Глава 2
Цепь
Началось с нескольких отдельных огоньков. По мере того как поездкомпании "Таггарт трансконтинентал" подъезжал к Филадельфии, онипревратились в разреженную цепь ярких огней, разрывающих темноту ночи. Ониказались совершенно бессмысленными посреди голой равнины, но были слишкомяркими, чтобы не иметь никакого назначения. Пассажиры лениво смотрели на нихс выражением полного безразличия. Затем появились черные, едва различимые на фоне ночного неба очертанияогромного здания, стоявшего неподалеку от железнодорожного полотна. Егосплошные стеклянные стены озарялись лишь отраженными огнями проходившегопоезда. * Встречный товарный состав закрыл здание, заполнив все вокруг резким,пронзительным гулом. В те внезапные мгновения, когда мимо пассажировпроносились низкие грузовые платформы, вдали можно было увидеть сооружения,над которыми нависало тяжелое красноватое зарево. Казалось, строения дышат,но дышат судорожно, неровно, и с каждым выдохом отблески зарева менялиоттенок. Последний товарный вагон промчался мимо, и взорам пассажиров предсталиугловатые строения, освещенные лучами нескольких мощных прожекторов иокутанные красными, как и небо, клубами пара. Потом появилось нечто похожее не на здание, а скорее на огромнуюраковину из рифленого стекла, замыкающую опоры, балки и краны в кругослепительно яркого оранжевого пламени. Люди в поезде не могли понять всей сложности представшей перед нимипанорамы, напоминающей протянувшийся на десятки километров город, которыйжил своей жизнью, казалось, без малейшего участия человека. Они виделиопоры, похожие на покосившиеся небоскребы, зависшие между небом и землеймосты и краны, внезапно появлявшиеся за толстыми стенами строений, изкоторых струей вырывалось пламя. Они видели цепочку плывущих сквозь ночнуютьму светящихся цилиндров -- это были раскаленные докрасна металлическиеболванки. Здание компании стояло неподалеку от железнодорожного полотна. Огниогромных неоновых букв над крышей осветили салоны вагонов проезжавшего мимопоезда. Буквы гласили: "Реардэн стил". Один из пассажиров, профессор экономики, заметил своему соседу: -- Что может значить отдельный человек по сравнению с колоссальнымидостижениями коллектива в нашу индустриальную эпоху? Другой пассажир, журналист, сделал заметку для будущей статьи: "ХэнкРеардэн клеит бирку со своим именем на все, к чему прикасается. Из этого высами можете сделать вывод, что он за человек". Поезд стремительно убегал во тьму, когда из-за высокого строенияпрорезала небо ярко-красная вспышка. Никто из пассажиров поезда не обратилна нее никакого внимания. Начало новой плавки не относилось к тем событиям,которые их научили замечать. Это была плавка первого заказа на металл Реардэна. У рабочих, стоявшихв литейном цехе у выпускного отверстия мартена, первый поток жидкого металлапородил удивительное ощущение наступившего утра. Растекавшаяся по желобуузкая жидкая полоска искрилась белизной солнечного света. Озаренныеярко-красными вспышками клубы пара с шипением вздымались вверх. Фонтаны искрсудорожно били в разные стороны, словно кровь из лопнувшей артерии.Казалось, что, отражая бушующее пламя, пространство разорвется в клочья. Чтораскаленный извивающийся поток вырвется из-под контроля человека и поглотитвсе вокруг. Но в самом жидком металле не было и намека на неистовство.Длинный белый ручеек струился с мягкостью нежной ткани, излучая сияние,подобное тому, что исходит от дружеской улыбки. Он послушно стекал поглиняному желобу и падал с высоты шести метров в литейный ковш, рассчитанныйна двести тонн. Над плавным потоком поднимались снопы искр, казавшиесяизящными, как кружево, и безобидными, как бенгальские огни. Лишьприсмотревшись, можно было заметить, что этот ручеек кипит. Временами изнего вылетали огненные брызги и падали вниз, на землю. Это были брызгирасплавленного металла. Ударившись о землю, они остывали и окутывалисьпламенем. Двести тонн сплава более прочного, чем сталь, текучая жидкая массатемпературой четыре тысячи градусов была способна уничтожить все вокруг. Нокаждый дюйм потока, каждая молекула вещества, составлявшего этот ручеек,контролировались создавшим его человеком, являлись результатом упорныхдесятилетних исканий его разума. Озарявшие темноту ослепительно-алые отблески время от времени освещалилицо человека, стоявшего в дальнем углу цеха. Он стоял, прислонившись кколонне, и смотрел. На мгновение ярко-красная вспышка отразилась вбледно-голубых, как лед, глазах, затем, пробежав по темному ребру колонны,осветила пепельные пряди волос и опустилась на пояс и