Бессильные мира сего
Автор: Гуамоколатокинт
Рейтинг: R
Пейринг: СС/ГГ
Жанр: Angst/Drama
Дисклаймер: Персонажи и весь мир Гарри Поттера принадлежат Дж. К. Роулинг. Коммерческих целей не преследую, славы писателя не ищу.
Саммари: Он был сильным мира сего. Правой рукой Темного Лорда. Но единственная встреча с женщиной из его прошлого разрушила все.
Предупреждение: Смерть героев.
Комментарии: Вдохновение и идеи были почерпнуты из стихотворения Иосифа Бродского «Одному тирану», песни группы «Сплин» «Романс», романа Джорджа Оруэлла «1984» и фильма Лилианы Кавани «Ночной портье». Явного и неявного плагиата вроде бы нет, но на всякий случай – предупреждаю.
Примечания: Фик писался на конкурс "Friend or foe" (Зеленый форум) и предназначался именно для категории "Недруг". Фанфик победил на конкурсе в номаниции "Лучшая романтическая линия"
Размер: миди
Статус: Закончен
ПРИМЕЧАНИЕ: Все герои, задействованные в сценах сексуального содержания, вымышленны и достигли возраста 18 лет.
Ветер никак не мог оставить его в покое – забирался под воротник уютного теплого пальто, зло трепал спутанные волосы и заставлял слезиться глаза. В горле уже першило – першило на редкость мерзко, словно обещая мучительный надсадный кашель и горький вкус лечебного зелья, но он все равно не двигался с места, подставляя холодному ветру болезненно-бледное лицо.
Здесь, на смотровой площадке замка Вавель было совершенно пусто – кроме него ни один турист не хотел состязаться с ветром; и весь город, разбегающийся внизу мокрым лабиринтом тесных улиц, словно бы принадлежал сейчас только ему. Ему одному.
Он достал из кармана смятый глянцевый буклет, брезгливо расправил страницы нервными бледными пальцами. На фотографии тоже был Краков, и был замок Вавель, но были они совершенно не похожие: рамка невинно-голубого неба, радостные брызги зелени и множество улыбающихся туристов. Ниже было коротко сказано на четырех языках что-то об истории замка и города, и еще какая-то глупая магловская байка о рыцаре и драконе. Читать он не стал.
Путеводитель был куплен еще утром в одном из этих кричаще-вульгарных туристических киосков, что обещают всем новоприбывшим все мыслимые и немыслимые эстетические радости и блага. Конечно, не стоило бы этого делать и не стоило бы тратить время на эту прогулку, а надо было с самого начала предупредить о своем прибытии, и у него уже был бы лучший гостиничный номер, какой только можно найти в городе. И даже, вероятнее всего, это был бы как раз номер в гостинице простецов, ведь здесь, в Польше, тоже наверняка наслышаны о его магловских пристрастиях и тоже наверняка находят это экстравагантным и забавным. Еще бы – Северус Снейп, само имя которого произносят лишь шепотом и с оглядкой, – тот самый Снейп, поговаривают, любит носить магловскую одежду, предпочитает жить в магловских домах, разбирается во всей этой ужасной магловской технике и – но это уже сколь возможно тихим, шелестящим шепотом – платит за любовь магловским женщинам. Впрочем, все это ничего. Ему можно. Только ему. Quod licet Jovi…
Ветер дул не постоянно – он словно подчинялся ему одному ведомому ритму, налетая на человека рваными промежутками, то ослабевая почти до легкого бриза, то вновь обретая силу урагана. Особенно резкий порыв швырнул ему в лицо горсть мокрых осенних листьев. Он брезгливо поморщился.
Следовало уходить. Он сознавал это, как сознавал и то, что понапрасну теряет время, но что-то неясное удерживало его здесь, на продуваемой всеми ветрами древней крепостной стене.
Что ж, возможно прохвост Люций был прав в своем саркастическом замечании, и все эти метания и иррациональные беспокойства последних дней – действительно лишь признак подступающей старости.
Он усмехнулся своим мыслям. В последнее время они все чаще принимали подобный оборот, и это немного пугало его. Ведь – в конце концов – он еще достаточно молод по меркам своего мира; более того – он «сильный мира сего», а, значит, все к его услугам – деньги, целители, самые дорогие зелья, самые сложные и секретные чары. И много, очень много лет впереди…
Снизу послышались голоса – судя по всему, на площадку поднимались еще люди. Да, пожалуй, это был повод уйти. Он сложил путеводитель, намереваясь вновь сунуть его в карман пальто. И замер.
Они поднялись на площадку вдвоем – точнее, мужчина галантно пропустил женщину вперед. Впрочем, Снейп, наверное, и не заметил тогда, что был еще и мужчина. Потому что, замерев, смотрел только на нее – смотрел, и все никак не мог насмотреться.
