротким ежиком поседевших волос на голове. Глаза у него светло-карие, губы тонкие, плотно сжатые.
Джонин понимает, что это и есть пастор О, но он никогда не говорил со священниками и ждет, когда тот сам к нему обратится.
— Ох, добрались. Я уже начал беспокоиться.
— Автобус задержался, — быстро поясняет тетка и смотрит на Джонина.
— Здравствуйте, — выдавливает тот и краснеет, чего с ним не случалось со старшей школы, когда мать застукала его с сигаретой, украденной из ее же заначки. Если бы она знала, что через три года эта гадость сведет ее в могилу, то явно бы устроила Джонину хорошую трепку, а не тот жалкий выговор, от которого неловко было лишь ей. Быть строгой матерью она никогда не умела.
— Привет, — пастор О улыбается и сует руки в карманы потертых джинсов. — Можешь звать меня Джехуном и избавь, пожалуйста, от всех этих «преподобных».
— Хорошо, — Джонин кивает и бросает взгляд на тетку.
— Он священник, а не инквизитор, — шепчет та и подмигивает ему заговорщицки.
Джонин краснеет еще гуще.
С лестницы, что спускается прямиком к двери, слышатся шаги. Джонин поднимает голову в тот миг, когда на площадке показывается он. Сехуна он никогда не видел, да и мать говорила о нем мало, потому что тоже никогда его не видела.
Сехуну шестнадцать, и это читается в каждой линии его тела, в каждом движении худых рук и длинных, по-девичьи тонких ног. Лицо у него тоже немного девчачье, но только по строению: выглядит Сехун типичным мальчишкой, которому повезло с генами. Кожа у него бледная, гладкая, и только веснушки у глаз и на крупном носу привлекают к себе внимание. Они смешиваются с родинками, которых чуть меньше. Те темными мушками разбегаются по щекам и шее, и, должно быть, усеивают широкие прямые плечи с такими острыми ключицами, что они, кажется, вот-вот разрежут ткань застиранной футболки.
Джонин смотрит на них дольше, чем следовало бы, и поэтому не сразу замечает, что Сехун отвечает ему таким же пристальным взглядом. Он не отводит его в сторону даже тогда, когда их глаза встречаются. Джонин тоже не может этого сделать. Они смотрят друг на друга слишком долго, и это совсем ненормально. Джонин понимает это и, разрывая зрительную связь, роняет взгляд на приоткрытые губы Сехуна. Они небольшие, ярко-розовые и вдруг шевелятся, произнося беззвучное «блять», от которого у Джонина совершенно неуместно подгибаются колени.
Сехун дергано разворачивается и исчезает за поворотом. Гул его шагов какое-то время заполняет теплый воздух прихожей.
— Переходной возраст, — говорит Джехун и вздыхает. По этому вздоху Джонин понимает, что с сыном у пастора проблемы. От этого не легче: у него они, кажется, тоже намечаются.
Джонин не ошибается: Сехун его ненавидит. Он сразу дает это понять, и сколько бы Джонин ни пытался, на контакт не идет. Все, что за следующий месяц он о нем узнает, — это адрес школы, в которой он учится, то, что слушает он индастриал, мало говорит и еще меньше ест. Ему нравится носить строгие рубашки, которые он никогда не заправляет в штаны, разбитые ботинки и куртки из мятой кожи.
Он слишком подросток, и в этом кроется опасность. В первую ночь Джонину снится сон, который он не видел с тринадцати лет. Он узнает гостиную их старого сеульского дома: линялые обои цвета вишни с молоком, картины за стеклом, на которых изображены бледнолицые девочки с длинными шеями, диван и два кресла бархатисто-синего оттенка, что скрипят, стоит лишь пробежать мимо сквозняку. Возле дивана разместился столик, прикрытый льняной салфеткой, на нем стоит ваза из некитайского фарфора. Подсолнухи в ней давно завяли, но выбросить их некому.
Мать в Пусане — у деда микроинсульт, — а отец, в ту пору еще учительствовавший, — ведет урок. По крайней мере, так думает Джонин, которого отправляют домой с поднявшейся температурой.