карманы пальто, вкоторые были засунуты руки. Это был высокий худощавый мужчина. Он всегда былслишком высок для окружающих. У него было скуластое, изрезанное морщинамилицо. Но это были не те морщины, которые появляются с возрастом. Они всегдабыли у него; из-за них он выглядел значительно старше, когда ему былодвадцать, и казался намного моложе теперь, в сорок пять. С тех пор как онсебя помнил, ему все время говорили, что у него неприятное лицо, потому чтооно было непреклонным и суровым, лишенным всякого выражения. Оно ничего невыражало и сейчас, когда он стоял, глядя на расплавленный поток. Это былХэнк Реардэн. Расплавленная масса заполнила ковш и начала обильно переливаться черезкрай. Затем ослепительно-белые струйки побагровели и через мгновениепревратились в серые железные сосульки, которые одна за другой началикрошиться и падать на землю. Поверхность остывавшего в ковше металла началазатягиваться бугристой, похожей на земную кору коркой шлака. Она становиласьвсе толще и толще, в нескольких местах образовывались кратеры, в которых весеще кипела расплавленная масса. Высоко над головой в воздухе проплыла кабина крана, в которой сиделрабочий. Одной рукой он небрежно переключил рычаг, и огромные стальныекрюки, свисавшие с цепей, поползли вниз, зацепили дужки ковша и легко,словно бидон с молоком, подняли его вверх. Двести тонн расплавленного металла легко плыли по воздуху понаправлению к литейным формам. Хэнк Реардэн откинул голову назад и закрыл глаза. Он чувствовал, как отгрохота крана дрожит колонна. "Дело сделано", -- подумал он. Рабочий увидел его и понимающе улыбнулся; это была улыбка собрата повеликому торжеству, который знал, почему этот высокий светловолосый человекдолжен был быть здесь сегодня вечером. Реардэн улыбнулся в ответ. Улыбкарабочего была единственным поздравлением, которое он получил. Он повернулсяи пошел обратно в свой кабинет. Лицо его вновь ничего не выражало. Было уже очень поздно, когда он вышел из кабинета и пошел домой. Домбыл довольно далеко от завода, и ему предстояло пройти несколько миль побезлюдной, пустынной местности, но, сам не зная почему, он решил пойтипешком. Он шел, сунув одну руку в карман и сжимая в пальцах браслет в формецепочки, сделанный из своего сплава. Время от времени он шевелил пальцами,перебирая звенья браслета. Ему потребовалось десять лет, чтобы сделать его.Десять лет, думал он, это долгий срок. Дорога была темная, с обеих сторон поросшая деревьями. Глядя вверх, онувидел на фоне звездного неба несколько высохших, свернувшихся листочков,которые вот-вот должны были опасть. Впереди в окнах домов, стоявших поодальдруг от друга, горел свет, и от этого дорога казалась еще более безлюдной изатерянной в темноте. Ему никогда не было одиноко, за исключением тех минут, когда ончувствовал себя счастливым. Время от времени он оборачивался, чтобывзглянуть на разливавшееся в небе над заводом зарево. Он не думал о прошедших десяти годах. К этому дню от них осталось лишьчувство, которому он сам не мог дать точного определения, оно было спокойными торжественным. Это чувство было итогом, и ему незачем было вновьпересчитывать составлявшие его слагаемые. Но слагаемые, хотя он и невспоминал о них, оставались с ним. Это были ночи, проведенные у огнедышащих печей в исследовательскихлабораториях, ночи, проведенные в трудах над листами бумаги, которые онисписывал формулами и рвал в клочья, доведенный до отчаяния очереднойнеудачей. Это были дни, когда небольшая группа молодых исследователей, которых онотобрал себе в помощь, ждала его указаний, как солдаты, готовые кбезнадежному сражению, истощившие все силы, но по-прежнему рвущиеся в бой,только уже молча; и в их молчании слышались непроизнесенные слова: "МистерРеардэн, это невозможно". Это были минуты, когда он вскакивал, не закончив еду, из-за стола,внезапно озаренный новой идеей, которой нельзя было дать ускользнуть,которую нужно было осуществить и проверить, над которой он затем работалдолгие месяцы, чтобы в конце концов отвергнуть как очередную неудачу. Это были минуты, которые он пытался урвать от совещаний и деловыхвстреч, которые он, будучи человеком чрезвычайно занятым, человеком,которому принадлежали лучшие сталелитейные заводы в стране, пытался выкроитьвсеми способами, при этом почти чувствуя вину, словно он спешил на тайноесвидание. Все эти десять лет, что бы он ни делал и что бы ни видел, он былодержим одной мыслью. Эта мысль не давала ему покоя, когда он смотрел нагородские здания, на железную дорогу, на отдаленные огни в окнах фермерскихдомов, на нож в