Это было страшное, давно забытое им ощущение, когда все окружающее вдруг словно уходит в небытие, дрожью прошивает насквозь, и трясутся руки. Он смотрел на нее – тоненькую и стройную даже в этой нелепой магловской куртке; смотрел ей в глаза – испуганные, как будто потемневшие, уже с еле заметными следами будущих морщинок вокруг.
Этого просто не могло быть – ведь она умерла, он был абсолютно уверен, он сам видел ее мертвое тело. Это было почти десять лет назад, да, без малого десять лет, и он все это время жил, жил без нее, с этим простым сознанием того, что она умерла. Но она подняла руку к лицу – как будто защищаясь, и этот, такой естественный жест страха вдруг убедил его, что это не сон и не иллюзия, и действительно – она перед ним, и она его боится.
Он вздрогнул, перевел дух и вдруг с отвращением и страхом понял, что только что впервые за долгие годы перестал контролировать выражение собственного лица.
– Анни, что-то случилось? – спутник женщины с тревогой заглянул ей в лицо. Его рука крепко сжимала ее локоть. – Кто это? Ты его знаешь?
Она дернулась, как будто пытаясь стряхнуть мужские пальцы, и отвела взгляд.
– Нет, нет, нет… Уйдем отсюда. Пожалуйста… Уйдем. Мне нехорошо здесь…
– Но… – мужчина смешался. – Ты же сама потащила меня смотреть этот чертов замок...
Она замотала головой:
– Нет, я не хотела… мне холодно. Уйдем.
Он притянул ее к себе. Поцеловал в висок.
– Ты сегодня странная, малыш. Ладно. Мы уходим. Так лучше?
Снейп отвернулся, оперся рукой о холодный камень.
Вдруг заныла левая сторона груди. Не сердцем – но словно все мышцы враз сжало в тугой комок. Нет, это не старость – рассеянно, как будто и не о себе, подумал он. Это все этот город – отвратительный мокрый город, где посеревшие здания и черные осклизлые ветви деревьев. Ему стоило бы убраться отсюда, да и вообще сделать передышку, наконец, и осесть на неделю-другую где-нибудь в тропиках, чтобы море, беззаботные загорелые люди и не надо ни о чем думать…
Это было невозможно. Это не могла быть она. Она умерла.
Он должен догнать, должен найти ее. Необходимо вернуть ее.
Ему следует немедленно покинуть Краков.
Непременно найти ее.
Сейчас же вернуться в Англию.
Она жива.
В его руке по-прежнему был зажат туристский путеводитель; он заметил это – отшвырнул безнадежно испорченные, скомканные страницы.
Сухой щелчок – и там, где только что стоял сутулый мужчина в черном пальто, закружились потревоженные осенние листья…
Ее волосы все никак не желали отрастать после тюрьмы, и из-за этой чересчур короткой стрижки она все время казалась похожей на ощетинившегося ежа. И еще – на ребенка, на печального худенького мальчика с нелепо оттопыренными ушами.
Он протянул руку, прикоснулся к ее затылку, провел пальцами вниз – к тоненькой шее. Пальцам было щекотно.
Она обернулась, посмотрела на него в упор.
Ужасно громко тикали часы на стене – тяжело, веско, каждый раз с каким-то чахоточным всхрипываньем.
Солнечные лучи лились на пушистый ворс ковра сквозь замутненные стекла. В длинных световых полосках было видно, как кружится еще не осевшая пыль.
Из-за этого света – солнечно-пыльного – все было словно в тумане. Даже звуки казались приглушенными, как будто пробирались сквозь пыльную завесу.
Часы с хрипом пробили три.
Она вздрогнула – и вдруг на мгновение прижалась щекой к его руке. Так, словно искала ласки. Или защиты.
В тот день он видел ее в последний раз.
– И еще кое что… Свяжитесь с магловскими властями. Мне нужна информация обо всех, кто прибыл в Краков…
Они впервые пришли смотреть Вавель – следовательно, в городе они недавно.
– …за последнюю неделю. Всех, кто был зарегистрирован в гостиницах, на базах отдыха, в туристических центрах – не важно.
Низенький колдун в полосатой мантии так и замер в почтительном полупоклоне:
– Простите, господин… Вы говорите обо всех… маглах?
Снейп устало посмотрел на него поверх стакана огневиски:
– Разумеется, идиот. Иначе, при чем бы здесь магловские власти?
– Да, да, конечно… – забормотал человечек, мелко кланяясь. – Через час вам доставят всю информацию… Если вам что-либо понадобится, то вот…
Неожиданно мягким, как будто кошачьим движением, он достал из внутреннего кармана мантии круглое тусклое зеркальце и положил его на стол. Снейп глянул мельком и отвернулся.