Он входит через кухонную дверь, потому что парадная отчего-то закрыта, слышит музыку — скрипка и фортепиано, — которая доносится из гостиной, и, бросив рюкзак на стул, бредет на ее громкие звуки. Дверь в комнату приоткрыта, и музыка расплывается по коридору густым мятно-клубничным сиропом.
Джонин не знает, почему стает на цыпочки и последние метры крадется, но делает это не зря. Он заглядывает в комнату и сначала ничего не видит: дверь перекрывает ему обзор. Музыка делается громче, но к ней домешиваются другие звуки. Два голоса, что смешиваются в одном долгом, горячем стоне.
Джонин знает мальчика, с которым занимается отец, по имени — Джунсу, — знает, что он учится в средней школе, в выпускном классе, и что летом едет на конкурс юных скрипачей. Мероприятие престижное, а отец Джонина — хороший учитель, и победа мальчику обеспечена.
Впрочем, то, что видит Джонин, уроком скрипки назвать сложно. Он уже знает, что такое секс — ему тринадцать, и по утрам он мучается от гормональной нестабильности своего развивающегося организма, — но то, чем занимаются Джунсу с его отцом, немного превосходит его познания в этой области.
Джонин краснеет и не может вдохнуть, и так крепко сжимает дверной косяк пальцами, что на лакированной поверхности остаются царапинки от его ногтей.
Джунсу по-юношески нескладный, угловатый, в его движениях нет грациозности и размеренности, которая свойственна музыкантам. Он дергает бедрами, задом трется о пах своего учителя и стонет слишком громко, чтобы музыка могла заглушить эти звуки. Лицо его странно искажено, глаза плотно сомкнуты, а рот широко открыт.
Отец держит мальчика за бока и крупно вздрагивает, когда тот делает очередной полукруг бедрами. Его лица Джонин не видит и это радует. Он смотрит еще минуту (а может, всего пару секунд) и на негнущихся ногах уходит на кухню. Там переводит дыхание и с ужасом понимает, что возбудился.
Об увиденном он никому не рассказывает, но желание смотреть, как мужчины занимаются сексом с мальчиками, постепенно перерастает в одержимость. До семнадцати лет гей-порно остается единственным источником удовольствия, а затем Джонин знакомится с Лу Ханем, и все меняется. Хань старше его на четыре года и очень хорош в постели. Он учит Джонина всему, что тот должен знать об отношениях с мужчинами, и на три года вытесняет из головы мысли о болезненно-хрупких мальчиках. Но затем жизнь идет кувырком, и Джонин просыпается в своей новой комнате, среди простыней, пахнущих незнакомым стиральным порошком, и думает, глядя в тяжелый черный потолок, о мальчике с острыми ключицами, который спит за стеной. Он не имеет права о нем думать, и именно поэтому тот намертво заседает в его голове.
О церкви Тринити Джонин знает из того, что ему рассказывают на новой (он надеется, что временной) работе и из короткой заметки в Интернете. Пастор О ведет там службы два раза в неделю: по средам и воскресеньям, с двух до четырех часов пополудни. Спросить у него, насколько правдивы городские легенды, Джонин не решается. Священник — не тот человек, который будет трепаться о призраках и серийных маньяках и, наверное, поэтому Джонин серьезно подвисает, когда он приглашает его на воскресную мессу и, показывая кладбище, рассказывает о Майкле Россе и надписи, которую тот якобы сделал на одной из внешних стен церкви.
— Вот здесь, — О стоит среди покосившихся надгробий и простирает руку к белому зданию церкви, — по легенде маньяк оставил надпись кровью: «Я люблю маленьких девочек». Не знаю, сколько в этом вымысла, но человек, одержимый злом, способен и не на такое. Как считаешь? — он оборачивается и смотрит на Джонина с той снисходительной полуулыбкой, с которой обычно отцы смотрят на нерадивых сыновей.