руке безупречной светской женщины, отрезавшей кусочек фруктаво время банкета. Все это время, всегда и везде, он думал о металлическомсплаве, который превзошел бы сталь во всех отношениях, о сплаве, который поотношению к стали стал бы тем, чем стала сталь по отношению к чугуну. Это был длительный процесс самоистязания, когда он, потеряв всякуюнадежду и выбросив очередной забракованный образец, не позволял себепризнаться в том, что устал, не давал себе времени чувствовать, а подвергаясебя мучительным поискам, твердил: "Не то... все еще не то", -- и продолжалработать, движимый лишь твердой верой в то, что может это сделать. Потом настал день, когда это свершилось, -- результат был названметаллом Реардэна. Все это, доведенное до белого каления, растеклось и переплавилось в егодуше -- и сплавом стало странное спокойное чувство, которое заставляло егоулыбаться, идя по темной, пустынной дороге, и изумляться тому, что счастьеможет причинять боль. Он вдруг осознал, что думает о прошлом так, словно некоторые изминувших дней разворачивались перед ним, требуя, чтобы на них взглянуливновь. Ему не хотелось этого делать. Он презирал воспоминания, видя в нихлишь бессмысленное потворство своим слабостям. Но он позволил себеоглянуться назад, на прожитые годы, вдруг поняв, что вспоминает о них из-затого браслета, который лежал сейчас у него в кармане. Ему вспомнился день, когда, стоя на выступе скалы, он чувствовал, какструйки пота стекают по виску вниз, к шее. Ему было тогда четырнадцать лет,и это был его первый трудовой день на руднике в Миннесоте. Ему было тяжелодышать из-за жгучей боли в груди, и он стоял, ругая себя за то, что устал.Постояв так с минуту, он снова принялся за дело, решив, что боль не являетсядостаточно веской причиной, чтобы прекратить работу. Он вспомнил день, когда, стоя у окна своего кабинета, смотрел нарудник, с того утра принадлежащий ему. Тогда ему было тридцать. То, что произошло с ним за шестнадцать лет, разделявших эти два дня, неимело никакого значения, так же как когда-то для него ничего не значилаболь. Все это время он работал на рудниках и сталелитейных заводах северастраны, упорно продвигаясь к избранной цели. Единственным запомнившимся емуза время работы во всех этих местах было то, что люди вокруг, казалось,никогда не знали, что нужно делать, в то время как он знал это всегда. Онвспомнил, что задавался вопросом, почему по всей стране закрывалось столькорудников, как закрылся бы и этот, если бы он его не купил. Он мысленновзглянул на выступы маячившей в далеком прошлом скалы. Там рабочие укреплялинад воротами новую вывеску: "Рудники Реардэна". Ему вспомнился день, когда он сидел у себя в кабинете, навалившись всемтелом на стол. Было уже поздно, служащие разошлись по домам, и он мог лежатьтак. Он очень устал. Он словно участвовал в изнурительной гонке противсобственного тела, и усталость, накопившаяся за эти годы, усталость, вкоторой он не хотел себе признаться, вдруг навалилась на него всей своейтяжестью и прижала к крышке стола. Он ничего не чувствовал, кроме желания нешевелиться. У него не было сил чувствовать, не было сил даже страдать.Казалось, он сжег всю свою энергию, извел на искры, приведшие в действиевеликое множество дел, и теперь, когда у него не было сил даже подняться, онспрашивал себя, может ли кто-нибудь вдохнуть в него ту единственную искорку,которая была ему так нужна. Он спрашивал себя, кто привел в движение егосамого, кто поддерживает в нем это движение. Потом он поднял голову имедленно, с невероятным усилием поднял туловище и выпрямился в кресле,опершись дрожащей рукой о стол. Никогда больше он не задавал себе этоговопроса. Он вспомнил день, когда, стоя на вершине холма, смотрел наугрюмо-безжизненные строения заброшенного сталелитейного завода, которыйкупил накануне. Дул сильный ветер, и в сумрачном свете, пробивавшемся из-поднависших над головой туч, он видел грязно-красную, словно мертвая кровь,ржавчину на теле гигантских кранов и ярко-зеленые полчища сорняков,разросшихся над кучами битого стекла у подножья зияющих голыми каркасамистен. Вдали у ворот виднелись темные силуэты людей. Это были безработные изкогда-то процветавшего, но пришедшего в упадок и теперь неторопливоумиравшего городка. Они молча глядели на роскошную машину, которую оноставил у заводских ворот, и спрашивали себя, действительно ли человек,стоящий на холме, -- тот самый Генри Реардэн, о котором так много говорят, иправда ли, что заводы вскоре вновь откроются. В те дни газеты писали:"Очевиден тот факт, что сталелитейное дело в Пенсильвании идет на спад.