– Не скрою, всех нас в Совете удивило ваше решение остановиться здесь, среди простецов, где невозможно организовать каминную связь…
– Мне не нравится, когда в моей комнате всякую минуту может появиться голова какого-нибудь пустобреха из вашего Совета… У тебя еще что-нибудь?
– Нет, нет, это все… – к двери гость предпочел пятиться. – Не забудьте, в замке воеводы Горновского, причем ровно в девять… у них принято…
Снейп откинулся в кресле, отхлебнул виски. Испуганно взвизгнула закрывающаяся дверь.
Он закрыл глаза.
…То была совершенно невероятная счастливая случайность – что она оказалась в том секторе Азкабана. Если бы ее поместили вместе с аврорами и немногими из уцелевших членов Ордена Феникса, то, вероятнее всего, она была бы мертва уже в первые несколько часов – казни в те дни шли непрерывным потоком. Но – намеренно или случайно – тот парнишка, Френсис Эберт, что ведал сортировкой заключенных, отправил ее в северный сектор, где содержались грязнокровки и все прочие, кто имел несчастье каким-либо еще образом вызвать подозрение у новых хозяев мира (Френсис через две недели умер от так и не распознанного, но достаточно скоротечного заболевания – Снейп позаботился). Потом – в неразберихе первых дней – про нее попросту забыли.
Позже она сказала ему, что была без сознания, когда попала в Азкабан. Он не стал проверять, но допускал, что она могла намеренно назваться чужим именем. Она ведь была умной девочкой и наверняка понимала, что далеко не все из Упивающихся смертью знали подругу Гарри Поттера в лицо. Кроме того, она ведь ужасно боялась…
В окно постучали – негромко, но настойчиво. Он поднялся, поставил стакан на стол, расплескав виски. Распахнул окно – ветер не преминул воспользоваться этим; тут же стало неуютно.
Пакет, принесенный совой, оказался толще, чем он ожидал. Сверху пачка обычной магловской бумаги – длинный список, распечатанный на принтере. Поверх текста, очевидно от руки и очевидно пером был старательно выписан телефонный номер в шесть цифр. Звоните в любое время, пан Снейп, – телефон прямой. Всегда к вашим услугам. Всегда готовы к сотрудничеству.
Он мельком взглянул на распечатки – и отложил в сторону. Под ними были листы пергамента – все доступные материалы по делу, которое привело его в Краков. Все это было уже хорошо знакомо ему, так что он позволил себе ограничиться лишь беглым просмотром. Долго вглядывался только в потемневшую от времени волшебную фотографию, на которой заразительно улыбались и махали руками светловолосый парень и девушка в нарядной мантии.
Не стоило ему сюда приезжать, ох, не стоило.
Он отодвинул фотографию и вновь взялся за магловские документы. Оформлено все оказалось как нельзя более удобно: сортировка была проведена по гражданству новоприбывших.
Они говорили по-английски, причем мужчина – довольно чисто. Соединенные Штаты, Канада, Австралия?
Сейчас ей, кажется, двадцать семь лет, а значит…
Он нахмурился, потер переносицу.
Мартин Андерсон тридцати двух лет и Анна Андерсон – двадцати семи. Подданные Канады. В Польше – со вчерашнего дня. Отель «Амадеус». Он – участник международного медицинского симпозиума. Она – сопровождающее лицо.
Он чуть слышно застонал и с силой, до боли, сдавил пальцами виски.
...Узники жались по углам, словно крысы, испугавшиеся света его волшебной палочки. Он поднял руку выше, чтобы осветить их лица – и тут же увидел ее. Она съежилась у стены, подтянув колени к подбородку; тонкие стиснутые пальцы белели на темной ткани мантии.
Она смотрела на него.