— Он убивал ради убийства. У него явно было не все в порядке с головой. А человек, у которого нелады с головой, способен на что угодно, — отвечает Джонин. Смотреть на церковь ему неприятно. В самом здании нет ничего особенного — если бы не табличка у входа да посадка в виде креста за кладбищем, то его можно было бы спутать с обычным домом.
— Говорят, души убитых им девочек до сих пор бродят по кладбищу...
— Вы в это верите? — Джонин улыбается, а сам не уверен, что хочет знать ответ.
— Нет, конечно: я же священник! — наиграно возмущенно говорит Джехун. — Души невинно убиенных попадают в рай, ты же знаешь.
— А если они не хотят? Смерть ожесточает души. Особенно — такая.
— Смерть — любая, Джонин — несет успокоение. После смерти человеческая душа не чувствует ни страха, ни боли, ни ненависти.
— А любовь?
— А при чем здесь она?
— У этих девочек были родные, которых они любили. Их смерть причинила им страдания. Одно только это должно было ожесточить эти души.
О пожимает плечами. Ответа на этот вопрос Джонин так и не получает.
У Сехуна есть девушка. Джонин узнает об этом совершенно случайно.
Смена задерживается, и он возвращается домой позже обычного. Свет в окнах погашен, и он, не зажигая его, поднимается в свою комнату. В полумраке переодевается в пижаму и, уже готовясь задернуть шторы, видит, как у двора останавливаются двое.
Света от фонаря, что горит над входной дверью, достаточно, чтобы разглядеть лица. Джонин узнает Сехуна, а вот девочку видит впервые. На вид ей лет семнадцать, но золотистый полумрак и слишком яркий макияж не дают сказать это наверняка.
Джонин застывает у окна и снова чувствует себя тринадцатилетним. Уши горят, и рука поднимается, чтобы задернуть штору, но тут девочка подается вперед и жадно целует Сехуна в губы. Тот сжимает ее плечи, но не обнимает, не притягивает к себе. Поцелуй, впрочем, не разрывает.
Они стоят так, неловко, но жадно целуясь, минут пять, а затем девочка что-то слышит и, дернувшись, отступает от Сехуна. Оглядывается по сторонам и, кажется, замечает Джонина. Это маловероятно, но смотрит она прямехонько на него. Живот сводит болезненным спазмом, по телу бегут мурашки, а на лбу выступает холодный пот. Джонин делает шаг назад и отворачивается от окна.
В груди щемит, и это — самое неприятное, что он испытывал за последние месяцы. Смерть близких ощущалась иначе. Это была светлая грусть, а в случае отца — еще и облегчение. Он не был образцовым родителем, а после смерти жены вообще забыл, что у него есть сын. Джонина кормил и одевал Лу Хань, и за это он будет ему должен до конца своих дней.
Джонин старается не думать, отчего ждет, когда Сехун поднимется в свою комнату. Он стоит у двери и, прислушиваясь, прижимает к груди кулак. В его центре пульсирует в такт сердцебиению, и боль заполняет напряженное запястье. Джонин закрывает глаза, и когда Сехун проходит мимо его комнаты, бесшумно выдыхает. Ладонью зажимает рот, плечом наваливается на дверь и съезжает на пол. В голове, словно шорох папиросной бумаги, раздается голос. Джонин не может сказать, кому он принадлежит, но фразу, им произнесенную, с ужасом узнает.
«Я люблю маленьких мальчиков», — говорит он, переиначивая слова Росса, и Джонин весь содрогается. В комнате становится заметно холоднее, и руки покрываются мурашками. Джонин втягивает воздух через нос, резко выдыхает и моргает, пытаясь избавиться от наваждения. Это все воображение, шепчет он про себя.
«Я. Люблю. Маленьких. Мальчиков», — по слогам повторяет голос, и в нем слышится злорадство и нескрываемое удовольствие.
Джонин зажмуривается, спиной разворачивается к двери и с силой бьется об нее затылком. Прикрывает глаза ладонью и беззвучно смеется, потому что он и в самом деле любит маленьких мальчиков.
Сон, который не может принадлежать ему, Джонин видит в воскресенье, после того, как вернувшись со служения, застает Сехуна в ванной. На нем лишь тренировочные штаны, которые он обычно носит дома, а только что вымытые волосы еще нетронуты полотенцем.