Эксперты единодушно сходятся в одном -- затея Реардэна со сталью обречена напровал. Возможно, вскоре мы станем свидетелями скандального концаскандального Генри Реардэна". Это было десять лет назад. Холодный ветер, дувший сейчас ему в лицо,словно долетел из того далекого дня. Он оглянулся. В небе над заводомполыхало алое зарево. В этом зрелище чувствовалось таинство рождения жизни,подобное восхождению утреннего солнца. Это были этапы его пути -- станции, которые оставил позади его поезд.Между этими станциями пролегли годы, но он осознавал их очень смутно ирасплывчато -- так все расплывается перед глазами от ветра, когда мчишься наогромной скорости. Но все мучения и нечеловеческие усилия, думал он, стоили того, потомучто благодаря им настал этот день, день, когда была выплавлена первая партияметалла Реардэна, которая станет рельсами для "Таггарт трансконтинентал". Он прикоснулся пальцами к лежавшему в кармане браслету. Этот браслет онсделал для своей жены из первой плавки нового металла. Реардэн вдруг осознал, что подумал о чем-то абстрактном, именуемом "мояжена", а не о женщине, на которой был женат. Он пожалел внезапно, что сделалбраслет, и вслед за этим ощутил угрызения совести за это сожаление. Он тряхнул головой. Сейчас не время для былых сомнений. Сейчас он могбы простить что угодно и кому угодно, потому что счастье облагораживает. Онощущал уверенность в том, что сегодня каждый человек желал ему только добра.Ему очень хотелось кого-нибудь встретить, встать с распростертыми объятиямиперед первым встречным незнакомым человеком и сказать: "Посмотри на меня".Он думал о том, что людям так не хватает радости и они жаждут малейшего еепроявления, чтобы хоть на мгновение освободиться от мрачного бременистрадания, которое казалось ему, сполна изведавшему эту жажду, такимнеобъяснимым и ненужным. Он так и не смог понять, почему люди должны бытьнесчастны. Погруженный в свои мысли, он не заметил, как дошел до вершины холма. Оностановился и обернулся. Далеко на востоке узкой полоской полыхало зарево, анад ним на фоне ночного неба висели казавшиеся отсюда маленькими неоновыебуквы: "Сталь Реардэна". Он стоял выпрямившись, как перед судом, и думал о том, что в разныхконцах страны в темноте этой ночи полыхают неоном слова: "Рудники Реардэна","Угольные шахты Реардэна", "Каменоломни Реардэна". Он подумал о прожитых годах, и ему вдруг захотелось зажечь над нимислова "Жизнь Реардэна". Он резко повернулся и пошел дальше. Он заметил, что по мере того, как он приближался к дому, его шагистановились медленнее, а радостное настроение постепенно улетучивалось. Онощутил смутное нежелание входить в дом. Он вовсе не хотел его чувствовать.Нет, думал он, не сегодня; сегодня они поймут. Но он не знал и никогда немог точно определить, какого именно понимания он ожидал от них. Подойдя к дому, он увидел свет в окнах гостиной. Дом стоял на холме,возвышаясь над ним белой громадой. Его украшали лишь несколькопсевдоколониальных пилястр, и то как бы неохотно. Дом представал вбезрадостной наготе, лишенной какой бы то ни было привлекательности. Реардэн не был уверен, что жена заметила его, когда он вошел в комнату.Она говорила, сидя у камина и грациозно жестикулируя, пытаясь придать особуювыразительность своим словам. Он услышал, как она на мгновение запнулась, ирешил было, что она его увидела, но, не поворачивая головы, она продолжалаговорить. -...дело в том, что человеку искусства совершенно неинтересны такназываемые чудеса технической изобретательности, -- говорила она. -- Онпопросту не желает восторгаться канализацией. -- Тут она повернула голову,посмотрела на стоявшего в тени Реардэна и, всплеснув изящными, как лебединаяшея, руками, спросила с нарочито веселым изумлением: -- О, дорогой. Нерановато ли ты сегодня? Неужели не возникло необходимости замести шлак илинадраить заслонки? Все повернулись к нему: мать, его брат Филипп и Пол Ларкин -- давнийдруг их семьи. -- Извините. Я знаю, что уже поздно, -- сказал он. -- Я не хочу слышать никаких извинений, -- сказала его мать. -- Ты могхотя бы позвонить. Он посмотрел на нее, смутно пытаясь что-то вспомнить. -- Ты обещал быть сегодня к ужину. -- Да, действительно обещал. Извини, мама, но сегодня на заводе мывыплавили... -- Он вдруг замолчал не договорив. Он не знал, что помешало емувыговорить то, что он так хотел сказать. Лишь добавил: -- Я просто... простозабыл. -- Именно это мама и имела в виду, -- сказал Филипп. -- Ой, да дайте же ему прийти в себя. Он мыслями все еще на своемзаводе, -- весело сказала его