И она боялась его – в одно мгновение он понял и прочувствовал это; страшно боялась. Ведь он – единственный – сейчас знал, кто она такая, и что ей действительно грозит, и он – единственный – держал сейчас в своих руках ее жизнь. Это было болезненное, щемящее душу ощущение его безграничной власти над другим человеческим существом, и это ощущение захлестнуло его, накрыло с головой, ведь он впервые был почти богом – богом для другого человека. Это было странно и удивительно – именно она, боящаяся. Все они, другие из Ордена Феникса – они не боялись, они ненавидели и жаждали отмщения, но не боялись, не боялись так, как она. И в их смерти, в каждой подобной смерти не было для него победы – ведь противник, что до последнего держит голову высоко поднятой, не повержен до конца; он не жертва, но только проигравший. Она же вовсе не походила на своих товарищей, она ведь всегда была чуточку умнее, рассудительнее, а, значит, хорошо, до капельки понимала и ощущала, что такое смерть и конец всего. И это понимание было куда выше пресловутого гриффиндорского безрассудства, ведь, на самом деле, это была вовсе не ее война, но внутреннее дело изначально чужого для нее мира, и не совсем не должна была она платить за это жизнью, ей ведь было-то лет восемнадцать-девятнадцать, и она хотела жить, просто жить…
Все эти мысли в мгновение пронеслись в голове, пока он смотрел на нее. Он даже не понимал, что больше поразило его – ее беспомощность и страх, либо сознание собственной силы. Кто-то приказал ей встать и подойти, и он с каким-то отстраненным удивлением осознал, что это говорит он сам. Она поднялась, сделала несколько шагов к нему… Рукав короткой школьной мантии был разодран до плеча, кожа предплечья в неровном свете волшебного огня казалась алебастрово-белой. Сосредоточенное лицо ее ничего не выражало, на нем жили, казалось, только глаза – огромные, тусклые в густой тени ресниц.
Всего год тому – да что там, меньше, гораздо меньше года, они были – школьный учитель и старательная, пожалуй, даже немного надоедливая старшекурсница. И были уроки, экзамены, СОВы, ее всезнайство и его раздражение…Меньше года…
Со смятением он понял, что только что – впервые – увидел ее по-другому, и от этого вдруг сделалось страшно и весело, и он еще почувствовал боль – жмущую, горячую боль глубоко внутри себя.
Он протянул левую руку и схватил, стиснул пальцы на ее плече, намеренно причиняя боль ей.
Вдруг он понял, что все эти люди в камере – все волшебники, чьих лиц он не мог разобрать в темноте, смотрят на них, и, наверняка, гадают, что же он сделает сейчас и что ему нужно.
Он отворил дверь заклинанием, толкнул девушку вперед себя – прочь из камеры. В коридоре отпустил ее, отдышался.
Он все ждал, что она скажет что-нибудь, может быть, попросит о пощаде или, наоборот, проклянет, но она все молчала и даже, кажется, больше не смотрела на него – неподвижная, застывшая в своем страхе.
Он также молча указал ей путь – и они пошли вперед. Там были камеры, множество тюремных камер, бесконечные ряды дверей, за многими из которых – он знал это – уже не было никого.
Он эгоистично радовался, что не взял себе провожатого для осмотра тюрьмы, и еще радовался отсутствию дементоров – после фиаско в хогвартской битве Темный Лорд лишил их права быть тюремщиками.
Ее спина была напряжена, локти плотно прижаты к бокам, голова высоко поднята. Несколько долгих минут, пока они шли вдоль по тому коридору, он бездумно смотрел на трогательно-тонкую девичью шею, на эту беззащитную спину. Наконец, он остановился, рукой толкнул боковую дверь. Та заскрипела – тонко, жалобно, протяжно...
Ему вдруг нестерпимо захотелось выругаться – длинно и во весь голос. Или удариться головой о стену, швырнуть бутылку в окно – со звоном, с разлетающимся стеклом, пинком опрокинуть стол – шумом, буйством, болью, чем угодно заглушить рвущее душу воспоминание.
Он поднялся из-за стола, налил себе еще виски, выпил залпом. Прошел в ванную комнату, набрал в горсти холодной воды, ополоснул лицо. Достал расческу, причесал длинные седеющие пряди. Внимательно всмотрелся.
Зеркало отразило бледное худое лицо, плотно сжатые губы и нехорошо горящие черные глаза. Усилием воли он подавил рвущееся наружу смятение и придал лицу выражение холодной презрительности – наиболее уместное для роли, которую ему вскоре предстояло сыграть.
В той камере была только кровать – очень узкая, накрытая грязным и рваным одеялом. Он подвел ее, усадил – и она послушно села, прижалась спиной к почернелой стене и подняла на него глаза.
Он и сам не знал, что собирается сделать с ней – да и собирается ли что-то делать вообще, так что он просто стоял и ждал – малодушно ждал хоть какого-то намека, знака того, что она понимает, зачем они здесь и что ему нужно. Но она по-прежнему молчала и только смотрела на него.
Ее волосы уже были коротко обрезаны, и он вдруг вспомнил, что прежде в Азкабане не применяли подобных заклятий, и еще подумал, что, вероятнее всего, это нововведение тоже имело целью максимально унизить другого человека, потому что только на этом прежде всего основывалась теперь их власть – унизить, согнуть, растоптать и – тем самым – возвыситься над жертвой.
Он вздрогнул: мысли очевидно принимали совершенно ненужное направление.