Сехун рывком оборачивается, когда Джонин открывает дверь. Их взгляды впервые за месяц, проведенный под одной крышей, встречаются. Джонина обдает такой жгучей ненавистью, что он невольно пятится в коридор.
— Стучать не учили? — это первые слова, которые Сехун адресует ему, и тон их не сулит ничего хорошего.
Джонин открывает рот, чтобы ответить — хоть что-то, черт возьми! — но вместо этого лишь шумно выдыхает и делает еще один шаг назад. В голове раздается уже знакомый смешок, и сладкий, тягучий, как подтаявший зефир голос говорит: «Я люблю маленьких мальчиков. О, как я люблю маленьких, хрупких мальчиков».
Сердце подпрыгивает в груди, переворачивается, и потная ладонь соскальзывает с дверной ручки. Сехун бросает на нее обжигающий взгляд, а в это время Джонин с жадностью запоминает изгиб его шеи, капли воды на костлявой груди и красивый, похожий на запятую пупок, который так хочется тронуть языком.
Сехун замечает это, и его взгляд на секунду меняется. Джонину кажется (он совсем в этом не уверен), он видит в его глазах растерянность, но затем она сменяется гневом, и он, так ничего не ответив, трусливо убегает к себе.
За ужином он не поднимает на Сехуна глаз, да и вообще рот практически не открывает, а в девять гасит в своей комнате свет. Засыпает он на удивление быстро. Сначала ему снится школа, в которой преподавал музыку отец, затем похороны матери, а после приходит темнота, которую прорезает луч желтого света. Он расширяется, и Джонин видит, что это автомобильные фары. Голубая «Тойота» семьдесят какого-то года выпуска на средней скорости пересекает улицу и встает на светофоре. Сумерки только-только накрыли город, и на востоке небо еще пламенеет пурпуром и золоченой зеленью. Слева от водителя, на постаменте, замер в своей бронзовой отрешенности всадник. Джонин видит его каждый раз, когда едет на работу, поэтому сразу узнает место. За постаментом виднеется бледное здание музея, чьи окна поглощает чернота.
Водитель переводит взгляд на дорогу, и Джонин — вместе с ним. Он не чувствует себя этим человеком, но видит мир его глазами.
Зажигается зеленый, и машина катит дальше. На пассажирском сидении — Джонин видит это боковым зрением, внахлест — сидит девочка лет четырнадцати. У нее русые волосы, тонкие ножки обтянуты джинсами на пару размеров больше. Вязаная кофточка подчеркивает уже налившуюся грудь. Девчонка жует жвачку и смотрит в окно со своей стороны. Ей нет никакого дела до водителя.
Машина едет еще минут десять, и из темноты вырисовываются очертания церкви, не похожей на церковь. Они минуют ее, сворачивают на боковую дорогу и объезжают посадку. Там, у деревьев, останавливаются.
Джонин уже знает, что будет дальше, и когда девочка отсасывает ему-не-ему, смотрит перед собой, в пульсирующую темноту лесополосы. Он не возбуждается, хоть губы девочки, ее горячий рот и скользкий язык, что прижимается к внутренней стороне его члена, ощущаются достаточно явственно.
«Это все потому, — тяжело выдыхает голос, — что тебе нравятся маленькие мальчики».
Джонин открывает рот, но язык принадлежит не ему. Он слышит стон и чувствует, как сокращаются мышцы живота. Он кончает, и это отвратительно. Он закрывает глаза, но тот, другой, упрямо смотрит перед собой.
Джонин сдается и дальше лишь наблюдает. В конце концов, это всего лишь сон.
Это не сон, понимает он, когда спустя десять минут убивает девочку. Он раздевает ее и, отделив голову от туловища, зарывает его под разлапистыми тсугами. Голову кладет в сумку и, запихнув ее под сидение, возвращается к церкви.
Джонин пытается проснуться, но тот парень за рулем «Тойоты» не дает этого сделать. Он выбирается из машины, вынимает сумку и, прижав ее к груди, входит на церковный двор. Быстрым шагом преодолевает его и оказывается на кладбище.