жена. -- Да сними же пальто, Генри. Пол Ларкин сидел, глядя на него по-собачьи преданными глазами. -- Привет, Пол. Ты давно ждешь? -- спросил Реардэн. Пол улыбнулся вблагодарность за проявленное к нему внимание: --- Да нет. Мне удалось вскочить в пятичасовой из Нью-Йорка. -- Что, какие-нибудь проблемы? -- А у кого в наши дни нет проблем? -- На его лице появилась покорнаяулыбка, дававшая понять, что замечание чисто философского характера. -- Нет,на этот раз никаких проблем. Просто решил повидаться с тобой. Жена рассмеялась: -- Ты разочаровал его, Пол. -- Она повернулась к Peaрдэну: -- Генри,это что, комплекс неполноценности собственного превосходства? Ты полагаешь,что с тобой никто не желает повидаться просто так, или считаешь, что никтоне может обойтись без твоей помощи? Он хотел было сердито возразить, но она улыбнулась ему так, словно этовсего лишь шутка, а у него уже просто не осталось сил на несерьезнуюболтовню, поэтому он ничего не ответил. Он стоял, глядя на нее, и размышляло том, чего никогда не мог понять. Лилиан Реардэн все считали красивой женщиной. Она была высокого роста,и у нее была очень грациозная фигура, казавшаяся особенно привлекательной вплатьях стиля ампир, с высокой талией, которые она любила. У нее былизысканный профиль, его чистые, гордые линии и блестящие прядисветло-каштановых волос, уложенных с классической простотой, создаваливпечатление строгой аристократической красоты. Но когда она поворачивалась вфас, люди обычно испытывали легкое разочарование. Ее лицо нельзя былоназвать красивым, особенно глаза -- какие-то водянисто-бледные, не серые ине карие, они казались безжизненно-пустыми, лишенными всякого выражения.Реардэна всегда удивляло, почему на ее лице никогда не было выражениярадости, ведь она так часто смеялась. -- Дорогой, мы с тобой уже встречались раньше, -- сказала она в ответна его пристальный взгляд. -- Хотя, кажется, ты в этом не уверен. -- Генри, ты ужинал сегодня? - спросила его матьукоризненно-раздраженным голосом, словно то, что он был голоден, являлосьдля нее личным оскорблением. -- Да... Нет... я не был голоден. -- Я скажу прислуге, чтобы... -- Нет, мама, не сейчас. Это неважно. -- Вот оттого-то мне с тобой так трудно. -- Она не смотрела на него иговорила в пустоту. -- О тебе бесполезно заботиться, ты все равно этого неценишь. Я никогда не могла заставить тебя правильно питаться. -- Генри, ты слишком много работаешь, -- сказал Филипп, -- нельзя так. Реардэн рассмеялся: -- Но мне это нравится. -- Ты просто убеждаешь себя в этом. Это у тебя что-то вроде нервногорасстройства. Когда человек с головой уходит в работу, он делает это, чтобынайти спасение от чего-то, что мучит его. Тебе следует найти себекакое-нибудь хобби. -- Перестань ради Бога, Фил, -- сказал Реардэн и пожалел, что его голоспрозвучал так раздраженно. Филипп никогда не мог похвалиться крепким здоровьем, хотя доктора ненаходили никаких особых дефектов в его долговязо-нескладном теле. Ему былотридцать восемь лет, но из-за хронического выражения усталости на лицеиногда казалось, что он старше своего брата. -- Ты должен научиться как-то развлекаться, -- продолжал Филипп, --иначе ты станешь скучным, ограниченным человеком. Зациклишься. Пора тебевыбраться из своей норы и взглянуть на мир. Ты же не хочешь вот так загубитьсвою жизнь. Подавляя гнев, Реардэн старался убедить себя, что Филипп пытаетсяпроявить заботу о нем. Он говорил себе, что с его стороны несправедливонегодовать: они все хотели показать, что беспокоятся о нем, но ему нехотелось, чтобы его работа была причиной их беспокойства. -- Я сегодня прекрасно развлекся, Фил, - - сказал он улыбаясь иудивился, почему тот не спросил его, чем именно. Ему очень хотелось, чтобы кто-нибудь задал ему этот вопрос. Ему былотрудно сосредоточиться. Белая струя металла все еще стояла у него передглазами, целиком заполняя сознание и не оставляя места ни для чего другого. -- Вообще-то мог бы и извиниться, но я слишком хорошо тебя знаю и наизвинения не рассчитываю. Голос принадлежал его матери. Он обернулся. Она смотрела на негообиженным взглядом беззащитного, а потому обреченного на смирение человека. -- Сегодня у нас ужинала мисс Бичмен. - Кто? -- Мисс Бичмен, моя подруга. -Да? -- Я тебе много раз рассказывала о ней, но ты никогда ничего не помнишьиз того, что я говорю. Она так хотела познакомиться с тобой, но должна былауйти сразу после ужина. Мисс Бичмен очень занятой человек. Ей хотелосьрассказать тебе о том, что мы делаем в приходской школе, о занятияхслесарным делом и о резных дверных ручках, которые