Она тоже поежилась – в камере было холодно. Он сделал шаг, опустился перед ней на одно колено. Она смотрела – смотрела серьезно и одновременно печально, как очень умные маленькие дети наблюдают за глупыми и жестокими поступками взрослых. Тогда он прикоснулся к ее руке, провел пальцами вверх до плеча, замер. Несколько минут они не шевелились, да и время – казалось ему – замерло, во всяком случае, вокруг было совершенно тихо, словно они были глубоко под водой – совершенно одни.
Ее губы дрогнули – и он понял, что она знает и понимает все, понимает, может быть, даже лучше, чем он сам…
Пан Горновский громко произнес что-то по-польски – Снейп разобрал только свое имя.
Все лица тут же обернулись к ним. Снейп поморщился: ему было досадно это громкое представление; он предпочел бы войти незаметно, ибо это больше соответствовало его планам.
Дамы в парадных мантиях старательно улыбались. Некоторые из мужчин – очевидно, самые смелые или самые значительные здесь, в этом городе, – уже направлялись к нему, заранее протягивая руки.
– Здесь не все достаточно хорошо понимают английский, – обратился к нему хозяин дома. – Но вы можете рассчитывать на мою помощь с переводом…
Говорил он очень правильно и почти без акцента; от этого его речь казалась какой-то неживой; слишком, неестественно, чистой, словно дистиллированная вода.
– Вы неплохо изучили язык, – буркнул Снейп и, не глядя, сбросил плащ домовику. – Приходилось часто бывать в Англии?
Он автоматически пожал несколько протянутых рук, всякий раз внимательно вглядываясь в лица подходивших к нему волшебников. Горновский повел плечами, располагающе улыбнулся:
– В молодости я увлекался квиддичем – целый год провел в Ирландии, тренировался. Надеялся когда-нибудь играть за сборную…
– Понятно, – оборвал его Снейп. – Мы можем где-нибудь поговорить наедине?
Несколько мгновений Горновский колебался.
– Через полчаса, если вы не возражаете… Иначе будет невежливо по отношению к гостям.
Снейп сухо кивнул, взял у домовика бокал, отошел в сторону. При его приближении некоторые из волшебников напряженно замерли, самый высокий, только что быстро вещавший что-то окружающим, замолчал – не то почтительно, не то испугано.
Все они наверняка знали – или хотя бы догадывались, зачем он в Кракове, а, значит, он был угрозой для каждого из них, и все они боялись.
Он прислонился к окну, скрестив руки на груди. Чуть наклонил голову, как бы позволяя всем, кто все еще смотрел на него, вернуться к своим делам и разговорам. Пить из бокала не стал.
К нему подскочила какая-то девица в голубой мантии, очевидно, самая бойкая из всех, затараторила что-то приветственно-бессмысленное, ломая и путая английские слова. Он снисходительно слушал. Осматривался.
Изнутри замок пана Горновского вовсе не выглядел мрачным, как это обычно случалось с другими, столь же древними постройками – было заметно, что хозяева подробно поработали над интерьером. Теплые тона в оформлении стен, мебели, пола, широкие и высокие окна, сияющие тысячами огоньков отраженных свечей – все это как будто скрадывало изначальную величественность и мрачность огромного помещения. Здесь, наверное, было бы совершенно уютно, если бы не напряжение, застывшее на лицах всех собравшихся колдунов, если бы не эти скованные или, наоборот, слишком развязные жесты, не этот неестественно громкий смех, не эти старательно наклеенные улыбки…
– Гражина, да я гляжу, ты уже совсем заговорила нашего гостя, – подошедший хозяин аккуратно взял девушку под локоть.
– Ничего страшного, – сухо возразил Снейп. – Мы уже можем пойти?
– Если вы так желаете… Мой кабинет в верхнем ярусе. Там нас никто не услышит – вы ведь этого хотите?
Снейп не ответил. Уже у дверей он оглянулся – Гражина смотрела ему вслед. Лицо ее было растерянным и печальным.
…Они долго поднимались по бесконечной лестнице, ведущей на самый верх замка. С каждым пролетом свечей становилось все меньше и меньше, темнота вокруг сгущалась.
Шли молча. Наконец, Горновский остановился перед высокой дверью темного дуба и достал палочку.
– Алохомора.
Дверь оставалась запертой.
– Простите, – хозяин нервно пожал плечами и виновато улыбнулся Снейпу. – Дом старый, вечно какие-то чары выходят из строя. Алохомора!
– Не трудитесь, – гость на мгновение извлек из рукава волшебную палочку и беззвучным заклинанием отпер дверь. – Дом здесь не при чем… Это сделал я.
Он первым прошел в кабинет и сделал приглашающий жест. Горновский поколебался мгновение, но последовал за ним. Лицо его было бледным.
– Вы хотите сказать…
Коротким движением палочки Снейп разжег огонь в камине. Другим – свечи.