В кармане его потертых велюровых брюк — фонарик. Заряда едва хватает, чтобы осветить пятачок земли в шаге впереди. Он выхватывает из темноты покосившиеся кресты и надгробия настолько старые, что имена, на них высеченные, практически неразличимы.
Джонин пытается вырваться, кричит, задыхаясь, отталкивает от себя холодную, липкую сумку, но ничего не получается. Свет фонарика дергается, перепрыгивает с камня на камень, пока не находит нужный. Джонин настолько испуган, что не сразу понимает, чье имя на нем выгравировано.
Могила свежая, земля еще не успела осесть. Надгробие сделано из розово-черного гранита, и когда фонарик облизывает его своим вялым языком, Джонин наконец-то читает имя.
О Сехун.
Луч света опускается ниже, и Джонин видит самого Сехуна. Он сидит лицом к надгробию, но когда ледяной свет касается его сгорбленной спины, резко оборачивается. Большая часть его лица разорвана в клочья, а то, что уцелело, смотрит на Джонина с таким безразличием, что он не выдерживает и с криком врывается в реальность.
За окном темно, занавески слегка колышутся, а над кроватью замер Сехун.
— Ты кричишь во сне, — говорит он и склоняется над Джонином. Тот дергается, вжимаясь в подушку, потому что боится увидеть изуродованное лицо. Но рот Сехуна цел, и губы приоткрываются, когда он добавляет: — Ты звал меня.
Джонин дышит так часто, что это причиняет боль. Он пальцами впивается в край одеяла и пытается успокоиться. Сехун продолжает над ним нависать и все смотрит, смотрит ему в лицо.
Джонин моргает, понимает, что происходящее реально, и с облегчением откидывается на подушку.
— Не делай так больше, — говорит Сехун и, сжав рот в тонкую полоску, разворачивается, чтобы уйти.
Джонин не понимает, зачем это делает, но останавливает его, поймав прозрачное запястье в свою липкую от пота ладонь. Сехун порывисто оборачивается и свободной рукой разжимает его пальцы.
— Так тоже больше никогда не делай, — цедит он сквозь зубы и уходит. Джонин смотрит ему вслед и понимает, что этой ночью уже не уснет.
Голос все чаще и чаще раздается в его голове, и чем ближе находится Сехун, тем громче он звучит, тем пошлее становятся фразы, которые он произносит. Кошмары повторяются. У всех разный сюжет, но мотив и составляющие одинаковые: «Тойота», ночь, лесопосадка, девочки от двенадцати до шестнадцати и много крови. Могила Сехуна и сам Сехун — живой или мертвый — фигурируют реже, но сны с ним запоминаются лучше и заставляют просыпаться среди мокрых от пота простыней, с пальцами, посиневшими от напряжения.
Иногда Джонину снится Сехун без мертвых девочек и голубой «Тойоты» рядом. Такие сны заканчиваются грязно, но очень приятно.
Джонин настолько одержим Сехуном, что одной мысли о нем достаточно, чтобы свести его с ума. Он дуреет, находясь с ним в одном доме, психует, когда не видит его больше суток, и ревнует, когда случайно встречает на улице его девушку. Она страшненькая, и Джонин не понимает, что может Сехуна в ней привлекать. Он украдкой изучает ее лицо, но потом появляется автобус и увозит ее вместе со всеми воспоминаниями.
Джонин все чаще ходит в церковь. Он боится смотреть на ее стены, а в ветре, что гуляет среди надгробий, слышит стоны и крики девушек, которых убивает во сне. Он слушает проповеди преподобного О, но не слышит их. Он пытается вникнуть в слова Святого Писания, но их смысл ускользает от него, теряется в жарком шепоте, что повторяет бесконечное: «Я люблю твоего сына, святой отец».
Посреди одной из таких служб Джонин срывается и, извиняясь, пробирается через ряды прихожан к выходу, где столпились туристы со своими глазастыми камерами.