детишки делают своимируками. Ему потребовалось все самообладание, чтобы из уважения к материответить спокойным голосом: -- Извини, мама. Мне очень жиль, что я расстроил тебя. -- Да ничего тебе не жаль. Ты вполне мог бы прийти, если бы захотел. Норазве ты хоть раз сделал что-то для кого-нибудь, кроме себя? Мы все тебеглубоко безразличны, тебя не интересует, что мы делаем. Ты считаешь, что разты оплачиваешь счета, то этого вполне достаточно. Деньги! Ты только это изнаешь. И ничего, кроме денег, мы от тебя не видим. Ты хоть раз уделилкому-нибудь из нас хоть капельку внимания? Если она хотела сказать, что скучает по нему, это означало, что она еголюбит; а раз она его любит, с его стороны несправедливо испытывать тяжелое,мрачное чувство, которое вынуждало его молчать, чтобы его голос не выдал,что это чувство -- отвращение. -- Тебе на все наплевать, -- продолжала она умоляюще язвительным тоном.-- Ты сегодня был нужен Лилиан по очень важному делу, но я сразу сказала,что бесполезно тебя дожидаться. -- Мама, это не имеет никакого значения. Во всяком случае, для Генри,-- сказала Лилиан. Он повернулся к ней. Он стоял посреди комнаты, так и не сняв пальто,словно все вокруг него было нереальным и далеким от действительности. -- Это не имеет совершенно никакого значения, -- весело повторилаЛилиан. Он не мог определить, каким тоном она говорила -- оправдывающимся илисамодовольным. -- Это некоммерческий вопрос. Он не имеет никакого отношения к бизнесу. -- И что же это? -- Просто я хочу устроить прием. - Прием? -- О, не пугайся, дорогой, не завтра. Я знаю, что ты очень занят, но япланирую его через три месяца и хочу, чтобы это было большим, особымсобытием, поэтому не мог бы ты мне пообещать, что будешь в этот вечер дома,а не где-то в Миннесоте, Колорадо или Калифорнии? Она как-то странно смотрела на него. Ее слова звучали легко, беспечно ив то же время многозначительно, ее улыбка, казавшаяся подчеркнутопростодушной, таила какой-то подвох. -- Через три месяца? Но ты же прекрасно понимаешь, что я не знаюнаперед, какие неотложные дела могут заставить меня уехать из города. -- О, я понимаю. Но могу я назначить тебе деловое свидание, какуправляющий железной дорогой, автомобилестроительным заводом или сборщикмусора, э... металлолома? Говорят, о деловых встречах ты не забываешь.Разумеется, ты волен выбрать тот день, который тебя больше устроит. -- Онасмотрела ему прямо в глаза, слегка наклонив голову, и в ее взгляде,направленном снизу вверх, сквозила какая-то особая женская мольба. Онаспросила слегка небрежно и вместе с тем очень осторожно: -- Я имела в видудесятое декабря, но может быть, тебя больше устроит девятое илиодиннадцатое? -- Мне все равно. -- Десятое декабря -- годовщина нашей свадьбы, Генри, -- нежно сказалаона. Все смотрели на него, ожидая увидеть на его лице осознание своей вины,но по нему промелькнула лишь едва уловимая улыбка, словно слова жены лишьнесколько позабавили его. Нет, думал Реардэн, едва ли она рассчитывала этим уязвить его, ведь емудостаточно отказаться признать за собой какую-либо вину за своюзабывчивость, и тогда уязвленной окажется она. Она знает, что можетрассчитывать на его чувства к ней. Ее мотивом, думал он, было желаниепроверить его чувства и признаться в своих. Прием был не его, а ее способомотмечать торжество. Для него прием ровным счетом ничего не значил, в ее жепонимании это лучшее, что она могла предложить в знак любви к нему и впамять об их браке. Он должен уважать ее намерения, хотя и не разделяет еепредставлений и не уверен, что какие бы то ни было знаки внимания с еестороны ему до сих пор небезразличны. Он вынужден был уступить, потому чтоона полностью сдалась на его милость. Он искренне и дружелюбно улыбнулся, признавая ее победу. -- Хорошо, Лилиан, обещаю быть дома вечером десятого декабря, -- сказалон спокойно. -- Спасибо, дорогой. Она как-то загадочно улыбнулась, и ему на мгновение показалось, что егоответ всех разочаровал. Если она доверяла ему, если еще сохранила какие-то чувства к нему, то ион готов ответить ей тем же. Он должен был это сказать, потому что хотел сделать это, как тольковошел; только об этом он и мог говорить сегодня. - Лилиан, извини, что я вернулся так поздно, но сегодня мы выдалипервую плавку металла Реардэна. На минуту воцарилась тишина. Затем Филипп сказал: -- Что ж, очень мило. Другие промолчали. Он сунул руку в карман. Прикоснувшись пальцами к браслету, он словновернулся в реальный мир и опять ощутил чувство, охватившее его, когда онсмотрел на поток расплавленного металла. -- Лилиан, я