– Я вывел вашу палочку из строя. Недавно изобретенное заклинание. Разумеется, хранится в глубокой тайне. Весьма полезно, правда, требует предельной концентрации и умения… и может применяться только если волшебная палочка не находится в руках у своего человека. Экспеллеармус!
Длинная, необычно тонкая палочка светлого дерева выскользнула из пальцев Гроновского. Снейп ловко поймал ее.
– Только прошу вас, без глупостей: не надо теперь бросаться на меня, пытаться душить и всей этой прочей гадости… У меня отменные рефлексы, да и волшебная палочка в руке – вам просто не хватит времени.
Горновский покачал головой. В его лицо потихоньку возвращались краски. Он постоял немного, затем, не торопясь, в несколько широких шагов пересек комнату и опустился в кресло. Снейп настороженно и внимательно следил за его движениями.
– Да садитесь же вы, – Горновский сделал нетерпеливый жест рукой. – Не стану я вас душить… не могу я так.
Снейп сел в кресло напротив.
– Выходит, вы все знали? – быстро спросил Горновский. – Это легилименция, или…
– Это логика, – спокойно произнес Снейп. Руку с зажатой волшебной палочкой он аккуратно опустил на подлокотник. – Во-первых, по нашим данным, вы самый влиятельный и уважаемый колдун в Кракове. Знаменитый старинный род, обширные связи… столь широкую сеть мог создать только очень и очень влиятельный человек. Во-вторых, методы, которыми вы действовали… все эти ваши затеи с секретными школами для маглорожденных, тайные лаборатории, ночные собрания… эксперименты с заклинаниями, листовки эти дурацкие, наконец… От всего этого за сто миль веяло наивной детской глупостью какой-то, совершенно уж, простите, пошлой романтикой… Грязнокровки наверняка придумали бы что-нибудь получше… В-третьих, у вас – единственного – были вполне очевидные причины заварить всю эту кашу.
Горновский откинулся в кресле, прищурился.
– Если вам с самого начала все было известно, зачем было напрашиваться на прием в мой замок? Неужели вы не боялись, что вас здесь убьют?
– Я прекрасно понял, что вы собираетесь меня убить, – возразил Снейп. – Для чего, собственно, и заманили меня сюда, в этот ваш… кабинет. Что же, это вполне естественно – я ведь для вас первый враг, что-то вроде носителя абсолютного зла, не так ли?
Он потер запястье – рука, сжимавшая палочку, вдруг начала неметь – и продолжил:
– Но вы ведь благородный человек, пан Горновский. Честный. Справедливый. Таких как вы у нас по старинке называют гриффиндорцами. Вы не стали бы убивать меня из-за угла или пользуясь преимуществом в силе. Только честный бой, один на один… Ну что же, вы его получили.
– Не вижу здесь никакой честности. Я ведь безоружен.
– Простое преимущество мерзавца над честным человеком... Хотя, на самом деле, я вовсе не считаю вас таким уж честным и благородным… Мне ведь известно про вас и вашу жену. Да ведь вы сами отдали эту грязнокровку нам в руки, а теперь, десять лет спустя, вдруг начали корчить из себя героя, и затеяли это дурацкое сопротивление… Вы же просто трус и подлец, Якуб, просто трус…
– Вы правы, – Горновский отвел взгляд и устало усмехнулся. – Я трус… И я действительно хотел вернуть свою жену… И всех остальных… кого еще можно… Весь наш мир, который вы уничтожили…
– Вы не только трус, вы еще и глупец, если рассчитывали победить нас. Это же все равно, что идти на дракона с мухобойкой. Нынешний порядок несокрушим. Власть Темного Лорда бесконечна.
– Волшебники еще помнит, как было до вас…
Снейп покачал головой:
– Ошибаетесь, Якуб. Почти десять лет все наши газеты и радио трубят о том, что наш мир совершенен. И, что самое интересное, это ведь правда. Разве вы не видите? Мы разобрались с грязнокровками и изменниками, мы избавились от сумасшедших и сквибов, покончили с преступностью, мы вернули волшебникам их истинную сущность… Мы дали миру колдунов все, чего ему прежде не доставало. Величие. Благородство. Чистоту. Пройдет еще двадцать, тридцать лет, и люди забудут о том, что бывают еще и маглорожденные волшебники. Грязнокровок будут бояться, матери будут пугать ими своих детей…
Горновский смахнул со лба упавшую прядь. Волосы у него были светлые и очень мягкие – как у ребенка.
– Я не понимаю… Вы же умный человек, господин Снейп. Неужели вы действительно верите… Зачем вам это? Зачем вы в это ввязались?
Снейп усмехнулся и пошевелил рукой, пытаясь совладать с судорогой, сводившей пальцы.