Джонин выбирается наружу и долго, с наслаждением дышит, слушая, как прекрасно звенит в ушах тишина. От кладбища веет спокойствием, и он, плюнув на кошмарные видения, идет туда. Какое-то время бродит бесцельно, а затем понимает, что идет по следам ночного убийцы. Он узнает надгробия, смазанные временем имена, покосившиеся оградки и омертвевшие кусты болиголова. Они похожи друг на друга, как крольчата из одного выводка.
Джонин замедляет шаг и уже собирается присесть у могилы, которая во сне принадлежала Сехуну, как ветер доносит до него истертый, потерявший свою целостность звук. Джонин узнает в нем плач, и первые секунды убежден, что он ему послышался. Об этом месте ходит слишком много слезливых легенд, чтобы в это не поверить. Но звук повторяется, и Джонин вытягивает шею и оглядывается по сторонам, чтобы понять, откуда он идет.
Ветер дует с юго-запада, и Джонин, крадучись, идет туда.
Сехун сидит у кладбищенской ограды, лицом к посадке, и Джонин видит лишь его склоненный профиль.
На Сехуне обычная для школы экипировка из дырявых джинсов и не по сезону легкой куртки; рюкзак валяется у ног. Он сидит, спиной прижавшись к хлипкой изгороди, и плачет.
Джонин замирает на месте и быстро оглядывается по сторонам. Он понимает, что лучше уйти, но это, черт возьми, Сехун, и он — черт возьми! — плачет. Плачет навзрыд, сминая в тонких жилистых пальцах ткань джинсов.
Джонин вспоминает все сны, где Сехун умирает, и грудь мигом немеет, застывает, и вдох оседает на дне горла, не достигая легких. Ноги сами несут его вперед, и только ограда останавливает его от того, чтобы опуститься на землю рядом с Сехуном, коснуться его плеча. Это было бы ошибкой, очень грубой ошибкой, и Джонин радуется, что не совершает ее.
Сехун слышит его приближающиеся шаги, смыкается, словно мимо проползла змея, и оборачивается к ограде. Рот приоткрывается, а в мокрых глазах застывает испуг. Затем взгляд стекленеет, и только ненависть пробивается сквозь черноту расширенных зрачков.
— Это все ты! Ты, блять! Ненавижу! — Сехун оказывается на ногах и, прежде чем Джонин успевает что-либо сказать, хватает рюкзак и убегает.
Джонин оторопело глазеет Сехуну в спину, но ни позвать, ни броситься следом не может. Он прирастает к мертвой земли, и мертвый шепот щекочет ухо многообещающим «мы научим его любви».
Всю дорогу домой Джонин бежит. Оглянуться назад и посмотреть на церковь он боится.
Сехуна он видит этим же вечером. После ужина Джонин задерживается на кухне и помогает тете убрать со стола. Они говорят о его работе, и тетка предлагает ему записаться на вечерние курсы. Из-за безалаберности отца Джонин остался без высшего образования, но получить хотя бы какую-то профессию он должен: не всю же жизнь работать грузчиком в гипермаркете?
Джонин обещает подумать и поднимается к себе. У двери комнаты его ждет Сехун. Он не смотрит на него, но явно собирается с ним заговорить. Это сложно, Джонин знает по себе. Он останавливается в метре от Сехуна и ждет. Пауза затягивается.
Сехун поджимает губы, прикрывает глаза и, набрав полную грудь воздуха, говорит:
— Извини, что закатил сцену.
Джонин теряется. Он не ожидал извинений: только не от Сехуна.
— Это… — бормочет он, с трудом ворочая языком, — ерунда. Забей.
Сехун открывает глаза и смотрит на него. В его взгляде проскальзывает уже знакомая эмоция, но ресницы не дают прочесть ее до конца.
— Я тебя не ненавижу, — говорит Сехун и отрывает спину от стены. Встряхивает руками, словно к ним что-то прилипло и, проходя мимо Джонина, тыльной стороной ладони задевает его бедро. Джонин давится воздухом и весь напрягается. Внутренности стягиваются к низу живота, и стон едва не слетает с кончика языка. Джонин вовремя его прикусывает и бросает на Сехуна вопросительный взгляд. Тот чувствует его — не может не почувствовать, — но не оборачивается.