принес тебе подарок, -- сказал он, протягивая ей браслет. Он не знал, что, опуская на ее ладонь браслет, стоит навытяжку, что егорука повторяет жест крестоносца, вручающего любимой свои трофеи. Лилиан взяла браслет кончиками пальцев и подняла вверх, к свету. Звеньяцепочки были тяжело-грубоватыми, какого-то странного зеленовато-голубогооттенка. -- Что это? -- Это первая вещь, сделанная из капель первой плавки металла Реардэна. -- Ты хочешь сказать, что это по ценности не уступает кускужелезнодорожной рельсы? Он посмотрел на нее несколько озадаченно. Она стояла, позвякиваяблестевшим в ярком свете браслетом. -- Генри, это просто очаровательно! Как оригинально! Я произведу фурор,появившись в Нью-Йорке в украшениях, сделанных из того же металла, что иопоры мостов, моторы грузовиков, кухонные духовки, пишущие машинки и -- чтоты мне еще говорил? -- а... суповые кастрюли. -- О Господи, Генри, какое тщеславие! -- сказал Филипп. -- Он просто сентиментален, как все мужчины. Спасибо, дорогой, яоценила его. Я понимаю, что это не просто подарок. -- А я считаю, что это чистой воды эгоизм, -- сказала мать. -- Другойна твоем месте принес бы браслет с бриллиантами, потому что хотел быдоставить подарком удовольствие своей жене, а не себе. Но ты считаешь, чтоесли изобрел очередную железку, то она для всех дороже бриллиантов толькопотому, что ее изобрел ты. Ты уже в пять лет был таким, и я всегда знала,что ты вырастешь самым эгоистичным созданием на земле. -- Ну что вы, мама, это просто очаровательно. Спасибо, дорогой. Лилиан положила браслет на стол, встала на цыпочки и поцеловалаРеардэна в щеку. Он не пошевелился и не наклонился к ней. Постояв так с минуту, он повернулся, снял пальто и сел у камина, встороне от остальных. Он ничего не чувствовал, кроме невероятной усталости. Он не слушал, о чем они говорят, едва различая голос Лилиан, которая,защищая его, спорила с его матерью. -- Я знаю его лучше, чем ты, -- говорила мать. -- Его никто и ничто неинтересует, если это не касается его работы. Его интересует только работа. Явсю жизнь пыталась воспитать в нем хоть чуточку человечности, но все былобесполезно. Реардэн предоставил матери неограниченные средства, так что она моглажить, где и как захочет. Он спрашивал себя, почему она настояла на том,чтобы жить с ним. Он думал, что его успех, возможно, кое-что значит для нее,и если так, что-то их все же связывает, что-то такое, чего он не может непризнать. Если она хочет жить в доме своего добившегося успеха сына, он нестанет ей в этом отказывать. -- Бесполезно делать из Генри святого, мама. Это ему не дано, -- сказалФилипп. -- Ты не прав, Фил. Ох, как ты не прав, -- сказала Лилиан. -- Беда какраз в том, что у Генри есть все задатки святого. Чего они от меня хотят? -- думал Реардэн. Чего добиваются? Ему от нихникогда ничего не было нужно. Это они все время что-то требовали от него, и,хотя это выглядело любовью и привязанностью, выносить это было намноготяжелее, чем любую ненависть. Он презирал беспричинную любовь, как презиралнезаработанное собственным трудом богатство. Они любили его по каким-тонепонятным причинам и игнорировали все то, за что он хотел быть любимым. Онспрашивал себя, каких ответных чувств они от него добиваются, -- если толькоим нужны его чувства. А хотели они именно его чувств. В противном случае небыло бы постоянных обвинений в его безразличии к ним, не было бы хроническойатмосферы подозрительности, как будто они на каждом шагу ожидали, что онпричинит им боль. У него никогда не было такого желания, но он всегдачувствовал их недоверчивость и настороженность. Казалось, все, что онговорил, задевало их за живое; дело было даже не в его словах и поступках.Можно было подумать, что их ранило само его существование. "Перестаньвоображать всякую чепуху", -- приказал он себе, пытаясь разобраться вголоволомке со всем присущим ему чувством справедливости. Он не мог осудитьих не поняв, а понять их он не мог. Любит ли он их? Нет, подумал он, онвсегда лишь хотел любить их, что не одно и то же. Он хотел любить их во имянеких скрытых ценностей, которые прежде пытался распознать в каждомчеловеке. Сейчас он не испытывал к ним ничего, кроме равнодушия. Не былодаже сожаления об утрате. Нужен ли ему кто-нибудь в личной жизни? Ощущает лион в самом себе нехватку некоего очень желанного чувства? Нет, думал он. Былли в его жизни период, когда он ощущал это? Да, думал он, в молодости, но нетеперь. Чувство усталости все нарастало. Он вдруг понял, что это от скуки. Онвсячески пытался скрыть это от них и сидел неподвижно, борясь