– Вы непроходимо глупы, Якуб, и мне не стоило бы вам отвечать. Но – вам ведь уже нечего терять. Все очень просто. Дело во власти.
– Во власти? – непонимающе переспросил собеседник.
– Во власти. В абсолютной власти над умами или, если хотите, душами волшебников… Вы удовлетворены моим ответом?
– Нет. Я не понимаю, зачем…
– И не поймете. Причина все та же – вы непоправимо глупы. Вы затеяли глупое дело, вы по-глупому провалили его, вы глупо ведете себя сейчас.
– Возможно. Я просто хотел вернуть свою жену.
– Почему вы решили, что вашу жену еще можно вернуть? – тон, которым он задал этот вопрос, не был саркастическим – хотя поначалу Снейп собирался сказать именно так. На самом деле он спрашивал почти с горечью: ведь ему очень хорошо был известен ответ.
– Ей стерли память, – Горновский дернул головой, как будто отгоняя непрошенное видение, – стерли память и отправили в мир маглов. Я знаю… знаю, сейчас вы снова скажете, что я должен был отправиться с ней… мне ведь предлагали… но я действительно испугался тогда… страшно испугался… Но теперь я больше не боюсь вас. Даже сейчас – не боюсь.
Он лгал: на самом деле он боялся, до дрожи боялся. Снейп это чувствовал.
– Вам солгали. Байка про стирание памяти – всего лишь сознательная ложь придуманная единственно для того, чтобы не вызвать лишних волнений среди лояльных чистокровных колдунов. Все… или почти все грязнокровки были убиты или умерли в тюрьмах.
Человек в кресле взметнулся, его лицо исказилось – но Снейп был готов к этому.
Когда Горновский вновь поднялся, в его лице не было ни кровинки. Шатаясь, он сделал несколько шагов к креслу – и упал.
– Я же просил: не надо всей этой гадости, – Снейп с некоторым сожалением изучал поверженного противника. – Я искренне сочувствую вам по поводу вашей супруги. И даже готов простить это смешное намерение убить меня… но, Мерлин великий, нельзя же бесконечно прощать глупость…
– Ваш мир обречен, – Горновский тяжело дышал, но голос его звучал четко. – Вы сами вырыли себе могилу. Без подпитки извне раса волшебников вымрет…
– Якуб… – Снейп поднялся, подошел к нему, – неужели вам никогда не приходило это в голову? Нам же все равно, что случится с миром волшебников. Что будет после того, как умрем мы. Всякое поколение на земле хочет быть последним. Мне ведь наплевать на будущее… Мне. Вообще, – рот его болезненно скривился. – На. Все. Наплевать.
– А как же ваш хозяин? – Горновский посмотрел на волшебника снизу вверх и вымучено улыбнулся. – Он же бессмертен…
– Темный Лорд найдет себе новые игрушки… Меня это не касается, – Снейп опустился на корточки и заглянул Горновскому в глаза. – Якуб, ваше дело… оно ведь и гроша ломанного не стоило; я хотел было прислать кого-нибудь из этих мелких сошек Совета… и вас бы ждал Азкабан… пытки… Макнейр… отсечение головы… ужасно неприятное зрелище, скажу я вам… И все-таки, я приехал сам… хотя и понимал, что вы попытаетесь убить меня… это, впрочем, неважно… я приехал чтобы сказать вам, как вы страшно, непоправимо глупы.
Горновский глубоко вздохнул.
– Когда-нибудь вас уничтожат… Всех вас.
Снейп поморщился.
– Вы только что самым глупым образом испортили впечатление, Якуб. Скажите, вы действительно предпочитаете умереть лежа?
Горновский заворочался, неуклюже поднялся, цепляясь за кресло. Его шатало. Волосы надо лбом были мокрые от пота.
Снейпу даже не потребовалось произносить заклинание вслух. За все эти годы он хорошо наловчился; пожалуй, мог бы убивать во сне.
Мир вспыхнул зеленым.
Он никогда не знал, о чем она думает – все время, даже в самые интимные минуты ни звука не слетало с ее губ, а если он сам – первый – заговаривал с ней, она отвечала односложно или не отвечала вовсе. То же было и с ее взглядом – когда он смотрел ей в глаза, он видел лишь странное отстраненное выражение человека, который бездумно следит за происходящим на экране телевизора, прекрасно осознавая при этом, что ничего важного он не увидит и что вся настоящая жизнь проходит далеко отсюда.
Иногда он представлял себе, что на самом деле она жаждет его смерти и лишь ждет, когда ей представится возможность отомстить, – и от таких мыслей он в ужасе просыпался по ночам и подолгу сидел на постели, прижимая ладонь к груди, успокаивая сердцебиение. В такие часы он всякий раз клялся себе, что никогда больше не вернется, даже не переступит порог Азкабана. Но наступал день – и он забывал свои страхи; жизнь текла дальше, и продолжались эти безумные, парадоксальные в самой сути своей отношения.