Джонин знает, что это было не случайное прикосновение: Сехун хотел к нему прикоснуться. Эта мысль запутывает Джонина окончательно, и он уже не знает, что думать.
Ему не с кем поговорить о случившемся, и он обращается к единственному существу, готовому выслушать каждого.
Джонин дожидается воскресенья и идет в церковь, чтобы исповедаться.
До распятия он так и не добирается: стоит ему войти на церковный двор, как в глаза бросается побуревшая от времени надпись через весь фасад здания: «Я ЛЮБЛЮ МАЛЕНЬКИХ МАЛЬЧИКОВ».
Джонин возвращается домой, запирается в ванной комнате и, забившись в угол душа, рыдает, пока вода не вымывает из него чужую душу.
Джонин снова кричит во сне, а открыв глаза, видит Сехуна.
— Я просил так не делать, — говорит тот бесцветным голосом и забирается на кровать. Джонин вздрагивает от его близости, а Сехун льнет к нему, ощупью стягивает простыню и прижимается к его телу своим невесомым телом. Его худоба болезненная, она ранит и кожу, и душу, и Джонин цепляется за край его футболки, потому что прикоснуться к нему не решается.
Сехун ищет его губы, но темнота мешает ему, заставляя целовать то щеки, то подбородок. Джонин едва дышит, но когда Сехун прогибается в спине и пахом трется о его бедро, шумно вздыхает, и Сехун ловит этот вздох, прикипает к нему губами. Рот у него влажный и горячий, язык острый и еще неловкий, но все это выворачивает Джонина наизнанку от удовольствия. Он разжимает пальцы, отпускает измятую футболку и с силой вжимает Сехуна в себя. Просовывает колено между его бедер, надавливает на пах, и Сехун всхлипывает. Он возбужден настолько, что ему хватает нескольких движений, чтобы кончить. Он крупно, всем телом, содрогается, а через секунду уже пытается выскользнуть из рук Джонина. Тот еще не готов его отпустить. Он перехватывает его запястье и направляет его руку себе в штаны.
Сехун снова содрогается и роняет короткий, сдавленный стон. Пальцы смыкаются вокруг члена, и Джонин отпускает его руку.
В полумраке комнаты лицо Сехуна кажется еще худее, еще четче проступают его юношеские черты. Джонин гладит его по щеке, и Сехун отрывает взгляд от руки, занятой членом, и смотрит ему в глаза.
Внутри Джонина все кричит «я люблю тебя», и это, черт возьми, его собственный голос.
Он кончает под взглядом Сехуна, а через миг тот уже рассеивается, растворяется в полумраке комнаты, словно и не было его никогда.
Джонин моргает, привыкая дышать ровно, и боится пошевелиться. Ему так хорошо, что не страшно и умереть.
Сехун избегает его, и Джонин этому рад. Голос набатом звучит в голове, и каждая клетка тела изнывает от желания разнести ее на куски.
У Джонина страшно дрожат руки, и начальник решает, что он подхватил какую-то сезонную заразу. Он отправляет его домой — отлежаться, — и Джонин понимает, что этому совету было бы неплохо последовать, но отчего-то идет в церковь.
Понедельник, две минуты одиннадцатого — ворота заперты, и табличка на них грозит любителям городских легенд арестом.
Джонин бродит по округе, пару раз порывается пройтись между вечнозелеными тсугами, но что-то его останавливает. Это не страх и не голос сраного педофила. Это нечто более глубокое и исходит от него самого.
Джонин возвращается к воротам, стоит перед ними минуты две, а затем быстрым шагом идет вниз по улице.
Он дожидается окончания занятий на лавке под перекошенным тисом и поднимается, как только видит в толпе школьников знакомую фигуру.
Сехун не один, и Джонин замечает это вовремя.
Девчонка — та сама, страшненькая — крепко сжимает его ладонь и, улыбаясь сердцеобразной улыбкой, проглатывает все, что Сехун ей заливает. Джонин радуется, что не наделал глупостей, и уходит прежде, чем Сехун его замечает.