с желаниемуснуть, которое постепенно перерастало в невыносимую физическую боль. Глаза у него уже слипались, когда он почувствовал мягкие влажныепальцы, коснувшиеся его руки. Пол Ларкин придвинулся к нему длядоверительного разговора. -- Мне плевать, что там об этом говорят, Хэнк, но твой сплав -- стоящаявещь. Ты сделаешь на нем состояние, как и на всем, за что берешься. -- Да, -- сказал Реардэн. -- Я знаю. -- Я просто... просто надеюсь, что у тебя не будет неприятностей. -- Каких неприятностей? -- Ну, я не знаю... ты же знаешь, как все обстоит сейчас... есть люди,которые... не знаю... всякое может случиться. -- Что может случиться? Ларкин сидел, сгорбившись, глядя на него нежно-молящими глазами. Егокороткое пухловатое тело казалось каким-то незащищенным и незавершенным,будто ему не хватало раковины, в которой он, как улитка, мог бы спрятатьсяпри малейшей опасности. Грустные глаза и потерянная, беспомощная,обезоруживающая улыбка заменяли ему раковину. Его улыбка была открытой, каку мальчика, окончательно сдавшегося на милость непостижимой вселенной. Емубыло пятьдесят три года. -- Народ тебя не очень жалует, Хэнк. В прессе ни одного доброго слова. -- Ну и что? -- Ты непопулярен, Хэнк. -- Я не получал никаких жалоб от моих клиентов. -- Я не о том. Тебе нужен хороший импресарио, который продавал быпублике тебя. -- Зачем мне продавать себя? Я продаю сталь. -- Тебе надо, чтобы все были настроены против тебя? Общественное мнение-- это, знаешь ли, штука важная. -- Не думаю, что все настроены против меня. Во всяком случае мне на этонаплевать. -- Газеты против тебя. * -- Им делать нечего. В отличие от меня. -- Мне это не нравится, Хэнк. Это нехорошо. -- Что? -- То, что о тебе пишут. -- А что обо мне пишут? -- Ну, всякое. Что ты несговорчивый. Что ты беспощадный. Что ты всегдавсе делаешь по-своему и не считаешься ни с чьим мнением. Что твояединственная цель -- делать сталь и делать деньги. -- Но это действительно моя единственная цель. - Но не надо говорить этого. -- А почему бы и нет? Что же мне говорить? - Ну, не знаю... Но твои заводы... -- Но это же мои заводы, не так ли? - Да, но не надо слишком громко напоминать об этом. Ты же знаешь, каквсе сейчас обстоит... Они считают, что твоя позиция антиобщественна. -- А мне наплевать, что там они считают. Пол Ларкин вздохнул. -- В чем дело, Пол? К чему ты клонишь? -- Ни к чему конкретно. Только в наше время всякое может случиться.Нужна осторожность. Реардэн усмехнулся: -- Ты что, волнуешься за меня? -- Просто я твой друг, Хэнк. Ты же знаешь, как я восхищаюсь тобой. Полу Ларкину всегда не везло. За что бы он ни брался, все у него неладилось. Не то чтобы он прогорал, скорее не преуспевал. Он был бизнесменом,но не мог удержаться подолгу ни в одной сфере бизнеса. Сейчас у него былнебольшой завод по производству шахтного оборудования. Он просто боготворил Реардэна. Он приходил к нему за советом, изредкабрал небольшие займы, которые неизменно выплачивал, хотя и не всегдавовремя. Казалось, основой их дружеских отношений было то, что он, глядя наРеардэна, будто заряжался и черпал энергию, которой Генри обладал в избытке. Когда Реардэн смотрел на Ларкина, у него возникало чувство, которое онощущал при виде муравья, с невероятными усилиями волочившего спичку. Это тактрудно для него, думал он тогда, и так просто для меня. Поэтому он всегда,когда мог, давал Ларкину советы, проявлял внимание, такт и терпеливыйинтерес к его делам. -- Я твой друг, Хэнк. Реардэн пристально посмотрел на него. Ларкин сидел, глядя в сторону,молча обдумывая что-то. -- Как твой человек в Вашингтоне? -- спросил он через некоторое время. -- По-моему, в порядке. -- Ты должен быть в этом уверен. Это важно, Хэнк. Это очень важно. -- Да, пожалуй, ты прав. -- Я вообще-то именно это и пришел тебе сказать. -- Для этого есть особые причины? -- Нет. Реардэну не нравился предмет разговора. Он понимал, что ему нуженчеловек, который отстаивал бы его интересы перед законодателями. Всепредприниматели вынуждены были содержать таких людей, но он никогда непридавал этой стороне дела особого значения, не мог убедить себя, что этотак уж необходимо. Какое-то необъяснимое отвращение -- смесь брезгливости искуки -- всегда останавливало его при мысли об этом. -- Проблема в том, Пол, что для этих дел приходится подбирать такихгнусных людишек, -- сказал Реардэн, думая вслух. -- Ничего не поделаешь. Такова жизнь, -- сказал Ларкин, глядя всторону. -- Но почему, черт возьми, так происходит? Ты можешь мне это объяснить?Что происходит с миром? Ларкин грустно пожал плеч