На острове тоже давно привыкли к его визитам – они ведь прекрасно знали, кто он такой, и понимали, что не вправе что-либо спрашивать или мешать ему. Сам он никогда не опускался до объяснения причин – зачем он приходит снова и снова: едва ли есть что-то более подозрительное, нежели ненужные оправдания.
Порой он почти понимал – или только догадывался – что и она, она сама нуждалась в нем и в его возвращениях. Ведь он был единственным – живым – человеком из мира ее прошлого, мира, в котором она провела семь лет своей жизни, и за пределами которого уже не помнила и не знала ничего. И оттого, что все люди, которых она любила, к которым она была привязана, были уже мертвы, она не могла не тянуться к нему – через ужас, через ненависть – ведь он был последним, единственным доказательством того, что происходившее с ней, все еще была – реальность. Кроме того, она действительно зависела от него, всей своей теперешней жизнью зависела, так что любые упования и надежды могли быть связаны с ним – и только с ним.
Впрочем, если он и понимал – по-настоящему – какие мысли владеют ею, то он ни коим образом не извлекал выгоду из своего понимания. Неизменно предусмотрительный, привыкший до мелочей рассчитывать последствия каждого своего поступка, он отчего-то боялся просчитывать и заглядывать в будущее, которое могло иметь отношение к ней. Их связь была как бы за пределами здравого смысла – и уж, во всяком случае, вне пределов того, что мог позволить себе человек его положения.
Если хочешь сохранить секрет, надо скрывать его и от себя. Прежде он никогда не позволял себе обманываться – так; но здесь, теперь ему легче было притворяться даже перед собой и всякий раз, снова и снова делать вид, что эта грязнокровка не имеет никакого значения для его жизни. Возможно дело было в том, что он боялся. Боялся, что у него не достанет смелости – самому – это прекратить.
– Якуб Горновский руководил тайным обществом, деятельность коего была направлена на свержение Темного Лорда, – пальцы Снейпа путались в завязках плаща; он спешил. – Дом окружен. Сразу же после моего ухода будет проведена стандартная процедура допроса; мы выясним, кто из вас действительно виновен.
Он резко развернулся на каблуках и посмотрел на всех этих волшебников – бледных, безмолвных, боящихся… Дети. Настоящие дети, заигравшиеся в солдатики. Не то, что раньше…
Не стоило ему сюда приезжать.
– Не советую сопротивляться.
Он ждал этого, он очень сильно ждал – заклятья в спину, малейшего, самого непродуманного и наивного сопротивления. С каким бы удовольствием он бы тогда выхватил палочку и показал бы всем этим разряженным франтам, чего он действительно стоит. Но – они стояли неподвижные, ошеломленные, сокрушенные его волей, абсолютно и целиком подчинившиеся его власти.
– Прощайте, господа…
Он аппарировал тут же, не открывая двери – даже символически, и это, разумеется, было ужасно невежливо и даже, пожалуй, оскорбительно, но он единственный здесь имел право игнорировать приличия.
…У себя в номере он долго мерил шагами спальню. Заклинанием сжег фотографию Марты и Якуба Горновских. Позвонил обслуге, заказал коньяк.
Он не должен был искать ее. Это стало бы страшной, непоправимой ошибкой.
Сильные мира сего не имеют права ошибаться.
Он взял телефонную трубку – осторожно, брезгливо, словно бы это было больное животное или ядовитое растение.
– Отель «Амадеус».
Он погладил гладкую черную поверхность стола кончиками пальцев. В трубке молчали.
Портье в «Амадеусе» не знал английского. Настолько, что потребовалось почти десятиминутное разбирательство, прежде чем Снейп выяснил: сегодня днем пани Андерсон в спешном порядке покинула гостиницу.
Нет, его не нужно было соединять с паном Андерсоном. Он, не глядя, бросил телефонную трубку. Разумеется, промахнулся. Трубка закачалась на шнуре.
Прошло два месяца прежде чем он решился, и он вовсе не был уверен, что поступает правильно. Но – тянуть дальше становилось просто невозможно. Дементоры были слепы, но теперь на острове-тюрьме хозяйничали люди и рано или поздно кто-нибудь должен был задуматься над его посещениями и – может быть – даже попытаться проникнуть в его тайну.
Он прекрасно понимал, что теперь совершает непоправимый, абсолютно бесповоротный поступок. Все, что было прежде – пусть при известной доле попущения – все равно могло быть объяснено, а, следовательно, и прощено. Он всегда умел выходить сухим из