Сехун, впрочем, его заметил.
Джонин в своей комнате — делает то, что посоветовал начальник, — когда в дверь стучат. Два коротких, сухих удара, которые расплескивают в спертом воздухе нетерпение, чуть подслащенное волнением.
— Открыто, — бросает Джонин и еще две секунды позволяет себе понадеяться, что это тетя Ри.
Сехун входит в комнату, бесшумно прикрывает за собой дверь и, прислонившись к ней спиной, смотрит на Джонина.
— Я видел тебя на школьном дворе, — говорит он.
Врать бессмысленно, и Джонин отделывается пожатием плеч. Равнодушно не получается, потому что ревность выедает его изнутри.
— Зачем ты за мной ходишь?
— А ты не знаешь?
— Не ходи за мной.
Джонин смотрит на него целую вечность, прежде чем ответить:
— Не могу.
Сехун теряется. Моргает, словно в глаз что-то попало, облизывается и, дернув плечом, говорит:
— Почему?
— Я схожу с ума, — со всей серьезностью, на которую только способен, отвечает Джонин. Он уверен, что у него съехала крыша, и причина этого кроется в Сехуне.
— Я не пойму, — взгляд Сехуна рассеивается, разбивается на отдельные составляющие. В нем больше нет ненависти и злости: только раздражение, вызванное непониманием, смятение и легкий страх.
— Я слышу хреновы голоса, вижу хреновы кошмары и влюблен в пацана, которого мне даже по закону любить нельзя.
Лицо Сехуна вытягивается. Он явно ничего такого не ожидал и теперь отчаянно борется с эмоциями. Джонин не может их прочесть — слишком их много, — и надеется, что Сехун хоть что-то ему прояснит.
Он дает ему время переварить услышанное, но этого явно недостаточно.
Сехун мнется на месте, дергает ручку, но дверь не открывает. Он еще сильнее приваливается к ней спиной и смотрит в окно, за которым медленно угасает бледное декабрьское солнце.
— Это место такое, — чуть погодя говорит он и опускает взгляд на свои ладони. Поворачивает их медленно, рассматривает ногти. — Чем чаще ты там бываешь, тем глубже тебя затягивает. Чем больше в тебе этого изначально, тем крепче оно держит.
— О чем ты говоришь? — спрашивает Джонин, а сам все прекрасно понимает.
— О церкви.
— Ты тоже…
— Нет, — Сехун качает головой и наконец-то смотрит на Джонина. — Знаю одного парня, который через это прошел.
— И что с ним случилось?
— Уехал в Бостон.
Джонин хмыкает: он-то приготовился к истории со смертельным исходом.
— Сидит на психотропных, зато голосов больше не слышит.
— Предлагаешь и мне на таблетки сесть?
Сехун пожимает плечами.
— Если тебе это поможет…
— А если нет? Таблетки заглушат голоса и избавят от кошмаров. А как быть с остальным?
— Отец убьет тебя, если узнает.
— Это ты пришел ко мне…
— И мне очень жаль, — Сехун делает ударение на последнем слове. — Я думал, ты хочешь потрахаться и все. Откуда, блять, я мог знать, что ты… — он запинается и снова отворачивается к окну. — У меня есть девушка, хорошо. Я не хочу связывать себя отношениями с парнем, который, ко всему прочему, мой брат.
Джонин кивает согласно. Сехун говорит то, о чем он сам не раз думал. Болеть от этого меньше, конечно, не станет, но зато по-честному.
— Запишись к врачу: он поможет.
— Да, несомненно, — иронично отвечает Джонин. Сехун точно улавливает эту интонацию в его голосе, но делает вид, что нет.
— Но я, правда, тебя не ненавижу.
— Я рад.
Сехун судорожно вдыхает — Джонин слышит это, чувствует, как по его груди растекается боль, — и, приоткрыв дверь, выскальзывает в коридор.
Первое время лекарства и впрямь помогают. Джонин принимает их строго по рецепту, но когда голос возвращается (происходит это на рождественск